Исчезнувшая страна

Долгий год

А потом папа бросил тренироваться.

Он не пошел в зал, как обычно, а остался дома. Мне он ничего не сказал, только просидел весь вечер у телевизора; когда мы вышли прогуляться, он встретил Даманова, и они долго разговаривали, и папа сказал ему напоследок:

– Если бросать, так сразу.

Я жалел об этом, потому что, когда мы приходили в зал, я садился на скамейку у ринга, и мне всё было видно, и дядя Витя Даманов угощал меня шоколадом, и кисти рук у него были забинтованы, а потом он надевал перчатки и говорил:

– Смотри, шкет, пока я живой! – и корчил такие рожи, что мы с папой покатывались со смеху.

Они тренировались; папа был меньше Даманова, только дядя Витя ничего не мог с ним сделать и, когда уставал, выходил из ринга и садился рядом со мной на скамейку, огромный и весь мокрый, трепал меня по голове и говорил:

– Ох и разошелся твой отец!

Мы смотрели, как папа работал, и казалось, будто ему всё нипочем, и прямо сердце вздрагивало, когда он уходил под руку или работал спиной, можно было смотреть так очень долго. А когда они заканчивали, папа стягивал майку через голову, набрасывал на плечи полотенце и говорил:

– Пошли в душ, малыш! – и мы все шли мыться. Он открывал воду, такую холодную, что нельзя было стоять с ним рядом, и все смеялись, убегая в другой конец душевой, а ему хоть бы что. А потом мы одеваемся, он причешется, посмотрит на себя в зеркало и скажет:

– Старый я стал.

Я думал, он шутит, потому что какой он старик, и мы шли по улице, держась за руки, и папа шел рядом, такой большой, такой сильный, и сразу было видно, что он боксер.

А теперь всё кончилось.

Когда я приходил из школы, папа следил, чтобы я сделал уроки, потом мы смотрели телевизор и только изредка выходили гулять, а я всё думал, пойдет он тренироваться или нет.

– Нет, – говорил он, когда я спрашивал, – я уже старый.

– Тебе же только тридцать четыре, – говорил я. – Это совсем не старый. Семьдесят – старый, а тридцать четыре – нет.

– Это совсем другое дело, – говорил он. Лицо у него смуглое, со множеством шрамов над бровями и у самых глаз, и мне начинало казаться, что, может, в тридцать четыре он и вправду старый.

Он не мог устроиться на работу, потому что мог только тренером, а везде уже были тренеры. Иногда к нам заходили посидеть дядя Витя и ребята из команды, говорили об этом, шутили, а мне казалось, что им совсем не смешно, а когда папа выходил на кухню, дядя Витя трепал меня по голове и говорил:

– Если бы Саша остался мастером!

– Так разве он не мастер? – говорю я.

– Мастер. Только некоторые не хотят этого знать. Снять с него мастера, подумать только, а?

Мне и самому было странно, как это кто-то не хочет знать, что папа мастер спорта.

– А папа бы их побил? – спрашиваю я.

– Да, – говорит дядя Витя, – побил бы. Уж это точно.

– Тогда почему с него сняли мастера?

– Это долгая история, – говорит дядя Витя, и папа отвечает так же.

– Узнаешь, когда подрастешь, – говорил он, а мне казалось, что я и так всё пойму, потому что в одиннадцать это каждому попятно, но папа говорит, что нет.

Как бы там ни было, он не мог устроиться тренером, потому что у нас в городе – куда ни плюнь – везде мастер, как говорил дядя Витя, и все должности тренеров были заняты. Странно было думать, что дядя Витя мастер спорта и ребята – мастера, а папа нет, хотя дерется лучше их всех.

Так вот, он ходил по городу до середины дня, а когда я возвращался из школы, он уже был дома – лежал на диване и смотрел на письменный стол, вернее, на мамин портрет, что на столе. Он лежал молча, верно, думал о том, что, когда он выступал, у нас всегда были деньги, потому что он тренировал две команды новичков, а теперь их отдали кому-то другому. Только не знаю, кому, потому что, когда я спросил об этом, он сказал:

– Пошли они к черту! – и не добавил ни слова.

Дела наладились неожиданно. Дядя Витя договорился, и папу взяли в школу учителем физкультуры. Это была хорошая школа около нас, и после уроков я ходил встречать папу. Мы шли в кафе есть шоколадное мороженое, после – домой, и папа знай себе молчал и щурился, а когда мы приходили, ложился на диван и, глядя на мамин портрет, говорил:

– Разве это работа, малыш?

Мне было жаль, что он мучается, а ему не нравилось там всё больше и больше. Возвращаясь из школы, я придумывал, как нам достать деньги, а когда говорил об этом папе, он улыбался:

– Это не просто.

Он сам стирал и готовил нам есть, и я любил смотреть, как он двигается у плиты, высокий, с широкой грудью и сильной шеей, а после схватит сковородку с огня, поставит передо мной и говорит:

– Кушать подано!

У нашего подъезда на скамейке собирались старушки. Осенью они сидели в старых, ношеных пальто: когда я шел мимо, они останавливали меня и долго расспрашивали о школе и о том, что сейчас делает папа.

– Ему, наверное, тяжело без мамы?

– Что вы, – говорю я, – вовсе нет.

– Наверное, тяжело.

Уходя, я слышу, как они ругают маму и говорят, что на ее месте ни за что бы от нас не ушли, и какой я чудный мальчишка.

Я прихожу домой и спрашиваю пану:

– А почему наша мама – мерзавка?

– Кто это сказал? – говорит он.

– Во дворе.

Он подошел к окну и долго стоял спиной ко мне, потом отошел от окна и улыбнулся, как он улыбается мне, и сказал:

– Не слушай их, Юра, что они понимают!

Да я и сам знаю, что не так, потому что на фотографии она такая красивая, только станет ли она жить с нами, когда у нас денег нет?

Нужно было переждать год. Потом папу обещали взять тренером в «Спартак», да только год этот был особенно долгим, возможно оттого, что мы сидели дома вечерами. Стояла осень – ветер несся во дворе и за домами, мы сидели перед телевизором, и иногда мне становилось так грустно, что хоть плачь, но я знал, что папу возьмут тренером. Просто нужно немного подождать, и в этом нет ничего страшного. Я подумал, что всё обойдется, когда папа ушел из школы.

Случилось это в субботу. Я зашел за ним, как обычно, и не застал его, а когда пришел домой, он стоял у окна, и я почувствовал, что что-то случилось, но спросить не решился. Он стоял у окна очень долго, потом повернулся и сказал:

– Я больше не работаю там, Юра.

Вечером к нам пришел дядя Витя Даманов. Они говорили с папой в кухне, и я подумал, что так будет весь вечер, но тут дядя Витя вошел в комнату и сказал:

– Пошли в кино, заяц!

– Дядь Витя, – сказал я, когда мы вышли на улицу, – почему папа ушел из школы?

– У него нет высшего образования, – ответил дядя Витя и замолчал. Потом сказал: – Нужно было окончить институт физкультуры. Многие окончили, а он – нет.

– А почему папа не окончил?

– Не знаю, – сказал дядя Витя. – Он думал, звания достаточно. Он рассчитывал тренировать, быть тренером общества или сборной.

– Так отчего же он не стал тренером?

– Раньше для этого не нужно было высшего образования. Можно было и не оканчивать институт. Тогда на это не особенно обращали внимание. Ну нет и нет. И потом, с него ведь сняли мастера. Останься он мастером, всё пошло бы по-другому.

– Так что же, – спросил я, – папу вообще никуда возьмут?

– Только вторым тренером, – сказал дядя Витя. – Но каждый старший тренер хочет найти второго такого, чтобы не выжил его самого.

– Отец никого не хочет выжить.

– Да. Но он был большим боксером, понимаешь? Представь: он станет вторым тренером и начнет тренировать так, как сам понимает дело. Возможно, гораздо лучше, чем старший тренер, который его возьмет. Это мало кому понравится.

– Поэтому мы и ждем?

– Конечно, – сказал дядя Витя. – Почему же еще?

Мы шли в кино, и я думал, что лучше бы папа окончил этот институт на всякий случай. Я думал, что, наверное, можно работать и не кончая института – где-нибудь на заводе или фабрике, только папа там работать не станет, и это верно – для чего ему работать на заводе, раз он боксер. Каждый может работать на заводе, подумал я. Быть боксером – совсем другое дело.

А назавтра мы пошли на скачки.

Мы всегда ходили на скачки, а когда папа ездил на бои в другие города и брал меня с собой, мы и там бывали на ипподроме, но даже в Москве мне не нравилось так, как у нас, потому что здесь все знали папу, мне уступали место у барьера, а они шли всей компанией делать ставки, и начинался заезд, лошади строились на той стороне круга, и все волновались, а потом наверху били в колокол, и впереди лошадей шла белая машина с металлическими трубками, похожими на крылышки, и, когда они складывались, машина набирала скорость и выезжала за трек, а лошади вытягивались разноцветной вереницей и проносились мимо нас так, что дух захватывало, и вот уже идут по дальней стороне круга, и кажется, что это очень медленно, но вот они возникают из-за поворота, и, если наша лошадь впереди, прямо весь переворачиваешься, и вот снова – у-хх! – проносятся мимо нас, и, когда они минуют финишный столб, снова звучит колокол, и объявляют победителя, и чувствуешь себя так здорово, не потому, что выиграли, а оттого, что стоишь у нагретого солнцем деревянного барьера, а мимо идут лошади, все в мыле, идут легко, будто не по земле, и хорошо оттого, что знаешь: они побегут снова.

Когда мы пришли на скачки, все уже собрались, и, как только папа отошел, чтобы купить программу, один, высокий и лысый, спросил:

– Как дела, парень?

– Хорошо, – ответил я. – Спасибо.

– Отец работает?

– Нет. Уже нет. Ему там не нравилось.

– Эти мне спортсмены! – сказал он.

– Папа всё равно там не работал бы. Он будет тренером «Спартака». Нужно обождать немного, и его возьмут в «Спартак».

– Немного? Сколько это?

– Полгода. Мы ждали полгода. Я раньше думал, что это долго, а теперь нет.

– Эти спортсмены! – говорит он так, будто умнее всех.

Вернулся папа, высокий отвел его в сторону и что-то тихо сказал. Они говорили тихо, я ничего не мог услышать, высокий что-то втолковывал, и папа спросил его:

– Ты откуда знаешь?

Высокий показал туда, где в тумане стояли конюшни.

– Ладно, а сколько ты сам хочешь? – спросил папа.

– Что ты, Саша? – сказал высокий. – Мы что с тобой, чужие люди?

– Вот как, – сказал папа.

– Договоримся после. Когда-нибудь.

– Что ж, – сказал папа. – Спасибо.

– Главное, не беспокойся. Главное, сделай всё по уму.

– Да, – сказал папа. – Спасибо.

Он взял меня за руку, мы подошли к окошкам ставок, папа вынул деньги из бокового кармана пиджака и, сверяясь с программкой, стал называть номера; мы отошли от кассы, и он спрятал в карман целый рулон билетов.

Программку он сложил вдвое и отдал мне.

Мы протолкались сквозь толпу и стали у барьера. На треке был туман, он путался в траве. Шел мелкий дождь, земля плыла и дымилась. Лошади уже вышли на круг и, перебирая ногами, выравнивались и линию.

– Папа, на какую мы играем? – спросил я.

– Третий номер.

Я посмотрел в программку.

Третий номер был Пеон, я прочел, из чьей он конюшни, время у него было совсем не из лучших, а наездник лишь первой категории.

– А она точно выиграет?

– Помолчи, – сказал папа.

Он взял меня за плечи и поставил у барьера перед собой.

Лошади уже выстроились. В тумане я едва различал цветные камзолы наездников. Лошади волновались, выравниваясь на старте, белая машина выехала вперед, и вот наступил момент, когда они стояли в одну линию, потом машина тронулась, постепенно оставляя позади лошадей, и, пройдя полный круг, свернула к конюшням, лошади пошли по дальней стороне трека, их стало совсем не видно, казалось, они сошли, но вот они возникли из-за поворота, и можно было подумать, что они стоят в тумане, только ноги их бешено двигаются, но они приближались – и вот уже промчались мимо нас, разрывая воздух. Лошадь под третьим номером шла второй, в коляске сидел жокей в оранжевом камзоле, потом они стали маленькими и скрылись в повороте. Я вспомнил, сколько мы взяли билетов, и подумал, что этих денег нам хватило бы на целый день игры.

Лошади показались на противоположной стороне круга. Растянувшись в линию, они медленно двигались в тумане, серая лошадь с оранжевым жокеем шла по-прежнему второй, и я подумал, что если она не вырвется вперед на повороте, то плохи наши дела. Я посмотрел на папу. Он стоял неподвижно, втянув голову в поднятый воротник плаща, и не отрываясь глядел на ту сторону трека. Потом я увидел, как лошадь, шедшая третьей, обошла нашу на полкорпуса и до поворота оставалось немного.

– Она не придет, папа, – сказал я. – Теперь она не придет.

Они вошли в поворот, скользнув неясным пятном в тумане, и выскочили, немного наклоняясь, я увидел, что серая лошадь идет вровень с передней, и та, что вела скачку, вдруг стала задирать голову и сбилась на неровный галоп, серая вырвалась вперед и промчалась мимо нас к финишному столбу, и наездник что-то кричал, но слов не было слышно, такой крик поднялся в публике, когда тройка миновала финиш.

Я так радовался, что наша лошадь пришла первой; а когда оказалось, что выдача в одинаре больше шестидесяти рублей, я стал упрашивать папу сыграть еще раз, да только он сказал:

– Хватит.

И мы пошли к барьеру, но, покуда я уговаривал его, заезд уже начался. Папе было всё равно, кто выиграет, потому что он играл от тройки ко всем сразу, а когда заезд кончился, он подошел к окошку получить наш выигрыш. Мы сразу покинули ипподром.

Для меня ничего не изменилось – были деньги или нет, я не ощущал этого, но папа стал веселее. Теперь мы ходили в кино и в парк, катались на «чертовом колесе» и ездили ловить рыбу с дядей Витей Дамановым. Возле реки, где мы останавливались, был смешанный лес. Я думал, что это всегда лучше, чем сосновый. Можно вырезать палку орешника и идти, разгребая темные дубовые листья, а когда находишь гриб, сесть под деревом на корточки и срезать его ножом, оставив в земле белое пятнышко ножки. Деревья стоят в тумане вокруг и впереди внезапно открывается поляна. Туман стоит над высокой травой, кеды от росы становятся мокрыми. Потом начинается спуск. Сбегаешь к темной неподвижной реке, смотришь, как рыба выскальзывает из воды, мелькнув серебристой спинкой, а после стоишь и ждешь, пока не прыгнет еще раз. Мы собирали грибы и ловили рыбу в реке, потом папа и дядя Витя учили меня боксу, а вечером мы разжигали костер на берегу: внизу видна была вода и отблески костра в ней. Мы здорово проводили время по воскресеньям.

Я очень жалел, что с нами нет мамы, я думал, что если бы папа всегда был таким веселым, она ни за что бы от нас не ушла. Мы брали бы маму, ездили бы ловить рыбу вчетвером, а вечером ходили бы в летний кинотеатр. Мне было обидно, что она уехала с каким-то инженером; если бы она уехала с боксером – это еще куда ни шло. Но как можно было променять папу на какого-то инженера!

Но в общем нам было весело. Я занимался всю неделю, вечером мы ходили в кино или в бар, что у ипподрома, по воскресеньям ездили в лес и на реку, и я совсем не думал о том, что будет дальше.

Когда мы пришли в бар, вечер был в самом разгаре – за столиками возле цветных ламп сидели парни и девушки, а наша компания стояла у стойки. Мы подошли, я взобрался на высокий табурет, и папа купил мне напиток.

Мне нравилось в баре, только много было табачного дыма, да музыка играла слишком громко. Я сидел и думал, что сказали бы в школе, расскажи им кто-нибудь, что я бываю здесь с папой. Хотя ничего такого в этом нет, подумал я. Раньше, когда я был маленький и когда мама ушла от нас, меня не на кого было оставить и папа брал меня с собой. Раньше мы с папой много ездили. Сейчас нет, а раньше много.

Я пил напиток через соломинку, смотрел, как тают кубики льда, когда к папе подошел тот высокий, что был на скачках.

– Как дела, Саша? – сказал он. – Давно тебя не видел.

– Ничего, – сказал папа. – Спасибо.

– А надо было тебя увидеть. Ох, как надо было!

– Ты меня уже увидел, – сказал папа.

– Есть для тебя работа.

– Ничего у тебя нет, – сказал папа. – А та, что есть, мне вряд ли подойдет.

– Вот как, – сказал высокий.

– Да, – сказал папа, – так.

– Ты о многом забываешь. Ты еще кое-чем обязан. Кому-кому, а мне ты обязан с головой.

– Не думаю, – сказал папа.

Высокий увидел, что я их слушаю, и взял папу за руку. Они отошли в другой конец стойки, вся компания обступила их. Высокий сперва улыбался, а когда папа сказал ему что-то, побледнел и стал говорить очень тихо, а папа только смотрел, а под конец, когда высокий выкрикнул что-то, покачал головой. Я видел, как они сразу отделились от стойки и пошли к выходу, и спрыгнул с табурета. Папа подошел ко мне и сказал:

– Если что-то будет, жди меня у ворот. Слышишь?

Мы вышли. Асфальт был освещен, и папа легонько подтолкнул меня ладонью.

– Ступай, – сказал он, – я сейчас вернусь.

Они всей компанией стояли в глубине улицы, там, куда не доходил свет из окон. Лица их смутно белели в темноте, и, когда папа вошел в освещенное пространство на дороге, их разговор сразу смолк и папа сказал в наступившей тишине отчетливо и спокойно:

– Н-ну!

Они обступили его сразу. Я видел, как папа двигался среди нападавших, увертываясь от ударов, потом круг распался, потому что один из них выкатился на тротуар, кто-то вскрикнул пронзительно и дико, я увидел папу и второго, осевшего у него в ногах, и папа стал отступать к светлому пятну, когда они кинулись опять. Я видел, как высокий схватил папу за ноги и остальные повалили его, и вот они держат папу и высокий поднимается с земли, я бросился к ним, но они были далеко и приближались медленно, и высокий ударил папу в лицо, потом поднял руку и снова ударил, я закричал, подбегая, тогда папа вывернулся у тех, кто держали его, и сбил с ног одного и другого. Высокий схватил папу, и, когда папа ударил его по животу, охнул, и стал валиться вперед, но папа не дал ему упасть. Он поднял его за отвороты пиджака и двинул так, что по всей улице было слышно. Мы быстро пошли прочь, и папа на ходу вытер разбитый рот тыльной стороной ладони.

– Чего ты кричал, черт возьми? Я где тебе сказал ждать? – спросил он меня. Я взял его за руку и мы пошли быстрее.

Мы пришли домой, и папа втирал камфорное масло в кровоподтек под глазом, мы сидели на кухне и теперь мне было совсем не страшно. Мы долго сидели на кухне, папа втирал масло и рассказывал, как он работал на стройке, а вечерами ходил на тренировки, как они с дядей Витей Дамановым жили в общежитии и вместе ходили на танцы – там он познакомился с мамой и назначил ей свидание, а когда надо было идти, дядя Витя уговорил папу надеть собственный дяди Витин костюм, и пиджак был еще ничего, а брюки пришлось подкатать и подпоясать, и папа весь вечер ходил с мамой в застегнутом пиджаке и был весь мокрый. Потом у них проводились соревнования; мама пошла смотреть, и бокс ей ужасно не понравился.

– Она ничего не понимала в этом, – сказал папа. – Так и не научилась.

– А когда я стану старше, я тоже стану боксером?

– Не знаю, – сказал папа. – Мне бы не хотелось, чтобы ты стал боксером.

– Почему?

– Нельзя быть просто боксером. Можно быть инженером и боксером. А просто боксером – нет.

– Но ты ведь просто боксер?

– Да, – сказал папа. – Я – да.

Мы сидели и разговаривали, и вспоминали о том, как здорово было, когда папа выступал. Как мы приехали под Алушту на сборы Центрального совета, как папа тренировался, а я ловил крабов, а вечерами мы ходили на танцы в соседний дом отдыха, и однажды туда пришла женщина с девочкой, и папа пригласил ее маму потанцевать, а я остался с девочкой на скамейке и рассказал ей, что папа готовится к первенству Союза. Потом мы не видели их два дня, и я было совсем расстроился, да только папа сказал:

– Гляди в оба, малыш. Она еще вернется.

И она пришла с мамой. Папа посадил нас в буфете, а сам долго гулял по набережной с ее мамой, а после, когда мы проводили их и шли назад, спросил:

– Они тебе понравились?

И я ответил:

– Нет. Не очень.

Папа засмеялся и как-то странно поглядел на меня. Потом сказал:

– Понятно.

И засмеялся снова.

Это было три года назад, и теперь я жалел, что мы больше не были под Алуштой – не потому, что там осталась эта женщина с девочкой, а оттого, что там был юг, и папины друзья из сборной, и дядя Витя Даманов, и это было время, когда папа еще выступал.

Мы сидели долго, потом пошли спать, и лежа слушали по радио спортивный дневник, и мне совсем не хотелось спать, а когда передача закончилась, папа сказал:

– Завтра идем тренироваться.

– Зачем? – сказал я. – Ты ведь уже бросил.

– Мне прислали вызов на Центральный совет. Бои месяца через полтора. За первое место мне могут восстановить звание.

– С тебя ведь сняли мастера.

– Восстановят, если выполню снова. Главное, тогда мне дадут тренировать.

Мы начали готовиться. Вернее, тренировался папа, а я бегал по залу, стучал на мешках и смотрел, как он работает на ринге. Ему пришлось сразу начать придерживать вес, потому что он хотел поехать в шестьдесят семь килограммов. Он тренировался в лыжном костюме и выкручивал его после тренировки. Каждый раз он стирал дома костюм и выходил на ринг подтянутый и аккуратный, и сначала костюм становился мокрым между лопаток, а к концу темнел весь, и вот уже папа выходит из ринга мокрый, будто его окатили из ведра, садится рядом со мной на скамейку и говорит:

– Чертова это работа – делать вес, малыш!

Не представляете, как я радовался, что он снова начал тренироваться.

Так мы работали весь месяц.

Утром, когда я уходил в школу, папа делал пробежку до парка, потом бегал по аллеям спринтерским бегом – три минуты бег, минуту ходьба, а в воскресные дни я бегал вместе с ним.

Была осень, мы выбегали из дому рано, пока холодно и никого нет на улицах, и когда бежишь, кажется, что асфальт мерзнет у тебя под ногами, но быстро согреваешься. А потом вбегаешь в парк, деревья голые, и, когда сворачиваешь с аллеи, листья, покрытые утренним инеем, пружинят под ногами. И мы бежим спринтерским бегом – три минуты бег, минуту ходьба, и воздух холодный и свежий, и папа бежит впереди, и я вижу, как спина его вздрагивает от толчков, потом перестаю видеть и смотрю под ноги. Бег укачивает меня, и я забываю, что через неделю мы уезжаем в Донецк на Центральный совет «Спартака».

Мы заняли места, подошел дядя Витя и сел с нами за столик.

– Что ты будешь? – спросил его папа. – Горячее будешь?

И дядя Витя сказал:

– Пожалуй, нет.

– Может, вообще не будем есть?

– Спроси, есть у них молоко? Молока бы я выпил.

Мы сидели в ресторане при гостинице. Дядя Витя был в темных очках. Под вечер здесь собиралось много народа, и ему не хотелось, чтобы видели, какие синяки у него под глазами. Мы взяли по стакану молока и мне мороженое.

– Долго еще? – спросил папа.

– Почти час, – сказал дядя Витя. – Время еще есть.

– Интересно, почему он снялся? – сказал дядя Витя. – Заболел, наверное.

– Не знаю, – сказал папа.

– Наверное, заболел.

– Просто испугался, – сказал я. – Правда, папа?

– Не знаю, – сказал папа.

– Ты бы его побил, – сказал я. – Ты бы из него котлету сделал. Подумаешь, какой-то кандидат.

Папа выпил молоко и теперь просто сидел, глядя перед собой.

– Это хорошо, что он не вышел, – сказал я. – Теперь тебе только один бой.

– Ешь мороженое, – сказал папа. – А то растает.

– Да, – сказал я. – Выиграл – и сразу мастер.

Папа не ответил.

Я доел мороженое. Папа расплатился, и мы поднялись в номер. Мы могли бы остановиться в общежитии вместе со всеми, но папа не захотел. Папа и дядя Витя уложили в сумку капу, бинты, форму и полотенце. Дядя Витя сказал:

– Ну, посидим на дорожку.

Мы сели на кровати, и я подумал, что дядя Витя, должно быть, здорово жалеет, что вчера проиграл Баеву, и папа, должно быть, здорово волнуется, только по ним этого не скажешь.

Мы вышли, папа запер дверь, а ключ отдал дежурной. Мы постояли у входа в гостиницу, а когда такси подъехало, сбежали вниз и сели.

– Дворец спорта, – сказал дядя Витя.

Папа сел впереди с шофером.

– На бокс? – спросил шофер.

– Да, – сказал папа.

– Люблю бокс. Сам никогда не занимался этим делом, но смотреть люблю.

– Да, – сказал папа.

– И сегодня пойду смотреть. Отгоню сменщику машину и сразу пойду. Сегодня есть на что посмотреть.

Мы выехали на проспект. Ветровое стекло заливало, и казалось, всё вокруг плывет в воде.

– Сегодня интересные бои. К примеру, Карташов. Слыхали про такого?

Ему никто не ответил.

– Карташов, – сказал шофер. – Наш, из Донецка, чемпион Украины. Он дерется с Полуяновым во втором полусреднем весе.

Мы свернули с проспекта и поехали вокруг площади. Потом я увидел вдалеке Дворец спорта.

– С этого Полуянова сняли мастера, – сказал шофер. – Писали в «Советском спорте». Кого-то он там избил, не то жену, не то из-за жены – целую компанию в кафе. Говорят, он входил в сборную Союза.

– Бывает, – сказал папа.

– Теперь ему ни за что не выиграть. Столько времени не выступал. Карташов его побьет, вот увидите.

Мы подъехали к дворцу, шофер остановил машину у обочины. Папа дал ему деньги и тот откинулся на сиденье, ища сдачу. Папа открыл дверцу и вышел. Мы с дядей Витей тоже выбрались из машины. Шофер протянул сдачу в окно.

– Не надо, – сказал папа.

Мы прошли ко дворцу, поднялись на ступени, и, обернувшись, я увидел, что шофер смотрит нам вслед.

Мы свернули в боковой коридор, поднялись на второй этаж и вошли в раздевалку.

– Сходи в зал, – сказал папа. – Посмотри, какая пара работает.

В зале было полным-полно народу. Из-за них не было видно ринга. Я отыскал список пар. До нашего выхода оставалось еще три.

Когда я вернулся в раздевалку, папа уже переоделся и бинтовал руки. С ним стояли тренер и представитель «Спартака».

– Которая пара? – спросил папа.

– Еще три, – сказал я.

– Ты разминайся, – сказал дядя Витя папе. – Разомнись пока.

– Как ты себя чувствуешь, Саша? – спросил представитель «Спартака».

– Замечательно, – сказал папа. – Как же мне еще себя чувствовать.

Он вышел в коридор, в котором все разминались перед боем.

– Ты вот что, – сказал дядя Витя. – Ты не путайся под ногами. Идем, я тебя посажу.

Мы спустились в зал, прошли мимо толпившихся в проходе зрителей, и дядя Витя посадил меня у стола судейской бригады, на скамье свободных от судейства. Я сел рядом с огромным мужчиной, бывшим тяжеловесом по виду.

– Ты чей, пацан? – спросил он, подвигаясь.

– Полуянов, – сказал я.

– Саша Полуянов – твой отец?

– Да, – сказал я. – А вы его знаете?

– Еще бы! Не первый год. Приехал посмотреть, как отец работает?

– Он всегда берет меня на бои, – сказал я. – А вы что, судите?

– Да. Теперь да. Раньше вот боксировал, а теперь сужу.

– Жалко, что вы не судите у папы, – сказал я. И подумал, что это всё равно, потому что кто бы ни судил, если уж папе не повезет, никто ему не поможет. Никто.

– Карташов сильный парень, – сказал мужчина. – Видел у него два боя. Саше придется повозиться.

– Папа должен выиграть, – сказал я. – Он обязательно выиграет. Не может он проиграть.

– Ну, это такое дело, можно выиграть, а можно и нет. На то и спорт.

– Нам нужно выиграть, – сказал я. – Не можем мы проиграть.

Он посмотрел на меня.

– Его не берут тренером, – сказал я. – Никто не хочет. Нужно учиться в институте. И с него сняли мастера. Разве вы не слыхали? А на другую работу он не хочет. Он хочет тренером в «Спартак». Он раньше тренировал в «Спартаке».

– Он же мог обратиться в областной комитет, – сказал мужчина.

– Обращался, – сказал я. – Только ему там не помогли.

В зале заиграла музыка, и к награждению вызвали тех, кто работал в шестьдесят три. Я видел, как они прошли под знамена, туда, где был установлен пьедестал с номерами мест. Оба финалиста были мокрыми после боя, они даже не успели смотать бинты. Я смотрел, как награждали и фотографировали, а после, когда церемония закончилась, голос из динамиков объявил:

– На ринг вызывается финальная пара боксеров второго полусреднего веса, от шестидесяти трех с половиной до шестидесяти семи килограммов, Карташов, Донецк, Полуянов, Харьков. Эту встречу обслуживает судейская бригада в составе…

И тут я увидел, как толпа в углу раздалась и вышел папа, а за ним дядя Витя в спортивном костюме, держа в руках полотенце, губку и коробочку с капой. Папа перешагнул через канат и вошел в освещенное пространство ринга. Он был в красной спартаковской майке, в белых трусах и в белых боксерках, подтянутый и аккуратный, дядя Витя остался за рингом, там, где стояли табурет и бачок с водой; папа натер боксерки канифолью, держась за канаты и вращая туловищем.

Старший судья соревнований подтянул к себе микрофон.

– Внимание, – послышалось из динамиков, и все в зале смолкли. – На ринге боксеры второго полусреднего веса. В красном углу – кандидат в мастера спорта Александр Полуянов, Харьков.

Папа вышел из угла, раскланялся и снова повернулся к дяде Вите. В зале раздались редкие хлопки. Потом захлопали сильнее, в толпе, стоявшей в проходе к синему углу, произошло движение, Карташов вышел со своим секундантом и, пригнувшись под канатом, вошел в ринг.

– В синем углу, – объявил судья, – мастер спорта Сергей Карташов, Донецк.

Ему хлопали долго. Карташов поклонился несколько раз и улыбнулся, обнажая капу. Рефери проверил его бандаж, перчатки и перешел в папин угол. Потом он вышел на середину, развел руки, папа и Карташов подошли к нему с разных сторон, он сказал формулу боя, и папа слушал, наклонив голову.

Когда они разошлись по углам, дядя Витя дал папе сполоснуть рот и вложил капу. Он что-то говорил папе, но я не разбирал слов и думал, что не уйди от нас мама, не надо было бы нам сюда ехать.

Рефери снова вышел на середину ринга. Повернувшись к папиному углу, он спросил:

– Красный угол, боксер готов?

И дядя Витя поднял руку. Рефери повернулся и спросил:

– Синий угол, боксер готов?

И когда секундант Карташова кивнул, повернулся лицом к судейскому столу и объявил главному судье соревнований:

– Боксеры готовы!

Прозвучал гонг, папа повернулся и быстро вышел в центр ринга. Карташов пошел ему навстречу. Рефери провел между ними рукой, сказал:

– Бокс! – и отскочил в сторону.

Они сошлись в самой середине ринга, там, где свет был особенно ярким. Карташов провел несколько быстрых ударов левой, папа защитился и пошел вокруг него по рингу. Он перемещался в столбе света, и левая у него работала будто автоматически. Казалось, он не бьет, а неуловимым движением достает Карташова по корпусу или в голову. В зале была такая тишина, что отчетливо слышался шум дождя на улице. Папа шел вокруг Карташова по рингу, и когда Карташов сближался с ним, папа резко двигался в сторону и, чуть наклонившись, доставал его левой по корпусу. Папина перчатка скользила у Карташова между локтей, Карташов отходил назад, и папа шел ему за левую руку. От сильного света все цвета в ринге казались блеклыми, и у папы было очень смуглое лицо, на котором резко выделялась белая полоска капы. Создавалось впечатление, что он не дрался, а давал урок работы левой, и все сидели не шевелясь, боясь пропустить хоть одно движение. Когда Карташов пробовал ворваться к папе, чтобы ударить со средней дистанции, папа приподнимался на носках и, отступая, наносил несколько быстрых ударов; издалека казалось, что он не бьет, а едва касается перчатками головы, но я-то знал, что это не так. Там, в ринге, всё было иначе, но со стороны это выглядело очень красиво.