Малая Пречистая

– Да уж.

– Прокопий.

– Ну?

– А еслив комиссия приедет?

– Ну дак и чё, что приедет?

– Как чё! А фляги-то с мёдом?..

– Первый раз, ли чё ли? Чё, ты думать, они в ямку полезут?

– А кто их знат. Поручись-ка. Вдруг надумают?

– Ты, баба, век прожила, а ума ни на грош не накопила, как было в голове дупло вместо мозгов, так дупло там и осталось. Знать, чё им нужно?

Аграфена молчит. Прокопий продолжает:

– Медовуха – вот чё, баба. Она, родимая. Они из-за медовухи из города да по тайге, да нагишом, да по-пластунски поползут, и не смотри, что баре, мать честная!

– Ой да конечно! Все как ты прямо. А может, не приведи, правда, Господи, а новый кто как будет?

– А новый, дак и не человек, у нового, дак и не брюхо, а рузлак заместо брюха, и вливать у него, у нового-то, будто некуда. А хоть и залезут, на ём же, на меду-то, не написано, наш он или государственный, и рот, слава Богу, не раззявит, как ты, и не заорёт: не ихий я – ворованный!.. Аграфена!!

– Ой, сдрешной! Ты чё, ополоумел?

– Смотри, смотри, кобыла-то чё вытворят!

– Тьфу ты!

На сей раз Прокопий дольше не отрывается от бутылки. А управился и говорит:

– Нну-у, пошла, лихорадка.

Освободил лицо от накомарника Прокопий, опустил на колени вожжи и достал кисет с трубкой из кармана. Просыпавшийся на штаны табачок собрал в щепотку и вернул в кисет, остатки смёл. На его небритых щеках и вспотевшем носу повисли разбухшие от крови комары, но, в благодушии, не чувствует Прокопий их.

– Баба.

– Угу.

– Ты слышала, Огурчиковы в городе дом купили?

– За сколь?! – встрепенулась Аграфена.

– За десять тысяч.

– Ой, тошна мне. Да ты чё!

– Я-то ни чё. Ты вот пошто орёшь, как будто режут? Не сообшшыли тебе, чё ли?.. Ну и ну, и как же так-то, баба, а?

– А кто мне?.. Носу всё лето не кажу из огорода. Тебе-то кто сказал?

– В газете было написано, но и по радиу передавали.

– Ага, по телявизеру. О-е-ёй. Вот деньга-то где какая! Только что, зимой – машина, таперича-дом за десять тысяч. Да, умеют люди жить, знают, как из говна выбраться. Нам бы хошь за шесть – за семь где подыскать. Правда, пьёт не так, конечно, он, как…

– Ну, зараза! Что ты будешь делать! Чё это с кобылой нашей сёдня? Взгляни-ка.

– Ты чё, как чокнутый-то, привязался!

– Как это чё? Жаль кобылу. Может, прихворнула? Или объелась чего? Да ты ещё орёшь весь день тут оголтело, а у неё, как в пустой цисцерне, от эха всё, может, там и поотваливалось.

– Кобыла как кобыла. Всегда с ней так: как куда ехать, так и прудить да валить.

– Ну дак не кажну же минуту.

Чуть погодя швырнул Прокопий в сторону порожнюю бутылку и навалился спиной на Аграфену.

– Давай споём-ка, Груня, а?

– Ну, нам ещё вот песен не хватало, – сказала Груня, отталкивая мужа. – Зверей всех распугать.

– А на хрена нам счас они?

Голова Прокопия опустилась на манатки, и распаренная, обомлевшая тайга услышала стон: «Меня мальчонкой встретила на пересыльной и стеблем розы мне по горлу провела!..»

Аграфена вздрогнула и резко повернулась к мужу.

– Испёкся всё-таки, гад. А я-то, дура, думаю, чё это мямлить-то он начал? Чё это, думаю, его на песни лагерные потянуло? От жары, ли чё ли? Но! И как, паршивец, умудрятся?! – хлопает ладонями себя по коленям. – Только ведь что был ещё нормальный – и на тебе! – готов. Чтоб ты подох, алкоголик проклятушшый! Шары-то выпучил свои бессовестные! У-у-у-ух ты!! – крутит около носа Прокопия кулаком. – Найдёшь с тобой за шесть – за семь, пожалуй, как же! По миру бы не пойти! Отдавай вожжи! Не лучше Кости. Костя – тот хошь честно, не таится, пьёт себе и пьёт, все видят, а эта морда… из рукава сосёт, ли чё ли?

– Возьми, возьми, только не кудахтай, – залепетал Прокопий, с готовностью передавая жене вожжи и глядя при этом на парящего в небе коршуна. – Эх, мать честная, мне бы так… А, от жары, конечно, от чего ж ещё-то… Другая женщина от жалости бы изошлась, приласкала бы, водичкой бы на лоб попрыскала, а тут – как тигра – первым делом хайло до ушей растянуть да облаять…

– Молчи лучше, свинья нескребённая! Я тебе попрыскаю… ружьём-то вот по темячку как приласкаю!

– Ну, ну, одно лишь на уме: чем бы по темячку да поскорее бы похоронить… оно – канешно.

К пасеке подъехали в тишине и безмолвии. Аграфена правит. Прокопий, спрятав голову под брезент и задрав ноги на передок телеги, спит. В тайге начинает смеркаться. А в ложбинах – туман подниматься. Аграфена посматривает сквозь засмиревшую листву деревьев на закат и гадает на хорошую погоду.

– Дожжык, ли чё ли, бы парной. Медок бы, может быть, пошёл бы. Тпрр-р-рр! Куд-да ты! Морду-то напорешь, – останавливает она лошадь. – Вставай, охламон, приехали! Вставай, вставай, кому говорю, а то в избушку не пушшу, запруся, будешь с собаками вон под крылечком ночевать… дождёшься.

– Кхе… А?! – откидывая брезент и раздирая опухшие веки, произносит Прокопий.

– О-о-ой, – ворчит Аграфена, – сто лет не видела бы… образина.

– Чё ж ты скандальная-то у меня такая, баба, а? – веселеет Прокопий, почуяв близость медовухи.

Какое-то время спустя слабый ветерок уже разносит по тайге дух разведённого для лошади дымокура, а проснувшееся эхо гонит по увалам и падям её редкое ржание и частый гулкий бум ботола.

Молочный сумрак в ночь июньскую свернулся.

Ночь в июне – коротенький антракт между минувшим днём и днём грядущим. Только успел закат затянуть за собой на небо бледно-зелёный занавес, как заря, готовя новый выход, уже скручивает его обратно. Её розовый свет прокрадывается сквозь туман, отяжелевший за недолгие сумерки, и делает его похожим на клюквенный морс. Вынырнувшее с востока красное, словно от недосыпания, солнце скоро, приободряясь, желтеет. И вот, туман уже белый. Обогретая земля отталкивает его от себя, изгоняет со стеблей и листьев травы. Наклонись и взгляни под его облако на очищенный и прозрачный, как водица из укромного ключа, воздух. Туман колеблется: вверх ли, вниз ли? – и исчезает прочь в свете дня.

День начался. Зной в следующем акте, а пока – живительная прохлада. Все и всё спешат ею насладиться. Птицы поют и слушают только себя. Минует несколько часов – певцы, попрятавшись неизвестно где, умолкнут. И лишь с поблеклой выси от планирующего на онемевших, будто крыльях, изнывающего от жажды коршуна сквозь раскалённый воздух глухо будет долетать протяжное и тоскливое: пи-и-ить!

Итак, день начался. Он дружелюбно врывается в узенькие оконца заимки. Он солнечным светом напористо переваливается через цветные занавески и, просачиваясь в чёрные щели между исшор-канными половицами, ложится на пол. Каждую секунду его благостного начала – верно или неверно, но разве это важно? – отмечают древние ходики, у которых вместо маятника служит крышечка от баночки из-под майонеза, а гире помощником – маленький сияющий замок сундучный. Лучи скользят по его никелированной поверхности, заглядывая в скважинку для ключа, и тщетно пытаются задержаться на суетной крышечке-маятнике, которая жёлтыми снопами ловко отбрасывает их на стену и самозабвенно исполняет свой долг. В центре избушки на полу стоит дымарь. Из его закопчённого носа извилистой трубочкой выползает дым, стелется по потолку и широкой лентой убегает в открытую дверь. Дымарь занят делом – не впускает в избушку комаров-кровопийцев. На стёклах окон, за занавесками, разгоняя слюдяными крылышками едкий дым, отупело жужжат пауты, повизгивают пчёлы и монотонно гудят стайки всё же проникших с улицы комаров. По углам избушки стоят две кровати, укрытые пологами из марли. Между кроватями – стол. Зелёной шторой, по которой передвигается едва заметно солнечный прямоугольник окна с жиденькой тенью занавески, отгорожена маленькая кухонка, где стоит печка-буржуйка, а за ней, в закутке, сложены дрова и разное барахло, которому нашлось там место. Над барахлом в углу божница. На божнице одна-одинёшенькая икона. На иконе: на медном блюде – голова Иоанна Крестителя.

Аграфена, в повязанной вместо платка сетке, вошла с улицы и поспешно поставила на стол чугунку, исходящую курчавым паром.

– А-я-яй! Язва, руки-то чуть было не ошпарила… Прокопий! – позвала она и вышла из избушки. Скоро вернулась с крынкой простокваши и чашкой солёных хариусов. – Эй! Ты не помер ли там?

Под пологом тишина.

– Опять, холера бы её… жаришша, видно, будет, – заглядывая в окно над занавеской, продолжала Аграфена. – Всё спалит. И все сожжёт цветочки. Пролил бы небольшенький, а там бы и опять вёдро. Дак нет тебе, сушит, сушит, а после уж зарядит – и гноит. Эй! Мужик!

Кровать Прокопия не скрипит, полог не волнуется. Аграфена подошла, подняла край марли, заглянула под полог и сказала:

– Ты чё, смеёшься, а, ли чё ли? Уж, слава Богу, восьмой час. Пока то да сё, шель-шевель, глядишь, и девять. Заспаться совсем хочешь? Сёдня ульишек тридцать-то хошь надо просмотреть. Эй, да ты чё, на самом-то деле! – трясёт мужа. – Прокопий, вставай, вставай, я есть буду. Смотрю, совсем уж… это чё же.

Аграфена, не снимая с головы сетку, села за стол и приступила к завтраку. Из-под полога в спустившихся на пятки носках показались ноги. Самого Прокопия не видно, но слышно, как он отчаянно чешется.

– Накусали всё же, собаки. Аграфена!

– Ну? – с полным ртом отозвалась Аграфена, глядя на носки мужа, им же будто бы и отвечая.

– Ты жива ещё, а?.. Вылечи-ка!

– Вот, гамнюк, я тебе кружку налила тут. Вечером, хорошо будешь себя вести, может, и две получишь. – Помотав головой, Аграфена добавила: – Только и думат… глаза не успел разодрать…

Откинув марлю, появился Прокопий. Аграфена смотрит на него и морщится, морщится, но смотрит.

– И на кого ж похож ты! – говорит.

– На кокош, – отвечает ей Прокопий. – Мужика, ли чё ли, никогда не видывала.

– Да ты на мужика-то, чё, похож, ли чё ли, обормотина!

– А на кого же?

– На Петькин матрас.

– Хм… гм… ну и голова, не голова, а бомба атомная.

Спал Прокопий одетый – в том, в чём приехал, – теперь лишь натянул на ноги чирки – к столу направился.

Аграфена, бросив в тарелку вилку, быстро и ловко отодвинула кружку с медовухой; торопясь прожевать и стараясь не выронить при этом изо рта, затараторила:

– Э-э, нет, нет, нет, не-е-ет! Иди, поганец, руки вымой да свою рожу сполосни вначале.

– Даша ты! Выдумала тоже… Я чё, в навозе, чёлн, спал! Разве, не помню, об тебя, успел, испачкался…

– Иди, иди, а то и этого вот не получишь. Вон, за окошко, выплесну – и баста.

– Ет… твою… культура, тоже мне, нашлась! Сама-то расселась за столом… как татарин… Сетки не можешь скинуть с головы.

– Иди, иди, хошь освежись… смотреть тошно.

– Не смотри, не на смотринах, – сказал Прокопий и вышел на улицу.

Понеслись вскоре по утреннему лесу звяканье ковшика о рукомойник, плеск воды и фырканье. Застрекотала где-то сорока, а из избушки послышался приглушённый голос Аграфены:

– Прокопий.

– Ого?!

– Давай-ка закроем ямку.

– Чего, чего?! Ты там прожуй сначала, картошку-то проглоти, а то: мям-мям-мям – и хрен поймёшь – чё!

– Я говорю, давай закроем ямку тёсом, а сверху – шифером, что на избушку новую-то привезли. Не дай Бог, прикатят. А?!

Прокопий молчит. Вытерся висящим на колу и служащим вместо полотенца грязно-белым пчеловодческим халатом. Только после этого, войдя в избушку, усевшись за стол и опорожнив кружку, ответил вопросом:

– Это чего тебе вдруг взбрендило?

– А у тебя душа ни о чём не болит. Знашь только гадось эту лакать, тут уж тебя упрашивать не надо, пил бы да пил, а там хошь трава не родись. А еслив приедут?

– Да и в рот им, баба, шаньгу! Пусть едут!

– Ну, смотри…

– А чё смотреть-то! Дура ты, ли чё ли? Там же ведь, в вошь-мать, н-не одна доска и н-не щепки, а плахи, а они ведь не выболели, не исхудали… Потаскай-ка их, иди, попробуй. И шиферу – того не один листик. А если перекладывать, то уж все. Н-не разложишь же на кучки. Увидят, скажут, ага, чё, мол, а не себе ли отложили?! Никакого соображенья у человека. Говоришь, а чё говоришь? Языком лишь бы зудить. Домой-то в этот раз думашь, нет ли, пару фляг везти?

– Ну. Врачу-то надо да и…

– Так и чё? Опять всё с ямки перетаскивать назад?.. Ты покумекай!

– Скажи, что лишний раз пальцем лень пошевелить.

– Ну, прямо-ёшь-твою-в-вошь-мать! Лень! Лень! Да ты пошто така-то, баба, а?! Ну не баба, а шипичка. Хошь бы поесть дала спокойно… Лень-то тут при чём? Котелком нужно варить. – Прокопий постучал себя по лбу вилкой. – Наоборот ещё всё надо по… как тебе бы объяснить?., по… ещё и ямку приоткрыть – вон она, дескать, лезь, кому охота, смотри, а я, мол, не боюсь… так, поспокойней чтобы, но…

– А, ну тебя, и слушать тошно. Легче с печкой вон договориться. Пойду дымарь вон лучше разводить.

– Ступай, ступай, давно бы так… Э-э-эй, Аграфена, ещё бы кружечку дала! С одной-то и не наработаешь.

– Ага! А эт-то вот н-не видел! – ответила Аграфена мужу, сунув к носу его кукиш.

Прокопий отмахнулся от кукиша вилкой и просить больше не стал. Его отступчивость показалась Аграфене подозрительной. Знает Аграфена, что коли уж захотел Прокопий выпить, то всю душеньку вымотает, землю сквозь туда-сюда пророет, но своего добьётся. Идёт Аграфена за зелёную штору и осматривает стоящие в самом углу, за дровами, фляги с медовухой. Дёргает за замки – целы те. Наклоняется ниже и близоруко щурится. Печати (неизвестные Прокопию) – приклеенные воском волоски – не потревожены. Аграфена успокаивается.

– Я уж, грешным делом, подумала, ключик подобрал или гвоздём как наловчился… Тут на тебя лени не накатишь, гору раскидашь, – сказала так и как бы в простодушии добавила: – А замочки-то вроде в порядке.

– Иди, иди, коли пошла… разводи дымарь. Нужны мне твои замочки. Отродясь не лазил под замки. Иди. Иди. Уж обогрело.

– Ты тоже очень-то тут не рассижывайся.

– Ты дай поесть-то мне хошь толком. Не на гулянку, наверное, собираюсь.

– Будешь уходить, стол от мух хошь полотенцем вон прикрой.

– Шуруй, шуруй. Прикрою. А то в ушах уж от тебя звенит.

Спустя два часа уже припекает. И крепко-крепко припекает. Небо безоблачно. Листья на берёзах не шелохнутся. На осинах – дрожат от восходящих потоков нагретого воздуха. Над пасекой повис пчелиный гуд.

Со свободным от сетки лицом через сдвинутые на кончик носа, который у него, как говорит Аграфена, рос на семерых, а одному ему достался, очки Прокопий рассматривает, повернув её к солнцу, рамку. Аграфена дымит из дымаря в раскрытый улей. Оба в белых халатах.

– Обезматил он… ли чё ли? – бормочет Прокопий.

– Недолжён.

– Знаю, что не должён.

– А чё тако?

– Не червит.

– Где при облёте, может быть, погибла? – предполагает Аграфена. – Мало ли… сглотнула, может, птичка?

– Всё мо-о-о… а, нет, есть! Вон, в самом углу. Видишь?

– Где? Да я кого там без очков-то!

– Ну, слепошарая… да вон же!

– A-а, ну-ну, вижу…

– Да ты куда?! Халат-то мне спалишь! Спишь? А? Сюда вот… видишь, где лезут, туда и дыми.

– Туда и дымлю.

Аграфена шустрее заработала дымарём, но через минуту, то ли устав, то ли забывшись, снова начала дымить кое-как и куда попало.

– Слышишь? – спросила она.

– Кого?

– Коршун пить просит.

– Напои.

– К дожжу… Не растаскал бы куриц дома-всё и кружал над нашим домом. Заиграются – обо всём на свете позабудут. Из речки, наверное, не вылазят, обормоты… Ой, Маньку бы с Юркой не додумались там в воду заташшыть, а то утопят… тьфу, тьфу, тьфу. А вон и галки по земле ходят, точно польёт…

– Бабьи сказки, стоишь тут, рассказывать.

– Чё бабьи-то? Приметы. И сам же всё так говоришь. Или это когда они на деревьях виснут?.. И Полкан утром траву шшыпал. Скажешь, тоже, чё ли, сказки? Всё к одному.

– Жрать захотел, вот и шшыпал, или глисты совсем замучили.

– Да я его кормила.

– А яво хошь закорми. Не кобель, а объедало.

– Взял бы да убил, еслив не нравится.

– Пусь хошь до осени-то доживёт, а то в ём мало чё поймёшь счас.

– А трубка шипит?

– Пока в кармане – нет, закурю – зашипит. А пойти ему, дак он и без трубки моей направится. Баба.

– О-о.

– Вот откусить бы проволоку тут… Сходи-ка за кусачками. Ай, да я сам. Тебя дождёшься разве.

– Ох, олень, а не мужик.

– Дыми, дыми, то пчёлы лезут вон.

Прокопий поставил в улей рамку, снял очки, спрятал их в карман халата и расторопно побежал к избушке. Вступив в неё, схватил он с подоконника кусачки и поспешил с ними за штору. Чтобы было светлее, завернул её Прокопий и опустился на колени перед флягой. Кусачками с противоположной от замка стороны он вытянул удерживающую крышку заклёпку, которую распили надвое еще перед последним отъездом домой, и открыл посудину. Наклонил её – и приложился. Утолив жажду, закрыл осторожно крышку, вставил на место заклёпку и осмотрел внимательно Аграфенину печать. В порядке вроде. Прокопий поднялся, опустил штору, вышел из избушки и уж неторопно пошёл на пасеку.

– Ну и скор, ну и быстёр… сквозняк и только. Тебя, парень, за смертью посылать.

– Сама за нею сходишь. Хей, мать честная, я же опять и виноват! Послушайте-ка вы её. Вечно сунут чё куда попало, а после их ищи-свищи, – сказал Прокопий, доставая из кармана очки и кусачки.

– Да всё вроде на подоконнике лежали. И сёдня там их, кажется, я видела?

– А когда кажется, крестись… На подоконнике! Может, когда-то и лежали! Сёдня! Кое-как уж под кроватью – вон где! – отыскал. Видишь, коленки все испачкал. Сё-ё-одня – ну уж.

– Под кроватью?! Как они там очудились?

– Вот уж не знаю. У тебя спросить надо.

– Витька, разве что, забросил?

– Вам с Витькой чё – куда угодно зашвырнёте. Что ты, что он, что вся порода ваша Чекуновская… безмозглые, как гайки.

– Ты бы уж помалкивал. Сам-то пим от валенка не отличишь, туда же.

– Ох, не скажи уж, не скажи!

– Как есть, так и говорю.

– Ну ладно, ладно.

По лицу Аграфены, как по стеклу оконному испарина, течёт пот. Халат на спине у неё взмок. Руки слегка припухли от пчелиных укусов. Аграфена успокоилась уже. Обида, если и была, растаяла. Как чайник с кипятком на печке, так и Аграфена: жар есть – вскипит, ослабнет жар – утихомирится.

– Прокопий!

– Чего?

– А помощник-то Вилкина, чё, правда, чё ли, бабу свою зарубил?

– Правда, раз посадили.

– Совсем свихнулись уж… А комнат-то сколько?

– Где? В тюрьме?

– Да почему в тюрьме!.. А в доме-то, Огурчиков купил который.

– Не знаю, баба, не считал.

– Может, кто говорил? Ну, за две-то десять тыщ не запросили бы. Да кто б и дал. Скорей всего, с кирпичным низом. И колонка, небось, в ограде, не у чёрта на куличках, и огородчик под боком, и… – и забурлила, заискрилась, заиграла всеми цветами радуги бабья фантазия, вознеслись в небо этажи и чердаки, устремились в глубь земли подвалы, расползлись многогектарные садики, заходили туда-сюда завистливые горожане – фу, как жарко! – потекли на сберегательную книжку денежки.

– Ты дыми, дыми, болтай поменьше, а то кондрашка ещё хватит. Поживём – увидим. Ишь, размечталась. Пока сидим ещё в Ялани. Зонтик, дура, купила зачем-то!

– Я же не ношу его, лежит пока.

– Ты дыми… Схожу-к я за ножом. Этим-то ничего не сделашь – задницей хошь на него садись – ту-пушшый.

– Кто ж виноват, я же точить его не буду.

– Не будешь. Знаю, что не будешь.

Прокопий ушёл, оставив Аграфену поверять свои благие мечтания пчёлам. Когда он вернулся, она уже сняла крышку со следующего улья.

– Я уж думала, тебя волки, парень, там задрали.

– С тобой задерут когда-нибудь.

– Чё опять?.. И ножик, чё ли, под кроватью?

– Ты мне утром какую медовуху давала?

– А ты чё, уже не помнишь?

– Из левой фляги, спрашиваю я, или из правой?

– Из ле… из… из… это какая?., из левой вроде бы… а чё?

– Так и подумал я. Да я в неё ещё немного добавлял дрожжей… чтоб для гостей каких… Брюхо моё таку не переносит, баба.

– Дак чё тако-то?

– Пронесло, вот чё тако! Как от тифа, ещё пуще.

Аграфена принялась пытать мужа взглядом, стараясь поймать его взор. Взор Прокопия неуловим.

– Чё пялишься? Удостовериться желашь? Пойдём – проверишь.

– Да шибко надо мне ходить. Пронесло… Пить меньше надо, и проносить тогда не будет. Так и подохнешь где-нибудь когда-нибудь.

– От этого?! – повеселел Прокопий разом.

– А от чего? Конечно, от этого.

– Не смеши-ка меня, баба. Ты хошь одного мужика в Ялани назови мне… или в мире… от медовухи бы который помер.

– Да мало ли.

– Ну, кто?

– Ну… А Серафим-то Дураков.

– Ха-ха-ха, ой-йе-ёй, ух-ху-ху! Ты хрен-то… ха-ха-ха… не путай хрен-то, баба, с редькой. Серафим, покойничек, от водки сгорел. Ха-ха. Ну, спасибо тебе, насмешила, а то всё как-то… – глаза отёр Прокопий рукавом. – Ты, от медовухи-то чтоб, вспомни.

– Сразу-то так придёт разве на ум.

– А хошь всю жизь тут вспоминай, хошь мозги выверни. А не помнишь, дак и не болтай зря. С медовухи не помирают, уясни это себе… на носу вон заруби. С неё, баба, жор находит, сила дикая приливат да на девок шибко глядеть тянет…

– О-о-о-о-о-ой, горе-то мне тоже…

– Особенно на грудастых, чтоб и в прыску, и кровь чтоб с молоком, как вон… – сказал так Прокопий и поспешил переменить тему: – Последний улей вот проверим да и обедать… Пчела сердиться уже начинает. Часика два-три, самое-то пекло, обождать надо, пока успокоятся.

Скоро, легко перекусив и закинув полога, они улеглись подремать.

В то время как Прокопий спокойно уснул, Аграфена бесшумно поднялась с кровати и направилась за зелёную штору. Ну а чуть позже чутко спавший Прокопий, едва приоткрыв один глаз, видел, как вышла она оттуда, пожимая плечами и скривив лицо недоуменно.

Солнце на второй половине дня. Его лучи падают круто и освещают в избушке лишь подоконники. Пахнет нагретым деревом и подплавленным воском. Душно. Пчеловоды, переговариваясь, собираются на работу.

– Ты иди, Аграфена, снимай пока крышку с голубого… не с того вон, что тяжёлый-то, а с того, что у привойки дальней. Обдыми. А я живенько в тенёчке тут вот рамки две-три навощу и буду.

Аграфена, натянув халат и сетку, захватив с собой дымарь, удаляется. Прокопий провожает её взглядом через оконце, а проводив, забегает за штору. Выходит Прокопий оттуда с улыбкой, посвящённой, вероятно, хитрости своей, поправляет штору, затем, навощив наскоро рамки, влезает в халат и бежит к Аграфене, не заботясь о том, что на губах его перга осталась.

Теперь, несмотря на знойную глухоту, близко не подходи – за версту слышно:

– До каких же пор я буду с тобой мучиться-то!

– До разводу, баба, до разводу. А для разводу у тебя кишка тонка. Тогда, наверно, до могилы, милая. Вот умру…

– Чёрт и подсунул же… цирлу-манырлу! Рамку-то, чума ты пьяная, не сомни… Свалился же на мою голову… мурлетка! Да ты куда её?! Сломашь же!

– Да не сломаю, не сломаю-я же не ломом… Тебя с яиц будто согнали… Клох-клох-клох… Лапы не суй свои культяпистые – я их стамеской-то счас жамкну. Говорю же, не сломаю. Чё, я совсем уж пахорукий? – пытаясь вставить рамку на место в улей, бормочет Прокопий. – Какого ж хрена замуж шла, еслив мурлетка я и цирла-то-манырла?..

– Знатьё бы наперёд, дак не то что замуж, а и рядом-то где стать, дак за срам бы посчитала. Ну-ка, дай, сама поставлю. Своротишь улей-то! Ты посмотри-ка, а! Ну не наказанье ли? Взяла бы Витьку, а не этого-то паразита, и горя бы не знала. И того лихорадка, как на грех, куда-то унесла… Ух, сова в очках!

– Сама ты сова. Лягуша. Раздрона. Корова барова. Кобыла. Жеребец. Сенокосилка чекуновская… Дура яланская. Пойду-ка я лучше пасеку обкашивать. С тобой, девка, до худого тут договоришься и нервишки все истреплешь.

– Порося несчастная, проваливай! Всё равно толку никакого!

– Ну, не баба у меня, а створки кобыльи… не закрываются ни днём, ни ночью.

– Я тебе покажу – створки!

– Насмотрелся уж. Покажи лучше, где литовка лежит.

– Сам прошлый раз брал. Где бросил, там и ищи. Буду я ещё ходить и тебя носом куда тычить.

– Не тычь – не котёнок. Не шуми – пчёлы свихнутся. Скажут, хозяйка чокнулась, и нам пора. Пошёл я. И ты, Грунька, – эх, в вошь-мать! – как совсем невтерпёж станет, бросай всё к лешему, задирай подолишко – и бегом ко мне… за улей только не запнись.

– Цить ты, кобель! Очки-то отдай! – и сорвала с его носа очки Аграфена.

– Ой-ой! – попятился Прокопий от неё. – Глазишшы-то – как у сохатого в течку… такому, брат, не попадайся: копытом треснет – и убьёт.

– Убирайся, убирайся. Уматывай, покамест рамку-то тебе по роже твоёй поганой не размазала!.. И рамку вон не пожалею!

Сетуя, что без очков кого же он накосит, мол, что без очков не отличит тальник он от травы, и бормоча ещё что-то по поводу неудавшейся своей семейной жизни, Прокопий покинул Аграфену. Но ещё долго сквозь пчелиное гудение до слуха Аграфены долетали куплеты различных песен и частушек, а она, Аграфена, громко ругаясь, ещё долго плевалась в ту сторону, откуда песни эти доносились.

– Извело тебя бы, песенник ты ненасытный, зудом, порчей бы тебя со всех сторон погрызло, брюхо лопнуло твоё бы с грохотом, захлебнулся бы ты, свинья, в своей рыготине, рот бы твой поганый сросся наглухо, ковылял бы ты, пьяный, по мосту, а мост бы рухнул, лёг бы спать ты, губошлёп, и не проснулся, дрова колол бы – и отсёк себе башку бы, шёл бы по льду – и…

И чего только не наговоришь в гневе.

Вечерело. Большое оранжевое солнце, будто лупой увеличенное, готовилось скрыться за лесом. Из ложбин потянуло приятной прохладой. По влажнеющему воздуху стали медленно, крадучись словно, распространяться пьянящие запахи смолистой тайги. Заметно ослаб пчелиный звон. А вороны и галки, слетевшись к пасеке со всей округи, затеяли бой за место на самой удобной для ночлега берёзе.

Аграфена, уставшая, в Прокопьевых, не по глазам, очках, просматривала последний на сегодня улей. В её занятое работой внимание проникло вдруг знакомое мягкое тарахтение. Звук «газика» уж ни с каким другим она не спутает.

«Рыбаки?.. Не может быть – ещё не пятница, – подумала Аграфена. – А уж не эти ль, не дай Бог?!»

В недобрых предчувствиях она поспешно закрыла крышкой недосмотренный улей, бросила на траву дымарь и, сдёрнув с переносицы очки, помчалась разыскивать мужа.

– Ох, Господи!., не приведи. Ну, не дурак ли старый, а?.. Ямку раскрыть! – и догадался же. Совсем уж, точно, из ума выжился… Подозренья чтобы не было. Ещё бы выставил куда наружу фляги! – дескать, пожалуста, смотрите – я не боюсь – вода там. Ой, дурень дурнем. А у них и все такие: и мать его полоротая была, и отец – того маленько, чуть как пришибленный, и Петька наш какой-то экий, и Нинка в ихню родову – все умишко в горстке носят… ага, покамест не просыпят, потом – уж вовсе… Ну, теперь отпчеловодились. Прошшайте, пчё-ё-лочки, ма-аточки, прошшайте, трутенё-ёчки, прош-шай, и домик в городе, еслив всё так-то – с кофискацией… Отведи беду такую, Боже… Да где же этот-то пропойца?

Среди валков свежескошенной дубровы валяется литовка. Других следов Прокопия нет.

– И в самом деле, что ли, извело? Прости меня…

И заметила наконец Аграфена под ольхой, в ворохе увядшей уже травы, просветы белого халата. Резво уж очень для своей тучности, перескакивая через высокие валки, подбежала она к вороху и, прикинув на глаз нужное место под халатом, стала пинать в него ногами, словно в ворохе том и не муж её вовсе, а гад какой ползучий затаился, свинья ли спряталась соседская.

– Ну, чё, дождался, паразит! Вот и возьми! Ты этого хотел?! Сам и расхлёбывай теперь. Нет ведь – заложили бы досками да шифером – и похаживам себе спокойненько. Вот, чё к чему, теперь и объясняй им.

Прокопий, разбуженный пинками и криками жены, выскочил из травы и красными от сна глазами бестолково уставился на Аграфену, затем, испуганно от неё защищаясь, стал оглядываться по сторонам, ничего особенного там не замечая.

А Аграфена продолжала и лягать его, тем временем, и кулаками тыкать ему в грудь.

– Чё ты теперь им будешь говорить?!

– Вместо пчелы тебя це-це какая, чё ли, укусила?! – вскричал Прокопий. И видно было, что он так ещё и не проснулся, иначе бы убежал, схватил бы Аграфену за руки, стукнул бы её, в конце-концов, по голове, словом, что-нибудь бы да предпринял, а не отмахивался бы от неё, как от наваждения, чем, кстати, и успевала пользоваться Аграфена. – Муха тебя какая, что ли, цапанула?!

– Муха! «Бобик» едет! Муха. Скорей давай!.. Фу, пропасть, так бы и зашибла!

– Куда скорей? Куда скорей-то?! Откуда, дура, сорвалась…

– Да, говорю же тебе, «Бобик»! – Аграфена шлёпнула Прокопия по лбу. – Я говорю же ему: «Бо-о-оби-ик!»

– Бо-обик? – и перестал Прокопий от шлепка моргать.

– «Бобик»! Начальство едет. Понял, нет?

– Бобик. Вот дура: Бо-о-обик… «Бо-о-би-ик»?

И пришёл в себя Прокопий, побежал следом за женой к покинутому ею улью.

Отдышавшись, они едва успели принять устало-деловой вид, как из-за косогора прямо к избушке выкатился запылённый ГАЗ-69. Из машины воробьём выпорхнул шофёр, так расторопно выпорхнул, что поневоле показалось, будто он всю дорогу только что и думал, как бы скорее остановиться и исполнить все это: попинать колеса, постучать по капоту, поприседать да, подтянув брюки и упершись одной рукой в землю, позаглядывать на мост возлюбленной машины.

– Смотри-ка ты – шофёрик новенький. Правда, значит, что Бурмакина за пьянку выгнали. Сами спаивают, а потом – как неугоден…

– Не твоё дело.

– Кого же он привёз?

– Корову. Ты по дурости-то своей – ходить мимо ямки будешь – не пялься на неё, как на покойника с удилишшем.

– Я не в своём уме, ли чё ли.

– В том-то и горе, что в своём, чекуновском.

– Вы уж, треклятовские, ну такие умники, такие умники, ну уж не знаю…

– Потому и не знашь.

– Почему?

– Да дура потому что.

Из «Бобика», придерживая рукой выгоревшую на солнце от долгой, вероятно, носки суконную кепку-восьмиклинку, выскочил шустрый пассажир вхромочах, смятых пижонисто в «гармошку», над которыми нависли широкие брюки. Пассажир в пиджачке с короткими рукавами. Кто старше? – пиджак или пассажир – догадаться трудно – оба рыжие – один от времени, другой от природы. Пассажиру лет сорок пять. А точно такой же пиджачок можно увидеть на снимке любого яланского деда, сделанном в елисейском фотоателье «Наперекор Времени» или в «Полярном фотофокусе» ещё в довоенный период.

– Инструктор.

– Вижу. Закрывай улей. Встречать надо.

– Всё в своём поддергайчике, скупердяй. Наверно, ещё прадедовский донашиват. Траву-то вынь хошь из волос, а то как леший… чистый леший… Смотри-ка! Сам пожаловал, – с крышкой от улья в руках замерла Аграфена.

– Да закрывай ты, закрывай. Тебя чё, парализовало? – зашипел на неё Прокопий.

Покачиваясь, машина выпустила из себя директора и приподнялась на рессорах. Директор, не в пример инструктору, объёмист. Голова его, как поплавок в воде, частично потонула в шее. На голове, несмотря на жару, подогнув уши хозяину, плотно сидит фетровая шляпа. В крупную клетку пара, сшитая на заказ в елисейском пошивочном ателье «В ногу с модой». Пиджак застёгнут на одну, среднюю, пуговицу. Из нагрудного карманчика, поблескивая на заходящем солнце и обличая владельца в интеллигентности, выглядывает частокол золотистых и серебристых авторучек. На лацкане – скромный значок «Депутат районного совета». Узкие брюки складками улеглись на остроносые, серые от пыли, приобретённые в Сочи, на другом ли каком кавказском курорте, туфли. Красивые туфли. Директор одних лет с инструктором.