– Нам там говорил отец Парфентий один, святой жизни, – сказала она, понизив голос. – Богом взысканный… Мы у него на исповеди были. Строго исповедует! «Все, говорит, говори, не утаи чего перед господом богом…» Ну все ему и рассказываешь. Выслушает, вздохнет. «Велики говорит грехи твои, поклонница божия!..» Ничего больше не скажет уйдет в алтарь – и плачет, плачет, навзрыд рыдает; в грудь себя бье-ет!.. Так вот он нам говорил: «Рабы божие, поклонники и поклонницы! Жизнь наша недолга, концы к концам приходят!..»

– Видишь ты! – воскликнул Михайло и широко раскрыл глаза.

– Да-а… Недолго, значит, ждать будем. А там уж каждый давай ответ, как следует: как жил? благочестиво ли? Там уж все раскроется.

Все замолчали.

– Теперь говорим: «Трудно жить»… Трудно? А то ли еще тогда будет! – проговорила богомолка.

Михайло сокрушенно вздохнул.

Из-за туч выглянул месяц. Степь тонула в сумраке, только ковыль за дорогою белел одинокими махрами и тихо, как живой, шевелился. На горизонте дрожало зарево от доменных печей завода, с рудника доносился мерный стук подъемной машины.