Дорога в никуда

24

В отличие от прежнего китайского правительства, ведущего в отношениях с северным соседом крайне осторожную политику, Чан Кай Ши в открытую заявил, что не видит отличия во внешней политике СССР и бывшей Российской Империи, ибо в обоих случаях она в отношении Китая носит колониальный характер. И в самом деле, СССР проводил курс «красного империализма», и делал это через совслужащих КВЖД, засылая военспецов и агентов в прокоммунистические военные формирования Китая. Все это не могло не привести к военному столкновению, на это рассчитывали и наиболее радикальные белогвардейцы. Нет, они не очень надеялись на мощь китайской армии, они просто хотели вновь развязать войну, в которую на их стороне потом должны были втянуться Западные державы и Япония.

Поводом к вооруженному конфликту послужил захват 28 мая 1929 года советского консульства в Харбине отрядом китайской полиции. Китайцы получили сведения, что в подвале консульства проходит заседание последователей 3-го интернационала с участием китайских коммунистов. Это являлось актом коммунистической пропаганды, что противоречило советско-китайским соглашениям о совместном руководстве дорогой. Полиция сработала не лучшим образом, и руководители совещания успели сжечь протокол заседания и другие документы. Тем не менее, всех участников этой сходки, кроме работников консульства, арестовали. Советское правительство подало протест, китайцы представили в ответ лишь пепел от сожженных бумаг. После этого китайское правительство развернуло антисоветскую компанию под лозунгом: красный империализм страшнее белого, возвращение КВЖД – общенародное требование. Харбинская полиция произвела обыски в квартирах ряда совслужащих дороги и арестовала несколько высокопоставленных ее сотрудников, у которых обнаружили пропагандистскую литературу.

В, конце-концов, был отстранен от должности советский управляющий дорогой и все прочие высшие совсотрудники. На их места назначили китайцев и русских из прежнего руководящего аппарата дороги, уволенного в октябре 1924 года. Таким образом, на КВЖД осуществили переворот и «свергли» советскую власть. После этого советскому правительству уже ничего не оставалось, только применить силу для восстановления своих прав, иначе его бы перестали уважать не только в мире, но и в своей собственной стране…

Китайцы сосредоточили на границе войска, туда же подтянулись и белые отряды, сформированные РОВС, рвавшиеся драться со своими заклятыми врагами. Но никто, ни белогвардейцы, ни китайцы не ожидали такой высокой степени боевой готовности, в которой находились советские войска. В свою очередь, и китайцы и белые сильно переоценивали силу своих войск. Но некоторые бывшие белые офицеры в Харбине знали истинное положение вещей. Они не поддались эмоциональным призывам и шапкозакидательским лозунгам эмигрантской прессы, агитировавшей вступать в вооруженные отряды РОВС. В тех статьях призывалось сразу обратить красных в бегство и на их плечах ворваться в Читу, Иркутск… Основные споры сторонников и противников немедленного возобновления вооруженной борьбы с большевиками произошло на общем собрании харбинского отделения РОВС в сентябре 1929 года, когда все уже стояло на грани войны. Иван после этого собрания пришел домой возбужденный, даже взбешенный:

– Ну, что за подлецы… сволочи! Меня, кадрового офицера, прошедшего две войны, какой-то прапорщик из студентов обвинил в трусости и предательстве… Щенок! Если бы револьвер или шашка под рукой были, ей Богу, не сдержался бы… убил на месте!

– Господи, Ваня, зачем ты вообще туда пошел!? А уж если пошел, так и сиди себе молча. Ты что, там выступил что ли? – заламывала в упреках свои в последнее время сильно округлившиеся в локтях руки Полина.

– Да, как было молчать, Поля? Они же людей на верную смерть посылают. А ведь у многих этих добровольцев здесь семьи, жены, дети, родители престарелые. Кому они тогда нужны будут, если они погибнут? Там один поручик выступал. Он лазутчиком в Хабаровск прошлым летом пробрался, и почти год под чужим именем прожил, ну и, конечно, собрал массу сведений. Он говорил, что у красных на границе сосредоточена целая отдельная армия, которой командует Блюхер, тот самый который в 22-м в Приморье воевал. Это опытный, знающий командарм. Среди командиров полков сто процентов участвовавших в гражданской войне, с боевым опытом. Все части хорошо вооружены, имеют много пулеметов, артиллерии, бронепоезда, аэропланы. В подразделениях регулярно проводятся занятия по боевой подготовке со стрельбой и марш-бросками, красноармейцы постоянно идеологически обрабатываются политкомиссарами, почти все комсомольцы. В общем, кривить душой поручик не стал, всю правду высказал. А его перебивают, начинают обвинять в пораженческих настроениях… Тут я не выдержал, встал, говорю, вы видели, что из себя представляет китайская армия, союзники, так сказать, наши. А я, пока по командировкам по Манчжурии ездил, имел возможность, и понаблюдать, и с офицерами ихними не раз говорил. Видел и знаю, чем они вооружены, как кормят их солдат, как там учения проводятся. Меня многие бывшие фронтовики сразу поддержали, тоже говорят, что китайцы никуда не годятся, солдаты вечно голодные, стреляют не чаще двух-трех раз в год, а большинство офицеров у них получили свои должности либо за деньги, либо по родству. В армии царит страшное казнокрадство. Ясное дело, что с такими союзниками наше дело – труба. Их-то там хоть в плен брать будут, а нас-то сразу к стенке, – Иван выдохнул, словно бегун после дистанции… Продолжили в кухне за столом – Полина погнала мужа есть, видя, что тот в пылу недавней полемики и про ужин совсем забыл. – Что тут началось… крики, ругань, матюки и ко мне студент этот подбежал. Представляешь, хотел мне пощечину залепить, да я ему успел руку перехватить, отшвырнул подлеца…

– Успокойся Ваня. Сколько раз я тебе говорила, хочешь ходить на эти ваши сборища, ходи, но ради Бога молчи, не ввязывайся ни во что. Ведь оттого, что ты там выступил, ровным счетом ничего не изменится. Кто хочет идти воевать, все равно пойдет, даже если тут у него жена больна и в какой-нибудь лачуге ютится. Пойдет и получит то, что найдет. А сейчас я больше всего боюсь, как бы тебя тот прапорщик на дуэль не вызвал, – уже заметно заволновалась и Полина.

– Да я и сам… того же опасаюсь, – смущенно признался Иван. – Я его, конечно, не боюсь, но если вызовет, придется вызов принимать, иначе опозорюсь. И тогда остается стрелять в него и не мазать, ведь стоять как Лермонтов против Мартынова и стрелять в воздух… нет, я в самоубийцу играть не хочу. А если грохну мальчишку, потом все одно позору не оберешься и под суд угодишь…

Полине пришлось принять самое деятельное участие, чтобы расстроить назревавшую дуэль. Она подключила все свои харбинские связи, пришлось даже заплатить, ибо тот прапорщик оказался единственным кормильцем старой матери и больной сестры…

В период с июля по октябрь белогвардейцы сделали очень много, чтобы спровоцировать красных. Они десятки раз обстреливали советские погранзаставы, совершали вылазки через границу, убили и ранили нескольких пограничников, красноармейцев и просто крестьян… В ночь на 17 ноября части отдельной Дальневосточной Армии Блюхера перешли границу и в течении нескольких дней окружили и пленили более девяти тысяч китайских солдат и офицеров. Отряды белогвардейцев тоже проявили себя не с лучшей стороны. Давно уже не ведя постоянной боевой учебы, большинство старых белых бойцов успели растерять свои боевые навыки, а горячая эмигрантская молодежь никогда их и не имела, и потому только зазря гибла. В общем, бойцы РОВС оказались не готовы воевать с хорошо вооруженным и организованным противником. Белогвардейцы имели опорную базу в казачьих поселках Трехречья. Немало тамошних казаков пополнили их отряды. Красные именно Трехречью «уделили» особое внимание. Полностью уничтожить это белогвардейское гнездо – таков был приказ командарма Блюхера…

Савелий Дронов не пошел в сводный казачий отряд, формировавшийся под патронажем РОВС в их станице. Не хотел он больше воевать, да и не верил в успех этой затеи. Но когда красные перешли Аргунь и стали окружать станицу… Посадив свою новую жену ее двух старших детей и прижитого с нею же годовалого сынишку на подводу, и отправив их с прочими бабами и ребятишками по последней не перерезанной дороге, он достал спрятанную на чердаке трехлинейку, мешочек с патронами и залег в придорожной канаве. Вокруг него стали сосредотачиваться остававшиеся в станице казаки, понимая, что если не задержат красных, то их семьям не уйти. Дронов как когда-то в Усть-Каменогорске вновь оказался во главе небольшого отряда человек в двадцать… и они приняли бой с ротой красных. Противник действовал грамотно и умело. Уже через полчаса отряд казачьей самообороны был окружен, а через час в живых оставался только Дронов и еще четыре казака.

– Идите робята сдаваться, а мне нельзя, у меня с ими давнишний спор, мне пощады не дадут, – говорил Савелий, превозмогая боль в боку и ноге, куда его дважды ранили.

Один из казаков встал, поднял руки, закричал, что сдается, и тут же не менее десятка пуль сразили, переломили его пополам.

– Эх, видать, многонько мы их порешили да поранили, раз даже в плен брать не хотят, но не тужите робята все одно…

Договорить он не успел, сразу две гранаты влетели в канаву, где укрывались последние защитники станицы, начинив осколками и еще живых, и убитых ранее… Последнее, что увидел, придя на короткое время в сознание, вахмистр Дронов, это целящегося прямо ему в глаз красноармейца – добивали всех, кто еще подавал признаки жизни.

Красные убили в Трехречье сотни человек и сожгли, разорили почти все казачьи поселки и станицы вместе с запасами только что убранного зерна, заготовленного сена. Большая часть казаков, бросая скарб побежали к железной дороге и дальше в Харбин, добавляя работы Беженскому комитету. В конце ноябре в калитку дома Решетниковых постучалась измученная женщина, на руках она несла годовалого младенца, рядом мальчик и девочка одиннадцати и двенадцати лет. То была беженка из Трехречья, теперь уже дважды вдова, супруга Савелия Дронова, а младенец на ее руках, его сын. Решетниковых она нашла по бумажке с их адресом, той которую Иван дал своему однополчанину при встрече. Иван и Полина сделали все, чтобы устроить вдову в городе: подыскали жилье, дали денег, старших детей определили в школу, так же Полина лично занялась хлопотами по назначению пособия из средств Беженского комитета.

Потерпев сокрушительное военное поражение, китайское руководство запросило мира, и в декабре 1929 года противоборствующие стороны подписали договор, который восстанавливал права СССР на совладение КВЖД. Отдельным пунктом советская делегация вновь внесла требование немедленно разоружить все русские белогвардейские отряды и прекратить деятельность антисоветских организаций. Китайцы со всем согласились, освободили арестованных совслужащих… но с белогвардейцами, как и до того, борьбу лишь обозначили, ведь большевики для них оставались по-прежнему опасны, а белые, как ни крути – союзники. Так Харбин вновь зажил в «трехмерном пространстве», все вернулось в прежнее русло, успокоилось, и обыватель опять получил возможность относительно сносно существовать, пользуясь моментом, когда активность враждующих сил пошла на спад, и они не очень мешали им жить.

А что значит жить? Конечно, это, прежде всего, получение от жизни возможных удовольствий, естественных, обывательских, то есть любить, наряжаться, наслаждаться пищей и зрелищами. Для людей не стесненных в средствах Харбин предоставлял все эти возможности, и в первую очередь этим пользовались женщины. Любимым печатным изданием модниц в конце двадцатых годов стал харбинский журнал «Рубеж». То было шикарное иллюстрированное издание с обязательной страничкой новой моды. Естественно Полина стала подписчицей «Рубежа». Как и предполагалось, к середине 20-х годов юбки укоротились до колен, и вошли в моду чулки телесного цвета. Вечерние платья тоже укоротились, туфли приспосабливались под новые быстрые танцы: фокстрот, шимми, чарльстон. Шляпки стали носить с широкими полями, глубоко посаженными на голову, либо шляпы-колокола, полностью закрывающими волосы.

Полина пыталась следовать новым веяниям, но, в общем, новая мода ей не нравилась. Да, от короткой юбки и чулок телесного цвета она со своими полными фигурными ногами выиграла, но общий стиль платьев покроя типа «гарсон», созданных с расчетом на худощавых, «безгрудых» женщин, ей явно не шел. Потому она с радостью встретила, начавшийся на рубеже 20-х и 30-х годов очередной «виток» развития мировой моды. Юбки снова начали удлиняться, а угловатый и свободно спадающий стиль «гарсон» сменяется приталенными формами, округлыми плечами, которые соответствовали естественным пропорциям женской фигуры. Все эти перемены обходились модницам довольно дорого. Полина тоже в очередной раз обновила свой гардероб, благо было на что, и было где – в городе работало более семидесяти дамских портных, шивших платья, шубы, пальто и манто на все случаи жизни. Но вот за новыми веяниями в танцах она уже не стремилась поспевать. Фокстрот, в особенности медленный, она в общем освоила достаточно хорошо, но что касается более быстрых шимми и чарльстона, то учиться танцевать их она не спешила. На всех благотворительных балах, организуемых беженским комитетом, эти танцы были не в чести. Здесь по-прежнему главенствовал старый добрый вальс.

25

Для большинства людей покой и семейный уют с возрастом становятся преобладающими ценностями. При этом они сами не замечают этих превращений, позиционируя себя по-прежнему «вчерашними», молодыми, романтическими, готовыми на всякого рода подвиги. Но усталость от прежней, тем более бурной и неспокойной жизни исподволь делает свое дело, неумолимо меняя мировоззрение. Так же Иван с Полиной не заметили, как превратились в стопроцентных обывателей-мещан, несмотря на свою относительную молодость, Ивану в 29-м году исполнилось 34-е, а Полине 32 года. Этому, конечно, во многом способствовало наличие у них определенных денежных средств, приобретение хорошего дома и отсутствие необходимости зарабатывать на жизнь тяжелым, вредным для здоровья трудом.

Полина по-прежнему являлась сотрудницей Беженского комитета. Иван продолжал служить в фирме Чурина и стал там ценным специалистом, работающим со многими клиентами. Их заработков вполне хватало, чтобы не залезая в «НЗ» содержать себя, дом, держать прислугу, а также регулярно посещать общественные места отдыха. Что касается прислуги, в своих первых служанках Полина довольно быстро разочаровалась. Нанимаемые русские женщины, выполнявшие обязанности уборщицы и кухарки, Полине не нравились, одна оказалась ленива, другая воровата, третья нечистоплотна… Она много с ними ругалась и сменила до 30-го года четверых, пока Иван не поставил вопрос ребром – надо нанимать китаянку. По совету уехавших в Шанхай знакомых они наняли их бывшую прислугу и не прогадали. Еще совсем молодая женщина была и трудолюбива и честна и чистоплотна, к тому же платить ей приходилось меньше. Вскоре Решетниковы ей уже полностью доверяли.

Не реже раза в месяц супруги также ходили в оперу, или оперетту, гораздо чаще в кинематограф. Кроме того, Полина покупала много граммофонных пластинок. Она восстановила граммофонный «репертуар», который имелся в доме ее отца в Усть-Бухтарме, в то же время приобретала и новые пластинки. По-прежнему часто они ходили и на балы, которые устраивали различные эмигрантские организации в благотворительных целях, для сбора средств. В организации благотворительных мероприятий, в том числе и балов устраиваемых по эгидой беженского комитета самое активное участие принимала и сама Полина. Ну, а женщины на балах делали то, что делали женщины на подобных мероприятиях во все времена, танцевали, демонстрировали себя и свои наряды, кокетничали. Полина, блистая на тех балах красотой, платьями, украшениями… в то же время забывалась, глушила в себе тоску по родине, переживания за мать, о судьбе которой она так ничего и не знала.

Ивану было сложнее, он никогда не любил балов, и ходил туда, так сказать, в качестве сопровождающего жену. Сам он так и не захотел совершенствоваться в искусстве танцев, и потому Полина в основном танцевала с другими… Нет, он не ревновал, вернее с годами это чувство у него как-то притупилось и вовсе не от того, что он стал прохладнее к жене. Он просто никогда не сомневался в ней, а со временем как-то уже спокойнее стал реагировать на такие ранее не очень приятные для него картины, как рука постороннего мужчины на талии Полины во время танца, или рассматривание, откровенное или украдкой, ее декольтированной груди и плеч. Он отлично понимал, что жена просто не могла без этого, балов, театра, кинематографа… без чего он вполне мог бы обойтись. Позволяя, таким образом, ей хоть на время забыться, сам Иван все эти годы лишь волевым усилием гасил собственную тревогу, вызванную полным неведением о судьбе родителей.

Несмотря на военные столкновения осенью 29 года, Харбин продолжал жить, как и прежде, своими внутренними заботами. На Крещение опять по традиции состоялся грандиозный крестный ход, в театре, опере, оперетте, цирке гастролировали заезжие и местные труппы, в советских школах детей учили по-советски, в гимназиях-лицеях, коммерческом училище, по старому, по-русски. А когда наступало жаркое и влажное маньчжурское лето горожане устремлялись за реку, в Затон и на остров Крестовый, там располагались дачи и песчаные пляжи, любимые места отдыха русских харбинцев.

Лечение Полины уже продолжавшееся семь лет, пока не давало результатов. Она чувствовала себя совершенно здоровой, но забеременеть никак не могла. Один из врачей посоветовал ей принимать грязевые ванны. Грязь, то есть ил реки Сунгари, обладала лечебными свойствами. Летом купальщики обмазывались им с головы до ног и многие утверждали, что это сильно помогало в преодолении некоторых недугов. Так или иначе, но в городе бытовало устойчивое мнение, что грязевые ванны из сунгарийского ила помогают от многих болезней, в том числе и от женских. Иван с Полиной в самые жаркие выходные дни доезжали на извозчике до яхт-клуба, нанимали лодочника и переправлялись на остров Крестовый, где купались и загорали.

Полина не столько купалась, сколько как и большинство прочих женщин демонстрировала купальный костюм. Здесь она тоже отводила душу. Полноводная Сунгари, ее стремительное течение напоминали ей родной Иртыш. Вот только в отличие от чистой иртышской воды, в Сунгари летом вода несла в себе множество желтоватых частиц всевозможного грунта, лёсса, которые запросто могли забить носоглотку. Потому неопытному пловцу заплывать далеко было опасно. Но Иван пловец был отменный. В детстве он переплывал Иртыш в районе Усть-Бухтармы туда и обратно, в Омске, будучи кадетом, наперегонки ту же, но куда более широкую реку. Полина плавать почти не умела, но показывать этого не хотела, а предпочитала с берега предупреждать мужа, чтобы не заплывал далеко, был осторожнее, а если он все-таки заплывал, потом дома устраивала ему сцены. Там она видела как мужчины, а иной раз и не особо стесняющиеся посторонних женщины обмазывали себя речной грязью, но самой последовать их примеру она и не думала. И вот, когда доктор посоветовал ей сделать то же – а вдруг поможет… Она уже готова была и это сделать, но только не при посторонних. По данной причине летом тридцатогого года они сняли дачу в Затоне, на противоположном от города левом берегу Сунгари.

Еще в 1928 году в Харбине пустили первую трамвайную линию. Именно на трамвае теперь Иван и Полина добирались до Пристани. По ту сторону реки маячили густая зелень островов и дачной полосы Затона. Спускались с высокого берега по лестнице. На берегу группами стояли китайские и русские лодочники. Они зазывали пассажиров еще издали. Но Иван сразу примечает названия, написанные на бортах лодок, выбирает русские. На одной из лодок надпись «Зорька».

– Перевезешь, служивый? – обращается к среднего роста кривоногому мужику в выцвевшей фуражке с синим околышем.

– Отчего ж, вашьбродь, садитесь и супругу вот… – казак сразу распознает бывшего офицера и старается угодить, чтобы не дай Бог не упустить клиентов – конкуренция на перевозе высока.

Обычно в лодку сажают по пять шесть человек, но лодочников сейчас больше чем пассажиров. Потому казак не ждет больше никого, торопиться перевезти этого по всему не бедного бывшего офицера и его красивую жену в добротных платье и шляпе, в надежде на щедрую оплату за быстрый и комфортный перевоз.

– Ты братец, оренбуржец? – спрашивает Иван, когда лодка уже отплыла достаточно далеко от берега.

– Так точно! – с готовностью отвечает казак, не переставая сноровисто работать веслами.

– Сюда-то как попал, из Забайкалья?

– Нее… я из Кульджи… Как атамана нашего Дутова Александра Ильича красные лазутчики порешили, ну так мы покумекали с одностаничниками, да вот все сюда в Харбин и подалися. Три года добирались, насилу дошли. Потом и здесь бедовали. Я, и вагоны разгружал, и лес валил… А потом вот сюды, на перевоз подалси… Здесь оно получче, на реке-то. А вы вашбродь, где с большевиками воевать изволили?

– У Анненкова… рядом с вами был.

Лодочник чуть не сбился с ритма, услышав это, и со странно изменившемся выражением посмотрел на Ивана, а потом и на Полину, сидевшую на корме и отрешенно любовавшуюся видом города с середины реки. Вид отсюда открывался живописный. Во всю ширь панорама озелененной набережной с громадой красного здания Сунгарийских мельниц, ажурными пролетами железнодорожного моста, красавцем яхт-клубом, похожим на стоящий у причала белоснежный лайнер. Завороженная этой красотой, Полина не прислушивалась к разговору мужа и лодочника, и потому не ощутила смену его настроения и тональности.

– И кем же ты там был, у Анненкова-то? – резко сменил тон и перешел на ты лодочник, недобро сверкнув глазами.

– Полком командовал, – по-прежнему доброжелательно отвечал Иван, тоже не уловив смену настроения собеседника.

– Случаем не атаманским? – в вопросе звучала явная неприязнь

– Да нет… Я ведь с Бухтарминской линии, и полком своим командовал третьеотдельским он Усть-Каменогорским назывался.

– Понятно, – вроде бы как с облегчением произнес лодочник, и вновь заработал веслами, угрюмо глядя в сторону.

– А что у тебя кто-то из родственников или знакомых служил у Анненкова в Атаманском полку? – не мог понять реакции оренбуржца Иван.

– Упаси Бог… У меня брат у Анненкова служил, в Оренбургском полку. Когда мы со станицы своей отступали с Дутовым, так его жена с двумя детишками ко мне пристала, дескать, все одно пропадать, возьми с собой в Семиречье. Ну, я их и взял вместе со своей семьей… Знать бы, чем кончится, так лучше бы под большевиками мучились, может живы бы были. А так через киргизскую степь прошли чуть живые и к вам пристали, а у нас тиф страшенный, да ты сам, наверное, помнишь, ну брата жена от меня отстала, и к брату в вашу дивизию подалась. Говорили мне, что у вас к бабам плохо относятся, как к собакам, озорников много, и атаман ваш тот еще гусь был. Не послушала, уж очень к брату хотела, да и боялась за детей, что тифом заразятся. Брат мой ведь тоже у Анненкова в офицеры вышел, хорунжим был… Зарубили их всех, и брата и жену его и детей их, ваши атаманцы зарубили. Помнишь, наверное, то там где-то уже почти на границе случилось?

– Помню… – опустив глаза, будто виноватый, тихо ответил Иван.

– А ты, я гляжу, тут неплохо устроился, – по-прежнему неприязненно расспрашивал лодочник.

– Да… повезло… понимаешь, я сумел на службу устроиться, к самому Чурину, – счел нужным хоть как-то объяснить свое благосостояние Иван.

– А, ну тогда понятное дело… У Чурина хорошо, он неплохо плотит…

– Да… жить можно, – Иван продолжал испытывать какую-то неловкость за то, что ему вот так повезло.

– Ты в чине-то, каком был? Раз полком командовал, неужто полковник, вроде по твоим годам не должно быть, хотя у вас тама как грибы росли, сам-то ваш вона в тридцать лет генералом стал.

– Да нет, есаул я.

– А… тогда понятно. Тута среди наших лодочников тожа есаул один был, а уж хорунжих и сотников, и в извозчиках, и энтих на такси шоферов почтишто как нашего брата рядового. Даа, есаул, повезло тебе, и сам вона чистый ходишь, и жену в аккурате содержишь, – в словах лодочника сквозила явная зависть, которую почувствовала даже Полина, она перестала обозревать красоты сунгарийского побережья, почуяв к тому же на себе взгляд лодочника словно «раздевавший» ее…

Иван рассчитался щедро, спеша поскорее расстаться с этим вдруг нежданно-негаданно ставшим для него враждебно-завистливым человеком. Когда они уже шли по расползшимся, от еще утром прошедшего проливного дождя, улицам дачного поселка, к снимаемой ими небольшой дощатой избушке с маленьким участком земли возле нее, Полина спросила Ивана, что произошло меж ним и лодочником.

– Дутовец он, а брат его хорунжим у Анненкова служил в оренбургском полку. Помнишь, когда в «Орлином гнезде» атаманцев казнили, которые оренбургских офицеров с их женами… Ну, так вот брата его тогда те атаманцы с женой и детьми там зарубили.

Полина, вычеркнувшая из памяти те страшные дни, сейчас была вынуждена все вспомнить.

В маленьком саду при даче имелся летний душ. Сюда с реки на тачке Иван в бидонах возил целебную речную грязь. Полина закрывалась в душе, раздевалась, обмазывалась, и где-то на четверть часа превращалась в негритянку. Иногда в ней просыпалось прежнее девичье озорство и она, убедившись, что со стороны никто не смотрит, выходила из душа как была…

– Ну, как я тебе в таком наряде? – игриво спрашивала она Ивана.

– Замечательно, еще лицо намазать, да на голову какую-нибудь корзину и прямо женщина из племени африканского.

Полина при этом начинала изображать нечто похожее на фокстротные движения… Иван, естественно, «заводился»:

– Иди-ка, смывай с себя все скорее, а то я не выдержу и тебя прямо такую…

Полина со смехом убегала в душ и там смывала грязь, приводила себя в порядок и появлялась уже в халате. После чего они шли в свою маленькую дачку… Увы, и грязелечение, в том 30-м году не помогло Полине, она так и не забеременела.