Мы с Толяном не чуяли под собой ног: приехавший большой начальник, от экспедиции, сам Битюцкий Кирилл Эрнстович и обещал нам протеже в горно-добывающий техникум без экзаменов, да ещё с повышенной стипендией. Хотя дружбан Толя мечтал о железнодорожном техникуме. Там, у себя в Китае, таких спецов мало и им хорошо платят, целую кучу юаней.

Шла третья послевоенная пятилетка. Страна напоминала деревню после пожара: строили всё и везде. Даже зверьё поубегало куда подальше от вездесущих геологов. Самые глухие горные участки Восточной Сибири, прозываемые урманом, втихую делились между беглыми зэками и разведчиками недр. И чаще делали вид, что не замечают друг друга. Хотя такой паритет не всегда вытанцовывался. Как говорят: голод не тётка. Но тот, же зэк вряд ли засветится в цивильной зоне обретания за покупкой хотя бы патронов и соли.

А вот геологи нередко обращались к беглым людишкам за помощью в разгар «полевого» сезона. В тайге не расклеишь по листвякам объявления кадровика о приёме на работу. Да и в городе чёрта лысого кто пойдёт ишачить в сопки даже за самые длинные рубли. А беглые людишки худо-бедно за сезон на «полях» зарабатывали полную отмазку (обретение документов) по «ксиве». Это были очень серьёзные и обязательные к приёму документы. Там обстоятельно значилось нечто наподобии: что ИМЯрек «В результате горного обвала, сноса половодьем в ущелье, пожара в тайге, схватки с медведем или горным селем при землетрясении, утратил документы на имя… подтверждаем…, такие-то». Так что игра стоила свеч. В открытую уголовники НИКОГДА не конфликтовали с местными. Но любой житель малых селений знал назубок ЗАКОН ТАЙГИ, где медведь – прокурор, а черпак – мера.

По нему, встретившись среди глухомани сопок и болот даже с соседом по улице, не рискуй оставаться с ним один на один. Всё просто: тайга скроет любое самое ужасное святотатство. А коварней человека, как известно, зверя не бывает.

Глава шестая. Охота накануне

Весна была настолько дружной, что многим, в том числе и моим родственникам, пришлось распрощаться с огородами. Текущая через посёлок Олонгрушка, едва вынырнув из-под снега, взъярилась сверх положенного ей статуса горной речки. Быки железнодорожного моста через неё круглосуточно держали на тросах приехавшие танки. Солнце своей раскалённой грудью прильнуло к горным хребтам, сопкам и бесчисленным болотам. Обнажились озерца-окна среди громадных кочек. Колышущийся на них сухостой скрывал человека в этих болотных джунглях с головой.

Казалось, что об эту пору живность можно было добывать даже сачком. Кругом щебетало, пищало, заливалось трелями и гоготало на все лады. Сами сопки казались мертвецки пьяными, качаясь в пряном от запаха багульника мареве. В небе трепыхались жаворонки и другая многочисленная мелочь: каждый по-своему прославляющий приход лета. Здесь, в краях вечной мерзлоты, весна длилась по времени цветения багульника. А то и меньше. Их аромат заставлял петь самую чёрствую душу. Все радовались весне и просто друг другу. На залысинах сопок полыхали кумачом саранки. Дикий чеснок черемша восполнял с лихвой витаминный стол, как у людей, так и у зверей. Таёжные пожары и болотные палы раскаляли и без того дышащий зноем воздух.

Ревел, перекатывая огромные валуны, Амазар. Его исключительно прозрачные воды сметали скатившуюся муть таких речушек, как Олонгрушка. Устья десятков ручьёв-рек манили к себе рыб скоплением микро и макроорганизмов вперемешку со съестными отходами. Известно, где рыбы – там тьма рыболовов. А это люд особый. У забайкальских рек – народ серьёзный и азартный. Их не манят тихие заводи, кишащие мелочёвкой и рыбным «мусором». Они чаще на перекатах ловят хариуса, а уж «медвежатники» – рыболовы выходят на тайменя. А это «сурьёзная» рыба и баловства не терпит. Одно то, что средний вес рыбины – гигантского лосося от 15–20 килограммов и до центнера. Размером такие особи бывают до полутора метров и более.

Вода в реке ледяная и её поток неимоверно быстр. Сорвавшись где-то в высокогорье валун весом до тонны, а может и тяжелее, катится с верховий по каменистому дну десятки, а то и сотни километров. Этот осколок, перемещаемый бурным течением порой годами, превращается в валун. И завершается эдакое путешествие на одном из перекатов реки. Бывало, что мирные рыбачки на хариуса разлетались брызгами от выкатившегся из глубины на перекат чёрного булдыгана. Здесь его уже поджидали десятки не менее внушительных собратьев. И обкатанный гранитный «турист» либо составлял им компанию, отдав ударом энергию поджидающим «коллегам», либо катил восвояси, одолев водную гряду.

Такие камни в Амазаре не редкость. А выкатившись на обозрение, они накалялись на солнце, как блинная сковорода. С этого момента жизнь горного бродяги обречена. Его доконают стихии: ледяная вода гор и жар солнца. Так что пользуются его услугами едва с сезон-другой ловцы тайменя. Он служит для них пристанищем-якорем. Тай-меня чаще били острогой. Но настоящая охота на красавца-великана велась со спиннингом. Попавшийся на блесну, таймень будет мотать по речке вдоль, поперек и обратно. Временами, делая футбольные финты с рывками. Такие фортели могут стоить жизни, ежели удилище спиннинга не закреплено надёжно. Бывали случаи, что к берегу прибивало лишь тело обглоданного горе-рыбака с обмотанной на руке леской с привязанной острогой. Чаще это были беглые зэки. Поди-узнай! Для них голод и вовсе не тётка!

Жара становилась неимоверной. Особенно в котловине из гор, где расположился посёлок Могоча. Огонь шёл гудящим валом пламени, подминая перелески и возрождаясь мигом по другую сторону сопки, катясь прямиком к крайним избам. Это повторялось ежегодно, и аборигены действовали, не особо оригинальничая. Они вырубали (или выжигали) траву подальше от домов, упреждая огонь. А во время покоса не давали соседствующим травам цвести и плодоносить. Так что пал замирал, чуть ли не в километре-полутора от жилья и прочей цивилизации. «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Но тайга и урман полыхали по своим законам. Здесь властвовали грозы, ветры и дожди. С них всё начиналось, ими же и заканчивалось.

Палы в этом году пока не тревожили. По всем канонам идти на охоту было рискованно. По вершинам гор перекатывались презлющие свинцово-чёрные тучи. Ветер их переталкивал через хребты туда-обратно, как бы представляя первенство грозового катаклизма одной из сторон. Туч становилось катастрофически много. Они ворчливо соединялись, оскаливаясь блеском молний. И, если ещё вчера вечером облака кочевали у вершин сопок, то уже с утра они начали натиск на могочинскую котловину. Сухие молнии вполне могли зажечь тайгу и болотный сушняк. Ночные всполохи гроз озаряли едва не половину неба. И стоял невообразимый грохот громов.

Вот уже вторую ночь мы с моим другом-китайцем провели в тайге. Возвращались домой с надеждой на удачу утренней охоты. Наш кобель-лайка Шайтан посматривал на нас из-под своих мохнатых бровей почти предосудительно. Уж он-то чуял, что не будет нам (и ему) поживы: надо поостеречься большой беды. Пока мы завтракали «вторым фронтом»,(так по старинке называли в экспедиции тушёнку) Шайтан крутился подле, нервно лая. Предостерегал умный и опытный пёс о надвигающейся стихии. Практически все шурфы, канавы, что были в задании, мы прочистили. Поправили реперы. Можно и поохотиться.

Но вдруг таёжную тишину разрезал громкий отчаянный детский крик. Голос доносился от только что очищенного шурфа. «Заяц!! Это заяц в наш шурф попал!» – крикнул Толя и с Шайтаном рванулся к яме. С ТОЗовкой наперевес подскочил и я. Да, действительно, в глубокую яму-мешок попал заяц. Закраины шурфа были сплошь остроконечные сланцы. Животное, стремясь освободиться, уже поранило лапу, но тщетно. Верещал ушастый, чувствуя холод смерти. Невольно сжималось сердце от этого поистине крика ребёнка. Я отложил ружьё и наклонился в яму. Бедняга от страха даже не защищался лапами, как это обычно делают зайцы, упав на спину. Я крепко взял косого за уши. Это была молодая самка.

– Толя, это же молодка! Не могу я её стрелять…

– А ты и не стреляй. Пусть плодится. Она ещё в этом году пару помётов сделает, да десяток-другой зайчат народит. Отпускай!

И я без сожаления, даже с радостью отпустил зайчиху. Та, видно не веря в своё освобождение, секунд пять сидела подле меня. А опомнившись, метнулась в чащу. Чего уж там, смекнули и мы: сегодня нас фортуна обошла.

– Толя, ты посмотри, что за презент нам оставила молодуха!

У моих ног лежала свеженькая кучка заячьих орешек. Так вот чего она задержалась у моих ног!

Зато непогода всё больше угрожала разразиться вовсю ширь открывшегося небосвода. Ветер угрожающе заскрипел вековыми лиственницами. На все лады испуганно кричала таёжная живность, ища укрытия. Тучи чёрными валами выкатывались из-за гребня сопок и тут же ощеривались молниями. Но пока это было далеко и раскаты грома едва доносились.

Тщательно загасили, залили костёр. Мы его всегда разводили в ложбинке и обязательно после того, как находили воду. В горной тайге вода часто почти под ногами. Хотя нередки были случаи гибели людей от жажды. А и делов-то было расковырять пласты камня-сланца. Лопатой его не возьмёшь. И доставали воду как бы методом кроссворда: отковырнув пластину камня послабже. Затем далее, найдя трещину. А на глубине до полуметра, и это почти обязательно, вдруг заструится свежайшая вода. Влага не иссякнет суток двое. Потом уйдёт в другие каналы-трещины.

Собака – лайка Шайтан в семье китайцев Се Чан Цинов была как бы на равных. Без собаки охотник в тайге слепой и глухой. Ещё дома красавец пёс предчувствовал, а может и провоцировал охоту дня за два, а то и раньше. Но не любил Шайтан на охоте соседство других собак. На природе он всегда чувствовал себя хозяином. Нервничал, если охотники не понимали его с первого раза.

По сути, налегке, рассчитывая подстрелить уток в озёрцах среди зарослей-кочек, мы резво направились в сторону паровозных гудков станции. Это был верный ориентир, изрядно искажаемый эхом среди гор. Хотя я до сих пор удивляюсь: как можно заблудиться в тайге! Сечанцин и его род вообще считали эти края родным домом. А кто же блуждает в родном доме? Считалось, что если, переночевав в тайге, – ты возьмёшь верное направление, то такому компас ни к чему: так, – городская игрушка, не более.

Вышли к болотам, значит, к вечеру будем дома. Во всю ширь обозначилось небо в явно близких теперь грозовых тучах. Не миновать палу, а то и большому таёжному пожару. «Винтарь», то есть карабин, был у нас один. Зато «мелкашек» в виде «Марголина» и ТОЗ-8 – две. Брат Толи Юн Су или Юра по-нашему был едва не чемпионом чего-то по стрельбе из мелкокалиберного пистолета. Один – «Марголин», тренировочный, Юра хранил в специальной деревянной коробке со всем специмуществом к нему. Другой же, послевоенного выпуска, он брал на охоту. Потом стал давать его младшему брату. Причём делал это, когда ему и десяти лет не было. Много братья рассказывали о конструкторе пистолета с мировой славой, изобретателе чудесного спортивного оружия. Такому не было аналога в мире. Но самое интересное и трагичное в этой истории – сам конструктор: он был совершенно слепой и практически безграмотный. Все расчеты конструктор делал и хранил в уме. Так вот и был создан ныне существующий пистолет Марголина – человека-легенды.

Шаман сделал стойку на кочке. Он нетерпеливо дёргал хвостом. Пёс не лаял, вопреки его природе, а как бы показывал лапами направление. Затаились: открылось оконце чистой воды: бочаг. Совсем рядышком кормились утки. Посреди них крякал самец, с пятью утками. Не проворонить бы! Кровь стучала в ушах. Я вскинул ТОЗовку, Толя приготовил пистолет. Щелчки выстрелов из зарослей травы да при раскатах грома были едва слышными. Оставшиеся утки к нашему удивлению даже не взлетели. Дали ещё дуплет. Есть!!

И тут Шаман вдруг соскользнул в воду. И сделал это явно не случайно: он отвлёкся на нечто более важное. Но с виду попросту плюхнулся с мокрой кочки. И тут же поплыл за добычей. Всё равно оставшиеся утки взмыли над нами. Бить влёт из мелкашек себе дороже: не стенд с тарелками, чтобы зря жечь патроны. Грозовые валы были почти над нашими головами.

Глава седьмая. Побег первой пятёрки

Прошла война, а с ней и молодость Мирона за колючей проволокой. Лишь однажды, в далёком теперь 37-ом году он оторвался в жизни по полной. Тогда за ним уже значилась очередная отсидка причитающегося по суду срока семь лет строгого. Выйдя на волю мало чего знал о ней зек-рецидивист. А творился в стране по его понятиям беспредел от властей. Так что своими наколками старался не светить, хотя по воровским понятиям они были правильные. Как по малолетке, так и по добавочной судимости и попытке к побегу. Не все наколки сделаны по воле Мирона. Случалось, что накалывали и в пресс-хате с ведома администрации. Это был своего рода карцер для «обламывания» зеков, ставших на «отрицалово» к администрации. Наколки облегчали опознание при допросах: какой «масти» и за что сидел преступник. Так что по мере увеличения сроков на теле зэка красовалась вся зоновская биография. К великому удивлению Щербатого стукачей на воле было безмерно много даже по блатным понятиям. Брали до удивления безвинных мужиков.

Так что Мирон вскорости получил срок, даже не по делу, а по доносу. Одно повезло: политику по 58-ой ему не шили. Но в итоге Мирон всё равно перекочевал на нары и вновь с кликухой Щербатый.

Для заключённых послевоенных лет 1947 года и поже наступили исключительно тяжкие времена: именуемые переменами и реконструкцией всего пенитенциарного уклада. Среди самих осуждённых образовалась вражда по понятиям. Вскоре отдельные стычки переросли в откровенную «войну воров и сук». В лесных северных лагерях заключённые выживали в среднем 11 месяцев, включая время на этапирование. А такая статистика объясняла всё: отношение администрации к арестантам, бесконечные кровавые внутренние разборки между самими зэками и таёжный северный климат вкупе с голодным пайком.

При таком раскладе государство опрометчиво и бездумно теряло дармовую рабсилу. А уж о перевоспитании «оступившегося» осужденного и речи не могло быть. Следовало срочно что-то менять во всей пенитенциарной системе. И начали «менять» лагерную организацию общности содержания осуждённых на колонии. В таковых предусматривался раздел преступников прежде всего по режимности содержания в зависимости от преступления.

И опять полилась кровь. На этот раз как преступников, так и администрации лагерей.

Осуждённых делили, тусовали, перераспределяли, по мастям, статьям, количеству судимостей и побегов. Зоновская тайга гудела от массовых бунтов недовольных заключённых. Едва в тайге потеплело, с первыми лучами мартовского солнца начались побеги. Они стали массовыми и дерзкими. Щербатый уверовал в свою звезду успеха: пришла его пора! Он стал жить надеждой на ПОСЛЕДНИЙ побег. Намечал даже примерный путь через горную тайгу.

Он ловил каждое слово от вольнонаёмных, дубаков, контролёров: что скажут о местности. За зиму прикинул, что до первой речки на юг будет до пятисот километров. Далее если не столько же, если не больше до Лены с Олёкмой. Всего до Могочи около полутора тысяч «столбиков» – километров по горной тайге-урману. Даже по двадцать в сутки – больше двух месяцев. Еда, одежда, обувь и… волки.

Припасал соль, сухари, проволоку для крючков и силка, нитки. Трудности были с противогазом: резина с его маски годилась на рогатку. Сбить из неё белку, а может какую птицу по тихому куда сподручней и безопасней для беглеца, чем из ствола. Всё это Щербатый надёжно прятал. И никому ни слова: настучат.

Ещё осенью перевели Мирона в карьер сеять песок. Здесь он был необыкновенно белый. И будто бы редкий какой-то. Но не песок давно интересовал блатного зэка. Здесь он прятал – курковал припасы. У него уже созрел план побега. Но чтобы успешно свалить и выжить, Щербатый подыскал и подбил двоих зэков-кентов в соучастники.

Вор-рецидивист Спартак и вольный фраер Мопс стали его напарниками в самом карьере. Для задуманного дела они подходили почти идеально. Работавших наверху карьера двух грузчиков-кентов, принимавшие песок из вагонетки, тоже решили прихватить. По замыслу блатных, кенты могут послужить «коровами». То бишь живыми консервами. Особенно до таяния снега и отрыва на приличное расстояние от неизбежной погони. Хотя бы на крайний случай голода, а он в зимней тайге неизбежен. Да и на зоне они ходили под Спартаком шестёрками. По предложенному Щербатым плану побег станет возможным при очередном приезде «кума» – опера из управления для показательной «перековки» зеков.

Скиповая вагонетка поднимала по направляющим просеянный песок наверх карьера. Это было около сотни метров по вертикали. Трое зэков и двое охранников находились в карьере внизу при погрузке. Двое заключённых принимали груз. У них часовой был один: это уже на территории лагеря.

«Кум» решил управиться в начале марта. И его «выезд» с начальником колонии послужит сигналом к побегу. Как только объявят о сборе и конвойный прикажет следовать в зону, то те должны столкнуть его вниз. Одновременно карьерщики глушат и валят своих конвоиров. Забирают оружие, одежду и связывают всех живых. Закапывают в песок, оставляя живыми: всё не по мокрому!

Лишь заревела сирена, отвлекшая на мгновение надзирателей, как заключённые на них напали. Управились одномоментно, даже никто не вскрикнул. Связанным охранникам заткнули рты и зарыли по уши: сами не вылезут. Один долго скулил и просил не убивать. Не знали они, что им просто повезло. Лишь беглецы управились и переоделись, как наверху послышались выстрелы. Вор Спартак заорал: «Босяки, мать вашу… рвём когти шустрее! Мопс, сыпь махру на след! Шнырь, прихвати фляжки у дубаков! Отваливаем, отваливаем!» С конвоиров сняли всё и сапоги в том числе. Забрали оружие, патроны. Выкопали припасы. Следы посыпали ядом для крыс и махрой. Уже убегая, зэки услышали новую канонаду выстрелов. Их это только приободрило: далеко.

Три автомата и ножи – этого достаточно для пятерых. Бежали на юг, не разбирая дороги: здесь не было даже звериной тропы. Хотя вскоре тропа появилась, но сзади них. Это шла стая приполярных волков, известных своей исключительной лютостью. Они не жаловали своих ослабших родственников и пришлых: все шли в пищу. Хищники могли за один приём съесть мяса более своего веса.

Глава восьмая. Индийский кровавый крант (Индийский крант – убийство бензопилой)

Не знали пока Щербатый и Спартак, что в этот день удался давно задуманный массовый побег. Его план хранили от стукачей паханы. Хотя немало заключённых было покалечено в пресс-хате: выбивали план побега. И никто из администрации не предполагал, что колонисты пойдут на явную смерть.

Из колонии бежало не менее половины зеков. Но даже по меркам того времени бунт был исключительно кровавый. Даже видавшие виды уголовники опешили от обилия крови. А произошло нечто страшное. Для проведения «профилактико-воспитательного» мероприятия колонну заключённых повели в тайгу на деляну. Предстояло действо, где центровой босяк, именитый вор Лоб будет катать баланы (валить лес) на лесоповале как рядовой мужик. Колонны шли молча, в рваную обувь набивался мартовский снег. Рядом шли конвойные, десятники. Опер и «хозяин» ехали верхом. Рядом с лошадью «кума» шёл блатной зэк для «перековки», Между ними шла как бы непринуждённая беседа.

Как и раньше, в ходе таких визитов «перековывали» воров в мужиков. Эти мероприятия не вызывали хороших эмоций как у осуждённых, так и у администрации. Не редко они заканчивались либо скандально, а то и плачевно. Так что взвод автоматчиков с десятком собак завершали колонну и вовсе не веселили арестантов. Но ТАМ, наверху, требовали резко повысить «уровень воспитательной работы» на местах. И, конечно же – «искоренить воровские каноны напрочь». В такие дни практически все от вертухая до шныря были обязаны присутствовать перед «кумом» на плацу.

Но чаще сцены перековки устраивали прямо на деляне в тайге. Апофеозом в эдаком спектакле именитый вор должен «лучковать» лиственницу. То есть лучковой пилой, инструментом и вовсе столярным валить толстенную лиственницу при всеобщем обозрении. Для блатного это было верхом позора.

«Хозяин» двинул речь сам. Он перед выходом дёрнул хорошего коньячка и был в отличном расположении духа. Лагерные офицеры подъехали на санях. Инструмент везли на широкой телеге. Тут были пилы «Дружба-2» и лучковые для заключенных и топоры с бензопилами, багры для вольняшек.

При успехе операции начальнику колонии светила вторая звезда на погон и перевод из проклятой всеми богами таёжной зоны в пусть небольшой, но городок. Там ему вменялась степенная тюрьма для пересыльных. Его речь прерывал лай собак, как видно уже чуявших большую кровь. Толпа зэков образовала круг на деляне, назначенной десятником к вырубке. Внутри круга остались офицеры и начальство. Сзади наизготовку рассредоточились автоматчики и конвой.

Испытуемому подали лучковую пилу, которой обычно работали арестанты-доходяги. «Лоб» – вор в законе брезгливо отбросил в толпу поданную ему пилку и сказал вызывающе: «Уж и зашкварить вора толком не можете! Дайте мне хотя бы «Дружбу два», да мы с кумом на пару вальнём ствол-другой! А то может бензопилу?!.. Так я до обеда норму дам!»

На что сам хозяин вальяжно махнул: «Десятник, дай Лбу бензовушку, пусть оторвёт класс лесоповала! При его-то стаже. Хе-хе…» И непринуждённо засмеялся. И без того кривое от шрама лицо у Лба передёрнулось в устрашающей ухмылке. Десятник подал блатному верзиле заведённую пилу. Тот подошёл к дереву, что рядышком с «кумом», газанул и широко размахнулся. Все замерли…

В следующий момент произошло страшное. «Не держать ментам масть на зоне! А вот вам индийский крант!!» На последних словах Лоб газанул так, что дым его окутал. Лишь видно было, как он вонзил бензопилу в живот кума. Мотор пилы на мгновение сбавил обороты и газанул вновь. Располовиненный опер упал по разные стороны. Губы беззвучно шевелились, а руки сжимали воздух и призывно взмахивали. Внутренности, вываливаясь, заблестели на солнце. С другой стороны дёргались в конвульсиях ноги в хромовых сапогах. От увиденного все были в шоке. Но в то же мгновение толпа заключенных с рёвом набросилась на автоматчиков и охрану от колонии.

Крики, стрельба, рычание собак слились в страшный гул смерти. Кровь летела во все стороны из отрезанных голов и распоротых туловищ. Автоматные очереди и одиночная стрельба постепенно замолкали. Поляна усеялась истекающими кровью трупами и умирающими. Добивали уцелевших собак и ещё сопротивляющихся охранников. В стороне стояли и жались в страхе вольнонаёмные.

Едва стихли выстрелы, Лоб и воры уже звали всех вооружаться и брать штурмом зону. Для сотен зэков оружия было мало: менее сотни стволов. Остальные прихватили штык-ножи. Заточки с тесаками были припасены ещё на зоне. Многих, чрезмерно впечатлительных рвало. Лоб торопил всех: «А ну, живее, братва, пока они не очухались!» Часть охраны и офицеры с собаками успели сбежать за колючку зоны и подняли в ружьё охрану на вышках, у полосы и всех оставшихся. Набиралось едва человек пятьдесят против вооружённой толпы сотни на три, а то и более.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?