Патриотизм и русская цивилизационная идентичность в современном российском обществе

Третий вопрос – о том, что необходимо делать, чтобы не допустить перерождения проекта и не передать его в руки поджигателей новой мировой войны, стоило бы переформулировать, сделав акцент на конкретных задачах. Возможная формула звучала бы так: что мы, граждане Европейского союза и граждане России, ответственные за судьбу Европы, обязаны совместно делать после того, что мы уже сотворили с природой, с культурами народов, с судьбами миллионов людей? Как выстроить систему приоритетов?

Совместная работа над панъевропейским проектом – это и есть ключевой политический вопрос наших дней. Россия, определяя сегодня стратегию долгосрочных отношений с Евросоюзом в контексте Евразийского проекта, определяет нечто большее – модель собственного развития на историческую перспективу. Но если мы с уверенностью говорим, что стратегия России в значительной степени будет предопределена выбором европейцев, то не вызывает сомнений и другой факт: стратегия новой Европы обречена превратиться в утопию, если не будет найден общий алгоритм продвижения к этому проекту подлинно единой Европы и обновленной России, о котором мечтал Куденхове-Калерги.

Разумеется, мы отдаем себе отчет в том, что в политтехнологическом отношении эта задача трудноосуществима, хотя Россия и является членом Совета Европы. Отсутствуют традиция сотрудничества и прецеденты, но доминирует традиционно настороженное отношение к партнерству такого рода, мешают факторы, связанные с особенностью бюрократических механизмов Брюсселя и Москвы, а также, конечно, с внешним влиянием. Всё это усиливает степень геополитического риска. Говорят, что тот, кто не рискует, не пьет шампанское. Это верно. Но верно и другое: тот, кто понапрасну искушает судьбу, играет с огнем.

Тот факт, что Европа достаточно легко идет на колоссальный риск, конструируя свой самообраз, как и сто лет назад, через образ врага в лице России, объясняется тремя факторами.

Во-первых, генетически заложенным в культурный код и массовое сознание страхом перед огромной империей, которая, по словам Куденхове-Калерги, при любом исходе возродится (этот страх был многократно усилен реальной угрозой мировой революции, исходившей из России, где уничтожение христианской европейской традиции шло куда энергичнее, чем это делали радикальные либералы на Западе).

Во-вторых, прямо противоположной установкой – глубоко спрятанной в подсознании образованного европейца уверенностью в безопасности, которая объясняется просто: Россия была и останется носительницей европейской культуры в ее высших проявлениях (чем иным можно объяснить открытость русской культуры и ту огромную роль в становлении европейской и мировой культуры, которую сыграли великие русские писатели и музыканты?).

В-третьих, надеждой на то, что процесс демократического обновления России по западному образцу будет необратим.

Последний тезис, к сожалению, вызывает большое сомнение. Степень принудительной, идущей извне изоляции и реальной военной угрозы, исходящей от «управляемой Европы», способна в короткое время качественно изменить исторический выбор России и нанести непоправимый удар по безопасности (в первую очередь – энергетической) всего европейского мира. Интересы национальной безопасности России, так же как и интересы ЕС, не могут приноситься в жертву никаким, пусть даже самым высоким идеалам, а реальную политику открытости не следует уподоблять однонаправленному движению.

* * *

В заключение хотелось бы сказать, что стратегия, построенная по принципу «Европа – это анти-Россия», наверное, имела право на существование во времена Куденхове-Калерги, поскольку сама Россия долго была анти-Россией. Но эта позиция устарела, а кроме того, является заведомо слабой стратегией по трем причинам:

• во-первых, это позиция слабых;

• во-вторых, сегодня это тупиковая политическая линия, повто ряющая известную китайскую стратагему «создай себе врага, чтобы потом до конца дней бороться с ним». По отношению к России этот конец может наступить быстрее, чем многим бы хотелось;

• в-третьих, это просто нерасчетливо в экономическом плане и неразумно в плане культурном. В подтверждение этих слов снова сошлемся на мнение Куденхове-Калерги: «В рамках великой панъевропейской экономики каждая нация в мирном соревновании со своими соседями завершит создание собственной культуры»^[106].

Но какие бы идеологическое схемы и стратегии мы ни изобретали, в центре внимания должна оставаться взаимопроникающая цивилизационная идентичность России и Европы. Время смывает с поверхности Земли великие государства и народы, считавшие саму вечность всего лишь одним из атрибутов земной власти. Время вымывает из памяти и коллективного подсознания следы «великих учений», которым с равным упорством поклонялись миллионы разумных и безумных людей, готовых отдать за них не только свои и чужие жизни, но и будущее собственных народов. Это стирало границы между разумом и безумием, подвигом и предательством, верой и неверием. Но даже время бессильно перед зыбким, почти незримым образом цивилизационного устройства мира.

От нашего понимания этого феномена во многом зависит отношение к исторической миссии народов, в том числе русского культурного мира, не связанного границами и институтом гражданства, к наследию (природному и культурному, мировому и национальному), а также осуществление права наций-наследников на наследование в глобализирующемся мире. Повышенный интерес к конкурирующим теориям, объясняющим природу цивилизации, и к самому принципу цивилизационного устроения мира объясняется не столько логикой познания, сколько факторами экстранаучного и экстракультурного порядка – скрытыми политическими и корпоративными целями. В результате одно из самых размытых и до недавнего времени академически нейтральных понятий становится «камнем преткновения и камнем соблазна» в столкновении ведущих игроков на поле геополитики, называющих едва ли не главной глобальной проблемой третьего тысячелетия реальную угрозу перерастания социальных и политических противоречий в межцивилизационные конфликты и религиозные войны.

В действительности первопричиной указанных противоречий и самой попытки обосновать неизбежность межцивилизационных столкновений является неизменная установка «цивилизованного человечества» в лице успешных государств на тотальную этнокультурную унификацию и целенаправленное разрушение мировых границ – государственных, цивилизационных, моральных. Такая установка – издержка процесса принудительной консолидации внутренне разобщенного и атомизированного западного общества, вынужденного по мере усиления антиклерикальных настроений («освобождения от пут религиозной веры») постоянно искать или конструировать образ внешнего врага. Не случайно известная книга К. Поппера, ставшая теоретическим обоснованием проекта открытого общества (цель проекта – консолидация Запада в послевоенном биполярном мире перед лицом «красной угрозы»), получила говорящее название «Открытое общество и его враги». Столь жесткая и неизменная позиция цивилизаторов вызывает вполне предсказуемую реакцию со стороны большинства принудительно цивилизуемых – многих народов, которые отнесены «цивилизованным миром» (варварами в строго историческом значении этого слова) к категории «варваров» и «изгоев», хотя именно за плечами «изгоев» чаще всего стоят мировые цивилизации с многовековой историей. Всё это делает угрозу цивилизационных войн вполне реальной, превращая откровенно провокационные политические теории в научные пророчества и легитимируя тем самым политику силы в межгосударственных отношениях.

Такая же, по сути, установка лежит и в основе основного набора идей панъевропеизма, без которой невозможно реконструировать процессы европейской интеграции и, соответственно, заложить устойчивые и доверительные отношения между двумя «европейскими полюсами». С одной стороны, речь идет о «вечной России», распространившей христианскую веру и европейскую культуру на огромных евразийских пространствах, а с другой стороны, о постоянно эволюционирующей Европе, «прогрессирующей» от христианской, хотя и разобщенной культуры к «толерантно-постхристианской» сверхдержаве, а от нее, судя по доминирующей тенденции, – к «происламистскому» конгломерату. Как говорил Рихард Н. Куденхове-Калерги в своем манифесте «Пан-Европа», если не существует и не может существовать справедливых границ, то остается два варианта, кроме, разумеется, губительного для Европы силового, военного решения проблемы. (Куденхове-Калерги настойчиво предостерегал европейских политиков от применения военной силы против России.) Первый вариант – смириться с заведомо несправедливыми и противоестественными границами. Второй – отказаться от границ вовсе. По его мнению, «существует только один радикальный способ защитить европейскую цивилизацию, решив европейский вопрос о границах справедливо и надолго. Этот способ называется не перенос границ, а их ликвидация. <…> Европеец, который способен ради мира отказаться перенести политические границы, должен направить всю свою энергию на ликвидацию границ, национальных и экономических»^[107].

Это положение принципиально важно для понимания архитектоники современного Евросоюза, если учесть потенциал политического всеславянского проекта. Об этом Куденхове-Калерги говорит совершенно прямо, имея в виду основную задачу панъевропейского союза как прообраза tдиной Европы: «Непосредственной угрозой отделения Восточной Европы является панславизм. Актуальной эта проблема может стать только в случае изменения курса российской внутренней политики. Если панславянские настроения проявятся у южных и западных славян, тогда и венгры с болгарами также попытаются с помощью русских реакционеров вернуть свои утраченные территории. В этом случае власть России распространится до Адриатики. Только своевременное создание Панъевропейской федерации может воспрепятствовать этой опасности. Исторический момент для этого самый благоприятный. С каждым месяцем ситуация может ухудшиться, а возможность создания панъевропейского объединения после победы российской реакции более чем сомнительна»^[108].

Подобное суждение, высказанное еще в 20-х гг. прошлого века, может показаться вполне обоснованным (с учетом угрозы «большевизации Европы»), если забыть о ближайших и отдаленных политических и, что намного важнее, цивилизационных и этнокультурных последствиях такой политики, а также о цене, которую пришлось и еще придется заплатить европейцам за Европу без «национальных мифов кровного родства», вечно противостоящую русской угрозе. Причем угроза эта должна сохраняться, по мнению Куденхове-Калерги, независимо от политического строя и курса самой России: «Если коммунизм сменится другим политическим строем», то и в этом случае в итоге «придет Русский Наполеон, который из малых восточноевропейских государств создаст свой Рейнский союз и с его помощью нанесет Европе смертельный удар»^[109].

Глава IV. Социокультурная и этнонациональная идентификация патриотизма (Т.В. Беспалова)

1. Патриотизм в системе интеграционных оснований этнонациональной идентичности

Определение патриотизма многовариантно. В современном политологическом словаре В.И. Даниленко подчеркивается, что патриотизм изначально имеет смысл, «принадлежащий отцам, отеческий»^[110]. С XVIII в. патриотизм приобретает наиболее привычный смысл как «любовь к родине». Автором словаря отмечается неопределенность и неисследованность понятия «патриотизм» с историко-аналитической позиции, обозначается тесная взаимосвязь понятий «патриотизм» и «родина», причем второе всегда лежит в основе первого, периодически предпринимаются попытки отождествления патриотизма с понятиями «нация», «гражданство».

Вместе с тем патриотизм оказывается более широким понятием, имеющим конкретные составляющие. Р. Михельс указывает основные параметры патриотизма, такие как общность расы или происхождения, языка, культуры, судьбы, религии и государства. Особое значение приобретает признак общности желаний, понимаемый как «патриотизм договора» общественного и политического, принимающего форму федерации и определяющего организационно-структурный принцип внутреннего устройства политической системы^[111].

Таким образом, характеристика патриотизма в данном случае основана на общности желаний людей, именуемая «патриотизмом договора», когда договорные отношения формируют его политическое измерение.

Кроме того, в политологическом словаре формы демократического национализма отождествляются с патриотизмом, смысл которого заключается в восприятии как долга жизни и прежде всего как долга смерти за родную землю и нацию. Патриотизм обычно активизирует и вдохновляет национализм, являясь одной из основных идейных ориентаций. Первичность нации и потребность создания развития и сохранения государства (идеология национализма) может возникнуть только в условиях общего патриотического желания общества. Тем не менее патриотизм не всегда носит национальный характер^[112].

К примеру, выражение патриотизма в рамках национализма классически правых заключается в отказе от пересмотра идеи отечества в связи с метафорическим восприятием ее как молитвы, сомнение в которой означает отрицание. Иначе говоря, попытка иного осмысления идеи отечества есть отказ от нее^[113].

В рамках «ирредентистского (регионального) национализма» патриотизм в его привычном понимании, на наш взгляд, отсутствует, т. к. имеет место представление об обновляющей пользе войны в условиях разделенности собственной нации, бессилия государства и других разлагающих тенденций, когда патриотизм принимает завоевательную форму и одновременно спасительную^[114].

В контексте научно-расового толкования национализма становится понятной невозможность сопоставления национального и патриотического состояния одного народа с другим, т. к. различным является уровень развития общества^[115].

Ссылка на изменяемое содержание патриотизма в зависимости, в данном случае, от форм национализма, нужна для аргументации многоликости, многоуровневости и многоаспектности патриотизма как его основной характеристики. На самом деле, не только политическая характеристика определяет многозначность патриотизма. В современных исследованиях патриотизма происходит путаница, связанная с приданием значимости уровням обретения патриотизма конечного смыслового содержания.

Такой подход представлен в русско-английском толковом словаре, где патриотизм интерпретируется как «чувство привязанности к своей стране или нации», никак не связанное с «программой политических действий». Понимание патриотизма как чувства является одним из уровней его институционализации, но не отражает его целостного содержания. Подобная формулировка не отражает, на наш взгляд, общего сложного смысла исследуемого понятия.

Взаимозависимость чувственного и деятельного параметров патриотизма определяет уровень его сформированности у конкретного субъекта и обладает важным практическим смыслом как действие, соотнесенное с чувством любви к родине.

Взаимодействие государственного и национального патриотизма является чрезвычайно сложным. С одной стороны, национальный патриотизм существует в рамках единого политического пространства, направлен на общий политический объект – государство. С другой стороны, он представлен в рамках государственного патриотизма в партийных программных проектах, которые по-разному определяют российскую национально-государственную форму развития. Национальный патриотизм может приобретать значение государственного тогда, когда определенная политическая сила от имени государства формирует необходимый, соответствующий ей уровень патриотизма (советский, российский и т. д.), наполняя его необходимым содержанием (коммунистическим, либерально-демократическим, социал-демократическим, этнократическим, имперским и т. д.), вытекающим из предлагаемых проектов реформирования российской государственности и придающим патриотизму наднациональный характер. Представляется очевидным использование государственного патриотизма как наднационального фактора в политических интересах.

Покажем это на примере формирования советского патриотизма как интеграционного основания стратегии социалистического развития нашей страны. В основе советского патриотизма (в сталинской интерпретации) лежит великая преданность и верность народа своей советской Родине, братские отношения всех наций, обеспечивающие устойчивость развития многонационального государства путем разрешения национального вопроса в русле равноправия и добровольности. Основными тенденциями национальной политики провозглашаются ликвидация национального неравенства (хозяйственного и культурного), критика сменовеховства как великодержавного шовинизма великороссов, борьба с шовинистическими формами национализма (грузинским, азербайджанским, узбекским), замена лозунга национального самоопределения на право государственного отделения и образования самостоятельных государств^[116].

Тем не менее, на наш взгляд, является очевидной выработка особого отношения общества к государству в социалистический период, а феномен советского патриотизма отражает лишь узкий аспект этого взаимодействия. Спецификой советского патриотизма является сочетание национальных традиций с общими жизненными интересами всех народов, которое можно обозначить как выражение единого социального интереса.

Как показывает Д. Шепилов, необходимо вести речь о культурной революции, совершенной советским государством, суть которой заключается в преодолении материальной и духовной зависимости от Запада. Была создана новая социалистическая культура, советский народ приобрел иной образ жизни, появилось другое отношение к труду и профессии, изменился институт семьи, были созданы советские национальные традиции^[117]. Все эти моменты были напрямую связаны с развитием идеи социалистической демократии, изменением экономических отношений и новым политическим статусом советского государства. Советский патриотизм приобретает значение национальной веры трудящихся народов в свои силы. При этом главным признаком советского патриотизма становится благо родины, которое воспринимается как высший закон жизни для советских людей.

Таким образом, советский патриотизм явился одной из форм политического патриотизма, возникшей путем целенаправленного идеологического формирования сверху, и приобрел значение государственного за пределами национального измерения.

В данном контексте заслуживает внимания ленинская классовая интерпретация патриотизма как чувства «национальной гордости великороссов», которое приобретает значимость необходимой защиты интересов трудового народа, находящегося в угнетенном положении.

Формулировку Чернышевского – жалкая нация, нация рабов, сверху донизу все рабы, В.И. Ленин оценивает как ностальгию по настоящей революционной родине. Ненависть к собственному рабскому прошлому лежит в основе чувства национальной гордости или патриотизма. Рабом считается человек, который не только не стремится к свободе, но маскирует свое рабство. Защита отечества может иметь единственную возможную форму (в XX в. в Европе) – революционная борьба против монархии, помещиков и капиталистов своего отечества, т. е. худших врагов нашей родины^[118].

Классовый подход разделяет общество, и, по В.И. Ленину, только один класс может обладать реальным патриотизмом – революционный. Все остальные политические формы патриотизма являются лицемерием и оправданием рабства, при этом содержание понятия «родина» приобретает исключительно политический смысл, в связи с чем патриотизм имеет лишь классовую направленность. В ленинской формулировке патриотизма присутствуют элементы исторического и национального нигилизма, которые проявляют себя в требовании устранения насилия великороссов над другими народами, хотя чувство национальной гордости проявляет себя в желаемом установлении централизованной власти и отрицании федеративных отношений. Основным становится факт совпадения интереса великороссов с социалистическим интересом великорусских (и всех иных) пролетариев^[119].

Таким образом, игнорирование В.И. Лениным национально-исторического своеобразия России, создание системы оценочных приоритетов на основе классового принципа приводит к формулировке патриотизма как революционаризма или демократизации русского народа, что можно определить как одну из форм политического патриотизма с учетом духа времени.

Тем не менее революционная версия патриотизма меняет свое качество в иной ленинской формулировке патриотического лозунга «Социалистическое отечество в опасности», что связано с последующим заключением Брестского мирного договора^[120].

Таким образом, революционаризм, тождественный патриотизму, приобретает прагматический и реалистический смысл в контексте восприятия оккупационных действий Германии. Ленин оценивает заключение Брестского мира как «величайшую жертву» для спасения истерзанной страны от «новых военных действий»^[121]. Социалистическое отечество, таким образом, имеет идеологическую форму, в которой совмещены революционные и охранительно-реалистичные признаки прагматичного патриотизма, на наш взгляд, отражающие специфику укрепления большевиками собственной политической власти.

Распад СССР, отказ от советского патриотизма актуализировали вопрос о том, какой патриотизм нужен новой российской власти, зависит ли любовь к отечеству от политических пристрастий человека? Нужно ли целенаправленно формировать патриотизм, или он возникает иным способом?

В таком контексте представляется необходимым критически оценить предлагаемое А.А. Безвербным и А.С. Безвербным разделение понятий этнофилический и гражданский патриотизм, фиксирующих специфику целостного восприятия родины разными субъектами исторического процесса. Этнофилический патриотизм основывается на нравственно-этических параметрах, возникает естественно и непроизвольно, является формой выражения любви к своему народу, земле, традициям, культуре и т. д. Этнофилический патриотизм существует вне политики, поэтому интересы родины находятся выше любых политических интересов. Гражданский патриотизм авторы определяют как политическую и правовую категорию, которая обозначает «гражданскую или государственную сопринадлежность»^[122].

На наш взгляд, подобное терминологическое разделение патриотизма создает искусственную дистанцию введенных понятий (этнофилический и гражданский). На самом деле, этнофилический патриотизм является одним из первых уровней обретения ценности патриотизма как национальной формы. Иначе говоря, существование вне политики, вне определения своей социокультурной и национальной идентичности возможно только в рамках религиозного сознания.

Субъект патриотизма (человек), достигая определенной степени зрелости, испытывает потребность в политическом, национальном, религиозном и другом самоопределении. Долг, ответственность, признательность являются основными побуждающими мотивами возникновения иных уровней патриотизма – государственного, гражданского, политического и др.

Тезис о том, что интересы родины выше политических, в большей степени соответствует не этнофилическому патриотизму, а отражает специфику формирования наднационального, например советского, патриотизма. Указанный качественный признак патриотизма, с нашей точки зрения, действительно должен иметь своим обоснованием государственную целенаправленную политику. Таким образом, приоритет интересов отечества над политическими амбициями должен стать главным признаком государственного патриотизма.

Новый российский патриотизм оценивается А.С. Ципко как абстрактный, обозначающий уход от исторического нигилизма ельцинской эпохи к формированию современной позитивной исторической преемственности. Политика ельцинского антикоммунизма, носившая тактический и конъюнктурный характер, привела к отсутствию идеологического, исторического и правового обоснования новой России, что создало определенные протестные настроения, подготовило общественное сознание и сформировало запрос на путинский патриотизм^[123].

Ципко определяет его как абстрактный патриотизм, т. е. формально объединяющий царские, советские и демократические времена без наполнения патриотизма определенным содержанием, которое в любом случае должно иметь оценочные заключения. Привлекательность абстрактного патриотизма связана с целостным восприятием образа родины, ее истории и культуры на государственном и политическом уровне, которое является главным критерием патриотичности власти как сохранения национального достоинства России и ее государственно-территориальной независимости.

Таким образом, в результате анализа основных признаков патриотизма представляется очевидным признание его политической характеристики в качестве одного из уровней, имеющего собственную специфику, связанную с государственным и конституционным устройством общества.

В данном контексте актуально понятие «конституционного патриотизма», предложенное Ю. Хабермасом и обозначающее готовность гражданина и человека идентифицировать себя с политическим порядком и принципами основного закона с одновременным расширением содержания патриотизма и изменением форм национальной идентичности. Конституционный патриотизм разрешает противоречие государственно-республиканского и национального самосознания в пользу приоритетности государственно-гражданской идентичности, переводя национальную самобытность в разряд до-политического феномена (общность исторической судьбы народа, нация как культурная и самобытная общность и т. д.)^[124].

Вместе с тем более перспективным категориальным подходом в широком методологическом предметном поле является определение патриотизма И.А. Ильиным как духовно-творческого акта самоопределения личности и нации. Для Ильина Россия как народ и культура в качестве источников патриотизма изначально выступают в виде единого живого организма, отличающегося определенными признаками: географически страна формировалась как органическое единство равнинного типа (русский народ вынужден был постоянно осуществлять самооборону, а не агрессию, давая отпор набегам многочисленных племен); религиозно русский народ всегда боролся за свою веру – православие (образ «Святая Русь» означал не нравственно праведную или совершенную в своей добродетели Россию, а указывал на признание веры своим главным долгом и отличительной особенностью своего земного существования); государственное единство исторически обеспечивалось единодержавием (унитарным началом) на основе политического включения, экономического и культурного срастания малых государств в державную целостность, тогда как федеративное начало обнаруживало тысячелетнюю неспособность русского народа к такой форме государственности^[125].

Концепция патриотизма Ильина является самой детальной в смысле определения природы возникновения патриотизма, выделения этапов его формирования, связанных с изменением содержания, обозначения нескольких уровней духовного и религиозного обретения патриотизма, его политического и правового выражения, дает представление о многомерности исследуемого явления.

Интересен подход Ильина к природе возникновения патриотизма, особенно в той его части, когда чувственная форма определяет патриотическую принадлежность. Близость патриотизма на первом этапе его обретения биологическому чувству всегда вызывала множество споров. Ильин разрешает эти споры, определяя следующие признаки патриотизма: долг, честь, признательность как естественно возникающие, а не предписанные или обязательные.

Появление правосознания приобретает постепенно свое обязательное выражение на государственно-правовом уровне, но его глубинная суть остается личной индивидуальной творческой тайной. Взаимосвязь нужды, страха с долгом, честью, признательностью может вызывать сомнение только у человека, который не считает себя духовно обязанным отечеству, не осознаёт своего единства с ним.

Понятие «духовное самоопределение» подчеркивает самостоятельную значимость человека в обретении патриотического чувства и творческое определение собственных жизненных ориентиров. Духовно-религиозное самоопределение человека и общества, по Ильину, является целью патриотизма и выражает себя в национально-культурном и государственно-правовом развитии России.

Обретение патриотизма в интерпретации Ильина имеет свою специфику, связанную прежде всего с его индивидуальным творческим свободным осмыслением, и выполняет функцию духовного самоопределения человека. Первостепенное значение приобретает понятие духа, духовной жизни народа. Дух, являясь одной из основных философских категорий, осмысливается с национально-культурной и политической позиций.

Ильин считает, что особенности любой человеческой деятельности, собственное ощущение красоты, любви, греха, бога, смерти создают реально существующий национальный мир, который поддерживается на протяжении длительного времени единой духовной жизнью, духовной близостью народа. Иначе говоря, национальная самобытность является содержанием духовной природы, духовной однородности любого народа. В свою очередь духовная природа наполняет жизнь смыслом, интегрирует общество и является обоснованием патриотического единства людей в правовых и государственных формах^[126].

Представляется эвристически ценным, что понятие «государственный патриотизм» Ильин связывает не с идеологией, а с правовой и политической культурой. Суть в том, что государственный патриотизм возникает при условии доминирования правовой культуры государства, но речь не идет о ее исключительности. Государственно-правовой приоритет патриотизма для каждого индивида возникает на втором уровне обретения родины, когда человек начинает испытывать чувства долга, чести, признательности, что связано с возникающим правосознанием. На первом этапе познания родины индивид ощущает эмоциональную необходимость, вызванную желанием самосохранения, по Ильину, в связи с чем определяет свою принадлежность к конкретной социальной группе. Тем не менее эмоциональная необходимость обретения родины, подкрепленная ее государственно-правовой значимостью, еще не отражает духовного смысла истинного патриотизма.

Огромное значение Ильин придает творческому выражению человеческой деятельности, отвергая ее бесцельный и развлекательный характер. Творчество должно всегда преследовать цель, служить задаче духовного обогащения человека. Именно поэтому патриотизм как творческий акт должен привести личность к духовному самоопределению через чувство, волю и действие^[127].