«Dixi et animam levavi». В.А. Игнатьев и его воспоминания. Часть X

2. Смешанный хор под управлением ученика М. В. Попова, регента семинарского хора, исполнил:

а) «Как во горнице-светлице» из оперы Даргомыжского «Русалка»;

б) Народную песню «Ай во поле липонька»;

в) «Слети к нам тихий вечер», музыка Николая Васильевича Пиликина.

Солисты, подготовленное Пиликиным, исполнили:

а) ученик Чирков романс Пасхалова «Нет, за тебя молиться я не мог»,

б) ученик Ласин – романс Денца «Вернись»

в) ученик Свечников – романс Денца: «Я не любим тобой».

Это была полная концертная программа.

На этом вечере присутствовала известная в Перми артистка оперы М. Л. Василенко-Левитон, которая потом стала меценатом талантливых певцов-семинаристов. К указанным уже выше певцам, ставшими кумирами, присоединились потом имена – Иваницкий Пётр, Шестаков Пётр и др. Популярности этих певцов способствовало то, что они выступали в любительских концертах в городе и в качестве хористов, и в качестве солистов. В частности, они выступали на вечерах в женской гимназии Барбатенко. Для меня увлечение их пением не прошло мимо, о чём будет сказано ниже.

Во время революции 1905 г. отдельные импровизированные хоры возникали в семинарии то там, то здесь, а точнее сказать – вся семинария превратилась в один хор. Ноты расписывались конспиративно, а репертуар был подчинён моменту. В него входили: «Интернационал», положенный для исполнения развёрнутым хором, «Варшавянка», «Отречёмся от старого мира», «Похороны рабочего». Любимой песней была:

Солнце всходит и заходит,

А в тюрьме моей темно,

Дни и ночи часовые

Стерегут моё окно.

Как хотите стерегите,

Я и так не убегу.

Мне и хочется на волю –

Цепь порвать я не могу.

Ах, вы, цепи, мои цепи,

Вы железны сторожа

Не разбить вас, не сломать вас,

Крепко держите меня.

Когда в семинарии была объявлена забастовка, то здание было запрещено отоплять, чтобы выморозить всех и отправить по домам, и когда оставшиеся последними, чтобы не замёрзнуть ночью, прикрывали себя горой тюфяков, инспектор иронизировал над ними и говорил: «Вам в тюрьме темно, так убирайтесь поскорей домой».

Особое место в жизни семинаристов имел оперный театр, который разрешалось посещать без особых ограничений. В Перми этот театр был на славе на весь Урал, а пермяки были завзятыми меломанами. Я много наслышался об этом театре и артистах его ещё до поступления в семинарию от старшего брата, всегда чем-либо увлекавшегося. Я, например, знал, что в этом театре когда-то пел баритон Круглов, и что он приводил зрителей в восторг, когда он исполнял партию Демона в одноимённой опере А. Рубинштейна. Я виде у одного из братьев в нотной тетради дуэт из оперы П. И. Чайковского «Пиковая дама» «Мой миленький дружок». Я знал, что когда наши старики пели «В старину живали деды» – это был отрывок из оперы Верстовского «Аскольдова могила». Я знал, что это их пение было данью их увлечения в молодости этой оперой.

И вот я первый раз в жизни пробирался на какую-то оперу (только не помню) по узким лестницам театра на самый верх его – в парадиз за пятак, где, стоя в толпе, мне нужно было любоваться оперой. Когда занавес открылся, то моим глазам представилась сказка, а голоса исполнителей показались чарующими, каких я раньше не слыхал.

В парадизе было тесно, шумно и просто неприятно, потому что возникали споры, вздоры и разные «выражения». Постепенно ознакомившись с театром – расположением в нём зрительных мест, мы спустились на ярус, где были ложи.

Так всегда следили за порядком «капельдинеры», которые за пятачок впускали нас в ложи, где они могли рассчитывать на безнаказанность этого «преступления». Делалось это очень просто: покажешь ему пятак, он подмигнёт – что, дескать, «понял», а когда зрительный зал погружался в темноту, возьмёт и втолкнёт в какую-либо ложу. Мы называли своих «благодетелей» вместо высокопарного «капельдинер» прозаичнее – «пяташник». Когда мы возмужали уже настолько, что стали у нас пробиваться усы, а головы наши украсились «ерошками» и «шевелюрами», нам пользоваться услугами «пяташников» было зазорно, и мы стали арендовать ложи. В этом случае в театре из этой ложи разносились бурные аплодисменты в адрес какого-либо артиста, потому что мы заранее договаривались: «Ребята, сегодня будем вызывать кого-либо из своих кумиров», без которых, вопреки второй заповеди Моисея – «не сотвори себе кумира» – у нас никогда не обходилось. Ещё до начала сезона на главной улице Перми – «Сибирке» в окнах магазинов обычно выставлялись фотографии артистов труппы в костюмах на тот или иной год, и мы заранее знакомились с теми, кто будет услаждать наш слух в очередном сезоне. Мы приходили в восторг, когда встречали уже знакомых нам «кумиров». Из оперных певцов антрепризы А. А. Левицкого у нас были тенора – Хлюстин, Комиссаржевский, Евгеньев-Дарский¹⁹, Борисенко, Саянов и др. Мы различали из них теноров лирических, драматических и лирико-драматических, причём особенно восхищались лирическими тенорами. Из баритонов любимцем был Томский, певший в сезоны 1904, 1905 гг. Из сопрано нашими «кумирами» были: Де-Вос-Соболева, Калиновская, Позднякова, Осипова, Борина. Из басов – Квашенко, певший в сезоны 1904-1905 г. Де-Вос-Соболева вторую половину своей фамилии – Соболева приобрела уже в Перми, вышедши замуж за инженера Соболева, и таким образом, навсегда осела в Перми и увы! потом покинула сцену.

В 1914-1915 уч[ебном] году я имел честь обучать её сына Соболева латинскому языку в гимназии Циммерман. Я не могу похвалиться удовольствием заниматься с её сыном. В чём выражалось наше преклонение перед своими кумирами? Кроме дружных аплодисментов, которыми мы выделяли их, о чём сказано выше, мы участвовали в чествовании их во время «бенефисов». Бенефициантам, а особенно бенефицианткам, подносились подарки. Купечество своим кумирам женского пола подносило золотые вещи и пр., а мы? Мы выступали с адресами, художественно оформленными. Наш «учинённый брат», одетый комильфо – в сюртуке и пр. выступал на сцене и зачитывал адрес с восхвалением того или иного «кумира». Когда по окончании сезона артисты уезжали, мы ходили провожать их на вокзал. Объявлялся устный анонс: «Ребята, завтра Осипова (или кто-либо другой) уезжает – на вокзал!» И ребята отправлялись на проводы.

Среди семинаристов были парни, которые работали статистами на сцене. Они имели «счастье» ближе встречаться с «кумирами» и при случав даже чем-либо похвастаться чем-либо из своей «деятельности». Так, один из «таких», здоровенный детина, однажды объявил: «Ребята! Я вчера тащил Калиновскую со сцены за кулисы!». Лицо счастливца при этом сияло блаженством, как у кота, который хорошо полакомился чем-либо по воровской линии. Нам приходилось быть иногда и свидетелями трагедии некоторых певцов. Так, помнится, через 3-4 года в Пермь приехала на очередной сезон артистка Позднякова, которая всех пленила своим чудесным сопрано в одном из предыдущих сезонов, и вот: выступила она в первой же опере и оказалось, что она уже потеряла красоту своего соправо. Так же получилось с артистом Саяновым. Приехал он в Казань в 1909 году, и мы, пермяки, его поклонники, устремились в оперный театр, чтобы послушать его чудесный лирический тенор, но увы! Он уже оказался безголосым. Ещё печальнее это получалось со знаменитостями.

Так, в Пермь приехал с концертом знаменитый тенор, солист его императорского величества Н. Н. Фигнер. Развешаны были по городу афиши, на которых его фамилия отпечатана была громаднейшими буквами. Все, кто слышал знаменитого певца раньше, собрались на концерте, но когда он запел романс М. И. Глинки «Северная звезда», все увидели, услышали, что их прежний кумир безголосый. Передавали, что великого Шаляпина однажды освистали в Париже. Так, прежние рабы своего «кумира» жестоко мстили ему за своё бывшее и миновавшее «рабство» – такова логика увлечения меломанами, своим «кумиром» и разочарования им. Мы не освистывали своих «жертв», но горечь разочарования, всегда была мучительной.

В пермской опере мы смотрели и слушали следующие оперы: «Аскольдова могила»; часто ставились «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» Чайковского, «Садко» Римского-Корсакова, «Руслан и Людмила» и «Жизнь за царя» М. И. Глинки, «Демон» А. Рубинштейна, «Кармен» Бизе²⁰, «Севильский цирюльник» Россини, «Галька» Монюшко²¹, «Жидовка» Галеви и целый ряд менее популярных опер – «Миньон», «Вертер», «Песня про купца Калашникова», «Ганс».

Посещение оперного театра было для семинаристов «отдушиной», окном в мир из замкнутой жизни в стенах училища. Здесь мы видели бомонд города, а уходили из театра в состоянии восторга, увлекались, и это увлечение выливалось в подражании оперным певцам, детски наивное по существу; то слышится, что кто-то распевает арию Елецкого «Я Вас люблю», то кто-то «трудился» над исполнением «Клеветы», то кто-то распевает «Не плачь, дитя» и т. д. Любопытно, что к опере «Демон» было какое-то особенное отношение, как бы в её содержании находили что-то созвучное для себя, что-то из психологии «мировой скорби». С каждой оперой связывалось имя какого-либо кумира. Так, Ленский – это значит Хлюстин, Онегин – Томский, Дон-Базилио – Квашенко, Элиазар – Борисенко, Монтек – Саянов, Татьяна – Позднякова.

От шуточных и легкомысленных подражаний оперным певцам и хорам переходили к серьёзному исполнению в первую очередь хоровых произведений. Выше уже указаны «Ноченька» из «Демона» и «Как во горнице-светлице» из «Русалки».

На одном вечере, например, исполнялось trio (трио) из оперы «Песня о купце Калашникове» и хор жрецов из оперы «Аида» Верди. Ученику семинарии Шестакову Петру однажды было предложено исполнить арию норвежского гостя из оперы «Садко». Когда в городе однажды устроен был концерт с участием «своих» артистов – любителей, нечто вроде того, что теперь именуется у нас самодеятельностью, причем имелось в виду соревнование, точнее состязание певцов в искусстве сольного исполнения, то на нём пальму первенства получил семинарист Петр Иваницкий, исполнив арию Дубровского из одноимённой оперы «О, дай мне забвенье, родная!».

Нужно ли говорить о том, что в числе восторженных поклонников оперных певцов был автор сего, но сам я не принимал участия на публичных выступлениях. Я был убеждён, что голос мой креп и оформлялся с диапазонов в две октавы. Иногда я обнаруживал его в воспроизведении некоторых, хорошо усвоенных по слуху арий, например: «Невольно к этим грустным берегам», не раз прослушанной мною через граммофон. Мои товарищи усиленно уговаривали меня обратиться к известной в Перми учительнице пения артистке М. Л. Василенко-Левитон на предмет проверки моего голоса и уроков по постановке его. Я это сделал, но недостаток средств на учение в этой школе привёл меня к тому, что я проучился месяц с небольшим и усвоил кое-что только по части постановки дыхания. Впоследствии обнаружилось, что у меня стала развиваться вредная привычка зажимать звук и форсировать, с чем пришлось бороться, о чём речь будет ниже. Но тот, если можно так выразиться, пост, на который я обрёк себя в пении в стенах семинарии, я усиленно компенсировал у себя, в теченских палестинах, во время летних каникул, а началось это с того, что после болезни тифом я жил целую зиму дома. Было ли это влиянием перенесённой тяжёлой болезни, брюшняка, при котором, как мне говорили, происходит перерождение некоторых клеток организма, или пришёл уже такой возраст (мне было семнадцать лет), что нужно было проявиться голосу и одновременно с этим желанию петь, но я почувствовал уверенность в голосе, что таил в семинарии, но не таил у себя, дома. Голос, очевидно, «сломился» и проявился в новом тембре, чистом лишённом ещё-каких-либо отклонений. Пелось свободно, увлечённо, по велению юности. Вся жизнь впереди казалась открытой скатертью. Мечталось, любилось! «Мечты, мечты! Где ваша сладость» – спрашивает поэт. Эта сладость у юности – в её мечтах. В мире нет других владельцев богатствами – ни у Ротшильдов, ни у Рокфеллеров, какие есть у юности. Это её мечты. Я мечтал быть певцом, и мой батюшка как-то заметил эту мою мечту и сказал: «Васька у меня будет артистом!»

В Тече у меня впервые родилась тяга к пению. В ней же росло моё увлечение пением, активное участие в нём.

В Тече все пели за исключением считанных единиц: пели отцы, уже старцы, все три поколения их потомков. Репертуар песен был очень велик и разнообразен. Он рос в течение ряда лет и рост его непрерывно продолжался. Песни пелись в самых разнообразных жанрах: в мажорной и минорной тонации, но преобладали в той задушевной, чисто русской тональности, которую охарактеризовал А. С. Пушкин в словах: «Мы все – от ямщика до первого поэта – поём уныло: … начнём за здравие, сведём – за упокой». Поэт, несомненно, сгустил смысл своей мысли, но верно отметил общую, преобладающую направленность специфически русского пения и музыкального звучания. Достаточно услышать увертюру к опере «Иван Сусанин» М. И. Глинки, чтобы уловить особенного звучания музыки по-русски. Сразу можно сказать, что эту оперу писал русский композитор, а не иностранец.

Моё участие в Теченском хоре было разнообразным, и я его разделял на две группы: пение в общем хоре и пение в роли солиста по нотам, так сказать, академическое, квалифицированное пение.

Описывая репертуар общего пения, я не могу поставить себе задачи исчерпать эту тему в целом, а могу описать только то, что пользовалось большей популярностью и любовью. Выбор тематики песен иногда определялся обстановкой исполнения их, а возможность хорового пения чаще всего предоставлялась во время прогулок по окрестностям Течи и на вечерах, организуемых в традиционные семейные праздники.

На прогулках сама природа подсказывала песни. Они происходили вечером на лоне чудесных окрестностей Течи, где представлены все виды природы: лес, вода, вид на поля и пр. Обязательно исполнялся гимн уходящему дню:

Слети к нам, тихий вечер

На мирные поля,

Тебе поём мы песню,

Вечерняя заря.

Как тихо всюду стало,

Как воздух освежел

И в ближней роще звонко

Уж соловей пропел.

Темнеет уж в долине

И ночи близок час

На маковке березы

Последний луч погас.

С обрыва на «Штатское» мы пели, наблюдая за закатом солнца:

Глядя на луч пурпурного заката,

Стояли мы на берегу Невы.

До гроба вы клялись любить поэта

Вы не исполнили священного обета и т. д.

Вдали виднелся лес, уже потемневший после заката солнца, и мы пели:

«В тёмном лесе, в тёмном лесе

Распашу ль я пашенку.

Посею ль я лён-конопель»,

а дальше о том, как повадился прилетать туда вор-воробей, и как мы расправились с ним.

«За горами, за долами,

За дремучими лесами –

Там лужочек был

На лужке росли цветочки», и как вышли танцевать два мужичка.

«Я вечор в лужках гуляла,

Грусть хотела разогнать» и т. д.

А по созвучию пели песню Параши Жемчуговой, впоследствие графини Шереметьевой:

«Вечор поздно из лесочка

Я коров домой гнала

И спустилась к ручеёчку

Близ зелёного лужка

Вижу, вижу идёт барин,

Две собачки впереди,

Два лакея позади.

Поравнявшися со мною,

Он приветливо сказал:

«Здравствуй, милая красотка,

Из какого ты села?»

«Вашей милости крестьянка» -

Отвечала я ему,

Господину моему.

«Ты родилася крестьянкой –

Завтра будешь госпожой …»

Память о ней увековечена в Останкинском дворце – музее Шереметьева в Москве.

Конечным пунктом наших прогулок был мостик у поскотины. Он был расположен в живописном месте: справа была горка, покрытая соснами, известная у нас под названием «Швейцария». Под ним протекал родничок прозрачной воды, который образовал небольшое болотце, обрамлённое незабудками. Лужайка покрыта была сочной зелёной травой. Мы часто пели, сидя на перилах мостика:

«Возле речки, возле моста

Трава росла муравая, зелёная

Уж я в три косы косила, говорила

Ради друга, ради гостя,

Ради батюшки родного» и т. д.

Пели также:

«Мой костёр в тумане светит,

Искры гаснут на лету.

Ночью нас никто не встретит –

Мы простимся на мосту» и т. д.

Мы возвращались с прогулки после пения и игр уже когда весь купол над нами был усеян звёздами, и пели задушевную песню, до сих пор сохранившую своё обаяние:

«У зари, у зореньки

Много ясных звёзд,

А у тёмной ноченьки

Им и счёту нет.

Ходят звёзды по небу

Ясно так горят.

Что-то сердцу бедному

Тихо говорят.

Говорят о радостях,

О минувших днях,

Говорят о горестях,

о постигших нас» и т. д.

Нам казалось, что звёзды смотрят на нас, перекликаются с нами и что наши голоса сливаются со звуками, которые несутся откуда-то из вселенной, в одну мировую гармонию, напоминающую наши души.

Когда мы возвращались с последней прогулки перед отъездом с летних каникул, то пели:

«Ты прости, прощай, мой край родной,

Грустно расставаться мне с тобой.

А я, быть может, я в последний раз,

Нивы, луга смотрю на вас,

Смотрю в последний раз».

Более широкий фронт песен развёртывался на вечерах по поводу какого-либо семейного торжества, причём, если на прогулках пела преимущественно молодёжь, то на вечерах пели все: и отцы, и их потомки двух-трёх поколений. Тематика, темпы и тональность песен были разнообразными: от мрачного пессимизма до самого ухарского оптимизма.

Волга

Может ли русский человек петь песни и не спеть о Волге? Нет, не может. Он приносит к ней свои горести, свои надежды, свои просьбы. Поэт видел в ней символ за-битой и униженней России.

Тема гражданской скорби

Волга, Волга, весной многоводной

Ты ж так заливаешь поля,

Как великою скорбью народной

Переполнилась наша земля.

Выдь же на Волгу: чей стон раздаётся

Над великою русской рекой?

Этот стон у нас песней зовётся –

То бурлаки идут с бичевой.

И мы пели:      Эй, ухнем, эй, ухнем!

Ещё разик, ещё раз

Разовьём мы берёзу и т. д.

Тема одиночества

Вниз по матушке, по Волге

По широкому раздолью

Поднялася погода,

Погодушка не малая, волновая

Ничего в волнах не видно

Одна лодочка чернеет.

M. Ю. Лермонтов аналогичную картину нарисовал в ст[ихотворении] «Парус», рельефнее подчеркнув психологию одиночества.

Лирические мотивы

а) жалобы неудачников в любви

«Вниз по Волге-реке

С Нижня-Новгорода

Молодой стружок,

Как стрела летит.

На нём добрый молодец просит:

Киньте, бросите меня

В Волгу-матушку,

Утопите в ней грусть-тоску мою.

Лучше в Волге мне быть утопленному,

Чем на свете жить разлюбленному».

б) Ямщик жалуется на свою судьбу:

«Вот мчится тройка почтовая

По Волге-матушке реке

Ямщик уныло напевает

Ах, милый барин, добрый барин

Скоро святки, а ей не быть уже моей

Богатый выбрал да постылый,

Ей не видать уж ясных дней».

в) просьба девушки:

«Волга-реченька глубока,

Прихожу к тебе с мольбой:

Мой сердечный друг далёко,

Ты верни его скорей».

г) тоже на эту тему:

«Вей сильнее, ветер игривый,

Белый парус, парус челнока,

Унеси нас в край счастливый,

Волга-матушка река».

Пели и эту часто исполняемую и теперь песню, к тому же такими певцами, как Шаляпин, Штоколов²² и др. Пели также не вникая в грубый смысл этой песни, как это дела-ется и сейчас, а ведь, если задуматься, то позорный смысл того, что донской казак в качестве подарка Волге бросает в реку персидскую княжну, очевиден. Наша совесть не мирится с картиной утопления собаки («Муму» И. С. Тургенева), но мы легкомысленно соглашаемся с безобразной картиной утопления человека, и, что особенно поражает, дочери Евы с лёгкой душой исполняют эту песню, которую следовало бы изъять из репертуара.

Мы пели о раздумьях поэтов.

Об одиночестве и грусти:

а) «Среди долины ровныя» Мерзлякова уроженца г. Далматова;

б) «Сяду я за стол да подумаю» А. В. Кольцова.

О горькой изменчивой юности: «Вечерний звон» И. И. Козлова. Эту песню мы пели под немое звучание голосов, имитирующих звон. Мы пели о тяжёлой доле русской женщины: «В полном разгаре страда деревенская» Н. А. Некрасова.

Мы пели воодушевляющую и призывную песню:

«Медленно движется время.

Веруй, надейся и жди,

Зрей наше юное племя –

Путь твой широк впереди,

Стыд, кто бессмысленно тужит,

Листья зашепчут … он нем

Слава, кто истине служит,

Истине жертвует всем».

Наряду с этим звучали иногда и грустные мотивы:

«Быстры, как волны, дни нашей жизни,

Что час, то короче к могиле наш путь,

Налей, товарищ, заздравную чару …»

«Что не ветер ветку клонит», «Не брани меня, родная», «Что так жадно глядишь на дорогу», «Выхожу один я на дорогу…», «Море синее, море бурное…», «Лучина, лучинушка».

«Мне всё равно: любить иль нет,

Страдать иль счастьем наслаждаться.

Пускай меня забудет свет –

Мне всё равно, мне всё равно.

Любовь – сердечная отрада

Забыта мною навсегда.

Меня не любят и не надо –

Мне всё равно, мне всё равно.

Мне всё равно, и я любил,

Не быв никем любим взаимно

Я всё святое разлюбил –

Мне всё равно, мне всё равно».

Рефрен: «Мне всё равно» исполнялся фугой.

Грусть и слёзы.

1. О чём дева плачешь,

О чём слёзы льёшь…

2. Ах, о чём ты проливаешь

Слёзы горькие ручьём,

И украдкой утираешь

Их кисейным рукавом…

3. Что склонилася ты над рекою

И задумчиво в волны глядишь…

4. Не осенний мелкий дождичек

Брызжет, брызжет сквозь туман.

Слёзы горькие льёт молодец

На свой бархатный кафтан

Полно, брат-молодец, ты ведь не девица

Верь, тоска пройдет (дважды)

Ах, тоска, братцы-товарищи,

В грудь запала глубоко

Дни прошедшие, дни радости

Улетели далеко

Полно, брат-молодец, ты ведь не девица».

И вдруг на смену тоски и грусти студенческая:

«Проведёмте, друзья, эту ночь веселей,

Прусть вся наша семья соберётся дружней

Не любить – загубить значит жизнь молодую.

Сердцу рай – выбирай каждый деву младую

Проведёмте …»

И голоса парней и «дев младых» сливались в один бурный поток счастья и радости.

И дальше шли песни: «Во лузях», плясовая – «Ах, вы сени мои, сени …» «Калинка», «Не велят Маше за реченьку ходить…», «По улице мостовой!», «Вдоль по улице широкой молодой кузнец идёт», «За морем синичка не пышно жила», «Вдоль по Питерской…», «Как на матушке, на Неве-реке», По улице мостовой шла девица за водой», «Дуня – тонко-пряха…», «Ты взойди, солнце красное…», старинная «Крамбамбули отцов наследства», любовная:

«Ты причаль, моя рыбачка,

Лёгкий к берегу челнок,

Подойди и дай мне ручку,

Сядь со мною на песок.

Если ножка не обута

В твой прелестный башмачок,

Ты не бойся ветра буйна –

Перейдёшь через поток.

И на грудь склони головку

И не бойся так меня

Ведь без страха же вверяла

Морю бурному себя».

При этом вспоминалась горьковская «Мальва». Пели бурную молодежную:

Заложу я тройку борзых

Тёмно-карих лошадей

И помчусь я в ночь морозную

Прямо к Любушке моей.

Гей вы, други молодые,

Мчитесь сокола быстрей,

Не теряйте дни златые

Их немного в жизни сей.

Пока в груди сердце бьётся,

Будем весело мы жить,

Пока кудри в кольца вьются

Будем девушек любить.

Припев: Гей, вы …

Ночь была темна, морозна,

Ямщик тройку осадил

С поцелуем жарким, нежным

В сани деву посадил

И, махнув кнутом по тройке,

Громко песню он запел:

Припев: Гей, вы …

Пели песни с играми:

а) «Как у дяди Трифона Было семеро детей,

Они не пили, не ели,

Друг на друга все смотрели,

Разом делали вот так»

И дальше следовала загаданная шуточная фигура. Если кто не успевал её выполнить, тот объявлялся Трифоном,

б) «Уж я золото хорошо, хорошо,

Чисто серебро хорошо, хорошо

Гадай, гадай, девица,

Разгадай, красавица!

Где твой перстень,

Где твой золотой…»

в) «А мы просо сеяли, сеяли,

Ой дид-ладо, сеяли, сеяли,

А мы просо вытопчем, вытопчем

Ой, дид-ладо, вытопчем, вытопчем» исполнялась путём схождения и расхождения двух колонн играющих. Эта песня исполняется в опере Римского-Корсакова «Майская ночь».

Пели украинские песни: «Дощик», «Баламуты» и «Засвистали казаченьки» с запевами.

Пели песню от времён борьбы за освобождение славян от турецкого ига: «Гей, славяне, ещё ваша речь свободно льётся». Это не полный список нашего песенного репертуара.

Репертуар моего пения, которое я условно назвал громко академическим, потому что песни исполнялись по нотам в составе trio и дуэтов, а состоял он преимущественно из произведений классиков музыкального искусства, которые были помещены в сборнике Карасёва, популярном в наши юные годы, а частично в него вошли записанные мною в мою нотную тетрадь песни из таких же тетрадей у моих товарищей по классу.

Из последних наиболее популярными были:

а) «Ах, ты, ночка, ноченька,

Ах, ты, ночка тёмная!

Отчего ты с вечера до глубокой полночи

Не сияешь звёздами, не сверкаешь месяцем,

Всё темнеешь тучами.

И с тобой, знать, ноченька,

Грусть – злодейка сведалась».

б) «Что ты склонилась, зелёная ивушка

Что так уныло глядишь,

Или о горе моём ты проведала –

Вместе со мною грустишь.

Шепчутся листья твои серебристые,

Шепчутся с чистой водой

Не обо мне ли тот шопот таинственный

Вы завели меж собой.

Знать не укрылася дума,

Гнетущая чёрная дума от вас

Вы разгадали, о чём эти жгучие

Слёзы лилися из глав.

В шопоте вашем я слышу участье,

Мне вам отрадно внимать.

Только природе страданья незримые

Духа дано врачевать».

«Похороны рабочего».

«Слышишь! В селе за рекою

Тихо разносится звон погребальный».

Это идут похороны «апостола труда и терпенья» рабочего. Стихотворение, помнится, принадлежит Надсону и имеет специфический оттенок надсоновского пессимизма, сдобренного известной долей сентиментализма.

«Вакхическая песня».

«Братья, рюмки наливайте!

Лейся через край вино!

Всё до капли выпивайте,

Осушайте в рюмках дно!»

В отличие от «Вакхической песни» А. С. Пушкина «Что смолкнул веселия глас» и классической песни Горация «Теперь нужно петь и танцевать, как на празднике» песня изобилует сентенциями и панегириком в честь вина и заканчивается призывом:

«Да светлеет сердце наше,

Да сияет в нём любовь,

Как вино искрится в чаше

Озаряемо луной».

В оригинальной форме положен на музыку русский алфавит: а, бэ, вэ, гэ и т. д.

В этой же тетради у меня записан был «Интернационал» для концертного пополнения, «Варшавянка» и «Отречёмся от старого мира» – память о революции 1905 г.

Пение по сборнику Карасёва.

Я не помню, откуда появился у нас этот сборник, но хорошо запомнил наружный вид этой книжки. Была она сильно потрёпана, обшарпана, углы у ней были загнуты и обломаны. По всему было видно, что она была в «работе». В сборнике были хоровые номера из опер, отдельные музыкальные произведения в форме дуэтов и трио. Для меня эти ноты были первой ступенью к овладению светской музыкой, причём в лучших её образцах. Счастливым случаем для меня при этом было то, что в числе наших сельских певцов – «артистов» был один из тобольских семинаристов, обладатель красивого баритона и тоже увлечённый пением и имевший навык «ходить по нотам».

При исполнении дуэтов мы составляли с ним неплохой ансамбль а при исполнении трио к нам присоединялся кто-либо из рядовых певцов на вторую роль – второго тенора. Трудно указать на то, что мы особенно любили петь, но начинали обыкновенно с гимна в честь Днепра из оперы «Аскольдова могила» Верстовского. К нам присоединялись иногда и наши отцы, когда-то в семинарские годы тоже увлекавшиеся этой оперой, и получался величественный хорал в честь красавца Днепра:

«Гой ты, Днепр, ли мой широкий,

Лейся быстрою волной,

Днепр широкий и глубокий,

Ты кормилец мой родной.

Ну-те, братцы, поскорее

Раскидайте невода.

Мы при помощи Перуна

Лодку рыбой нагрузим

И наловим на продажу

Серебристых осетров.

Я забыл свою кручину

На волнах твоих седых,

Горемыку-сиротину

Ты баюкаешь на них

Ну-те, братцы …»

Мы пели восторженно, а нам представлялась картина Днепра, нарисованная Н. В. Гоголем: «Чуден Днепр при тихой погоде…» и т. д. В связи с этим вспоминали и песенку Торопа из этой оперы:

«Заходили чарочки по столику,

Заплясали молодцы по горенке

Ой, жги, жги говори, говори, договаривай

Старики седые в присядку пошли,

А старушки подрумянились

Ой, жги, жги …»

Пели и «В старину живали деды» из оперы «Руслан и Людмила» М. И. Глинки:

«Не проснётся птичка утром,

Если солнце не увидит,

Не проснётся, не очнётся,

Звонкой песней не зальётся» и т. д.

Из оперы «Рогнеда» Серова пели песню пилигримов:

«Во Иордан-реке мы от грехов омылись,

Господень гроб сподобились узреть,

Святым местам усредно поклонились,

Теперь спокойно можем умереть.

Благословен Господь отныне и довеку

Да просветится Русская земля…»

Пели величественный гимн князю киевскому Владимиру: «Древле-престольного Киева Князю Владимиру слава!»

«После бурной запевки в гимне пелось протяжно:

Девять веков миновало,

В пене десятой волны,

Щит нашей веры надёжен,

Крепок завет старины…»

Пели о русской «стороне-сторонке»:

«Сторона-ль, сторонка,

Сторона-ль родная,

Тёмными лесами

Поросла, покрылась,

Ты, страна родная…»

Из произведений А. С. Даргомыжского пели величественное в этическом стиле «На севере диком», в драматическом стиле – «Ночевала тучка золотая» и лирическое – «По волнам спокойным».

Пели песни про Явора, «Мой сын, зачем спешишь ты в лес» и Мендельсона-Бартольди – «Скоро, увы, проходят дни счастья…»

Из источников, которые питали моё увлечение пением и вообще музыкой, но шли не по магистральной линии, а по боковым линиям, я должен отметить следующие:

а) Шарманку, которую иногда третировали, как затасканный пошловатый инструмент, но которой отдал честь А. И. Куприн в рассказе «Белый пудель». Когда я учился в Камышловском духовном училище, то иногда шарманщик с попугаем подходил к нашему общежитию, и проигрывал заунывные: «Ах, зачем эта ночь так была хороша! Не болела бы грудь, не болела душа. Полюбил я её, полюбил горячо, а она на меня смотрит так холодно. Звуки вальса неслись…» или: «Зажигай-ка ты, мать, лампадыку: скоро, скоро я умру. С белым светом я прощаюсь…»

б) Граммофон. Любопытно, что моё первое знакомство с этим, изобретённым в самом начале 20-го века, инструментом состоялось в Тече в 1903 г. Теченский купчик А. Л. Новиков привёз его с Нижегородской ярмарки. Хорошо помню, что в числе пластинок, которые купил Новиков, были: а) арии – «Прости, небесное создание» из оперы «Пиковая дама» в исполнении солиста его императорского величества Н. Н. Фигнера и б) «Чуют правду» из оперы «Жизнь за царя» в исполнении Бухтоярова.²³ Из народных песен: а) «Ах, сегодня день ненастный» и б) «Шла я Маша». Позднее несколько в семинарии я слушал: «Как король шёл на войну» в исполнении Ф. И. Шаляпина и «Невольно к этим грустным берегам» («Русалка» А. С. Даргомыжского) в исполнении Налбадьяна. Интересно, что в числе пластинок была одна, на которой было напето: «Тебе поем» – трио. В 1907 г., когда я состоял воспитателем в доме пермского городского ветеринарного врача В. И. Ракшинского, я слушал романс Блейхмана «Уста мои молчат» в исполнении Камионского²⁴ (Киевская опера) и отрывка из оперы «Риголетто» в исполнении тенора Иванова. Кое-что из произведений, прослушанных мною через граммофон, вошло потом в мой певческий репертуар, например: «Невольно к этим грустным берегам» и «Уста мои молчат».