Моника Лербье

– Повара никогда не едят блюд собственного приготовления. Я хоть и писал, что брак это конец, я все же думаю, что он только начало. Я писал, что брак не имеет ничего общего с любовью, а сам не признаю его без любви.

– Но, – отвечала г-жа Амбра, указывая на своего мужа, – может быть, и правда, что любовь и брак две противоположности, но все же они совместимы… Вот вам пример. Я уж этим займусь. Вы женитесь непременно по любви.

Взаимная симпатия после встречи с Моникой в Лувре, усиливающаяся с каждой новой встречей, но еще далекая от любви, только привела его в отчаяние. Видя Монику, несравненную Монику, в когтях Буассело, он страдал как тогда в окопах в дождливые, безнадежные дни. Бланшэ ее уже бессознательно любил. Потом этот крик, наполнивший ужасом всю его душу. Выстрел… Эта кровать, где спала она, это сладостное пробуждение… Она!.. Его будущее, олицетворенное счастье в белой фигуре с ласкающим взглядом.

Когда Моника кончила перевязку, он закрыл глаза и заснул.

– У него жар, – сказал доктор, – оставьте его одного в абсолютном покое. Если захочет пить – немного воды с лимоном. В пять часов померьте температуру. Вот… Перед обедом я заеду еще.

– Будьте спокойны, – сказала Моника, – я его не покину ни на минуту.

Когда Амбра вместе с доктором на цыпочках вышли из комнаты, она молча уселась у изголовья, жадно вглядываясь в черты этого лица, облагороженного страданием. Она искала в них ответа. Его лицо!.. Перед ним померкло все прошлое. Хватит ли ее жизни, чтобы искупить жертву этого красивого, бескорыстного, готового все для нее отдать человека? Она чувствовала себя перед ним маленькой, ничтожной, запачканной; и в то же время опьяненная любовью душа горела безумной верой в обновление.

– Нет, молчите… Разговаривать с сиделкой воспрещается.

– Но я здоров!

– Вам только немножко лучше. Это большая разница. Я хотела взять книгу и сесть около вас, а если не будете слушаться – сейчас уйду.

Он огорчился, но она провела рукой по его голове и молча села. Открыв «Пармскую обитель», Моника задумалась.

Это было на шестой день после… «несчастного случая». Не странно ли, говорила она г-же Амбра, этот револьверный выстрел, прозвучавший как удар грома, вместо трагических последствий устраивает жизнь. Для Режи это было разрядом, обессилившим батарею. Вместе с выпущенной пулей отлетела от него вся его дикая ревность. Счастливого пути!..

С неизъяснимым чувством облегчения Моника думала, что сейчас он уже на пароходе по пути в Марокко.

Утром пришла записка от Чербальевой, подтверждающая это: «Г-н Буассело заходил на улицу Боэти и без всяких объяснений заявил, что в ее сердце не осталось к нему ни тени враждебного чувства, скорее снисходительная жалость». Режи не сумел сберечь ее любви – доказательством тому все его зверства. Он, правда, любил ее так, как никто до него не любил… Под его влиянием она бросила наркотики. Теперь, когда он уже был далеко, воспоминания его неистовств уже не вызывали возмущения. Она честно старалась разобраться в своих чувствах. Совпадали ли его упреки, которые ей тогда казались незаслуженными, с угрызениями ее собственной совести?

«Несчастный», – сказал Жорж, прощая его по своей доброте. Да, несчастный! Но на этом несчастье построено двойное счастье, и было бы неблагодарностью об этом забыть. Как она ни заглушала песни своего сердца, как ни старалась избегать умоляющего взгляда раненого – оба они были счастливы, как дети. Да, детское счастье! Чистая радость!

– Я все вижу, – сказала она, грозя пальцем Бланшэ. – Очень нехорошо пользоваться рассеянностью сиделки и постоянно болтать об одном.

– Я же молчу…

– А я все равно слышу. Дорогой, дорогой Жорж!

И эти дуэты продолжались ежедневно. Они повторяли одни и те же слова – бессознательно льющийся из сердца гимн счастья.

Зачем ему было клясться в любви? Мог ли дать человек более убедительное доказательство ее? Но именно эта внезапность их взаимной любви и пугала Монику. Мягкость, с которой он старался ее завоевать, – точно уже не завладел ею, – желание, чтобы она сама, своей волей пришла к нему – все это мучило Монику. Достойна ли она такой любви? Не отдает ли она ему уже увядшую душу и изношенное тело? Заслуживает ли она такого всеобъемлющего счастья? Его страсть покоряла ее больше своей робостью, чем силой.

Краснея, она опустила голову.

– Я боюсь, что вы любите не настоящую Монику, а другую, созданную вашей мечтой… Такая ли я, какой вы меня представляете? Иногда я говорю себе: да! Я возвращаюсь под вашим взглядом к детской чистоте, и мне кажется, что моего прошлого не было, что нет ничего, кроме будущего.

Он убежденно повторил:

– Не было и нет ничего – кроме будущего!

– О, если бы вы знали…

Разбуженные воспоминания терзали ее душу. Хотелось то обвинять себя, то оправдываться. Но она помнила, как дорого ей обошлась однажды такая откровенность. И старая ревность Режи предостерегала от опасности. Ее исповедь перед ним – тогда еще дружеская – заставила Монику так безумно страдать, когда он стал ее любовником… Но все же она должна была какой угодно ценой открыть свое прошлое Жоржу – человеку, который спас ей жизнь и тем самым получил право судить ее. Она мистически жаждала унижения как наказания за гордость. Бросившая однажды вызов мужской лжи и грубости, гордая холостячка снова превращалась в женщину, в слабую женщину, побежденную величием любви.

– О, если бы вы знали, – повторила она.

– Да, я знаю. Я знаю, что вы страдали, как все те, кто жаждет абсолюта. Я знаю, вы никогда никому не сделали зла, и только вам его делали другие. Все остальное – что мне до него? Ваше прошлое принадлежит вам одной. Для меня в жизни, а следовательно, в высшем ее проявлении – в любви – ценны лишь равенство и свобода. На человека, которого любишь, имеешь только те права, которые он сам дает, и только с той минуты, когда двое всецело отдадутся друг другу, могут возникнуть счеты между любящими.

Она его слушала, как грешница Христа.

– Я знаю о вас, Моника, одно: у вас была и есть гордая, красивая душа, устремленная ко всему тому, что пробуждает добрую, но несовершенную человеческую волю. Ваша стихия – справедливость, и страдание не унизило, но возвысило вас.

– О, если бы это было так!..

– Страдание пробуждает к жизни, Моника, оно губит ничтожных и закаляет сильных. Верьте мне. Все дурное позади – перед вами новая дорога.

– Как мне жаль, – вздохнула она, – как бы я хотела отдать вам девственное сердце, еще ни для кого не бившееся, кроме вас.

– Вы плачете?

– Да, я плачу о прежней маленькой Монике, об ее утерянной свежести, плачу о том счастье, которое могла бы испытать в первый раз, в ваших первых объятиях. Я плачу о маленькой Монике тети Сильвестры…

Нежный голос, полный безысходной тоски, проникал до глубины его сердца. Глаза его наполнились слезами.

– Не плачь… Умоляю тебя, не плачь! Неужели ты не знаешь, что в ослепительных лучах настоящей любви тают, как дым, все черные призраки? Не бойся ночных кошмаров! Мы только начинаем жить. Мы просыпаемся с утренней зарей.

– Любовь моя, – прошептала она.

Лицо ее, мокрое от слез, просветлело, как росистое утро. Он протянул руки, и она, склонясь над постелью, приникла к его груди своей грудью, защищенной, как щитом, белым больничным халатом. Никогда еще не испытанная стыдливость удержала ее от объятия. И обоим им в этот блаженный миг не пришло в голову отдаться сжигающей их страсти.

С сияющим лицом он ласкал ее бронзовые волосы, глядя в счастливое лицо:

– Не бойся ничего. О, как я буду любить тебя!

– Мне чудится, что я в гнезде, где никакая буря не может меня настигнуть. Мы на вершине дерева, и вокруг нас – лесное одиночество… – прошептала Моника.

Через неделю, как предсказал доктор Люмэ, Жорж встал с постели. Рана не загноилась и затягивалась.

Женщины присели в салоне возле дивана, на котором Бланшэ время от времени отдыхал. Г-жа Амбра шила, Моника болтала:

– Нет, вы еще не можете вернуться в Версаль. Вашей аудитории придется подождать недельки две. До рождественских каникул, до нового года. Во-первых, вы мой раненый и должны мне повиноваться…

В этом «вы» чувствовалась нежность интимного «ты», которое она не решалась произнести даже в часы их признаний. Это забавляло г-жу Амбра, они воображали еще, что можно скрыть любовь.

– Я ваш раненый, это верно. Но и без того я внес достаточно беспокойства в жизнь наших друзей…

Г-жа Амбра опустила работу на колени:

– Дядя Жорж, это скучно!..

– И, наконец, как мне здесь ни хорошо, но мои работы, ваши дела…

– Признайтесь, что мы вам просто надоели. Хотите, я скажу вам, кто вы такой, дядя Жорж? Вы неблагодарное существо!

Она хитро улыбнулась, соединяя их ласковым взглядом.

– Нет, мой дорогой, мой добрый друг! Я не неблагодарный. Я вечно буду помнить, что здесь, на этом диване, где вы сейчас заставляете меня лежать, Моника сжала мои руки таким пожатием, которое сказало, что ничто нас больше не разъединит. Этому дому, вам, Амбра, я обязан моим счастьем.

Г-жа Амбра стремительно встала. Ее сухое лицо подергивалось от волнения. Подойдя к «дяде Жоржу», она поцеловала его в обе щеки, потом повернулась к Монике. Та тоже машинально и растерянно встала.

– А теперь очередь за моей племянницей!

При этих словах, вызывающих самое дорогое воспоминание их дружбы, Монике почудилось между ними улыбающееся лицо ее воспитательницы. Тетя Сильвестра отождествлялась с госпожой Амбра… Моника долгим поцелуем приникла губами к другу, заменившему в ее сердце покойную. Словно сквозь дымку своего прошлого – она целовала настоящую мать.

– Знаешь, что мне пришло в голову, девочка? – сказала г-жа Амбра, овладев своим волнением. – Двадцать четвертого этого месяца исполнится ровно четыре года, как твоя бедная тетя приезжала сюда есть жареную колбасу и рождественского гуся… Я видела ее тогда в последний раз. В среду, через две недели, мы собираемся здесь опять. Будем встречать Рождество, думая о ней. Как радовалась бы она твоему счастью!

Вернувшись к своим занятиям, Жорж и Моника все же виделись ежедневно. Он несколько раз завтракал на улице Боэти. В другие дни она ездила в Версаль – обычно на одном из автомобилей Чербальевой, на дачу к Бланшэ, на авеню де Сен-Клу.

Это был старый дом, слишком большой для него одного, – с огородом, курятником, сараем, откуда она велела убрать весь хлам, превратив его в гараж, – но его можно было устроить уютно.

Старая прислуга, давным-давно живущая у «г-на Жоржа», очень приветливо приняла Монику, угадывая в ней будущую хозяйку дома.

Однажды, когда Моника приехала поездом и раньше обычного, Жорж упросил ее остаться обедать. Чудесный обед и красивая сервировка поразили ее своей неожиданностью. Когда, любуясь мимозами и розами, украшавшими стол, она выразила свое удивление, он сознался:

– С тех пор, как вы впервые вошли в этот дом, не было часа, чтобы я не мечтал о том дне, когда вы навсегда останетесь со мною. Вот почему каждый вечер все в доме вас ждет.

Она нежно оглядела маленькую гостиную, где он работал и где они сейчас обедали, патриархальную мебель… Да, для нее теперь весь мир сосредоточен в этих стенах! Вставая, он поцеловал ее руку. Он был трогателен в своей чистой радости, в своей робости, сквозь которую угадывается страстное желание.

Но когда, обняв ее, он наконец решился высказать свою затаенную мечту, она отрицательно покачала головой…

– Нет, Жорж, не сегодня, прошу вас!..

Напрасно он умолял ее, обнимая. Моника стыдливо ускользала от этих объятий. Но когда он грустно отстранился, Моника, волнуясь, взяла его за руку.

– Простите, Жорж! Я не знаю, какое чувство меня удерживает; мне кажется, что я еще не достойна вас. Подождите!.. Дайте мне время заслужить вас… И не смотрите так, не огорчайте меня!.. Я вам обязана всем, я вам принадлежу.

– Так почему же?!

– Не знаю… Нет, нет! Не сейчас…

Она сердилась на себя, видя его молчаливую грусть, а по дороге к вокзалу раскаивалась, не понимая, что могло ее удержать в ту минуту от объятий, когда все существо рвалось навстречу страсти. Какая сила восторжествовала над желанием отдаться ему?

Что это? Бессознательные предсмертные конвульсии прежней Моники, расшвырявшей повсюду сокровища духа и тела? Или это боязливо расцветала новая Моника, так похожая на ту, что когда-то с верой открывала душу навстречу жизни? Она снова чувствовала себя невестой, но под мальчишеской нежностью вернувшейся весны горел яркий, сжигающий пламень. В ее спокойных движениях, в милой сдержанности появилась бессознательная новая женственная грация.

Чербальева с удивлением наблюдала, как она снова входит в роль хозяйки в магазинах на улице Боэти.

Моника велела выбросить из письменного стола все бумаги, скопившиеся в нем за два года. Весело, с давно забытым увлечением она принялась за работу. Набрасывала план просторной и светлой квартиры.

– Что вы на меня так смотрите, мадемуазель Чербальева, простите, мадам Пломбино?

– Странно, мне кажется, что в вас появилось что-то новое… Какая-то перемена… Может быть, это волосы? Вы их отпускаете?

– Да.

– А я собираюсь остричься! Фантазия барона… он хочет, чтоб я причесывалась, как вы.

– В таком случае, баронесса, оставайтесь такой, какая есть! Стриженые волосы – это хорошо для мальчишек.

– Ну, – заметила Чербальева, – это, как и ваша планировка квартиры, что-то совсем новое! Или мадемуазель Лербье задумала стать…

Моника улыбнулась. Мадам Бланшэ? Муж, дети? Почему бы и нет? То, что месяц назад она считала недостижимой мечтой, теперь казалось близким чудом. Она смотрела на жизнь иными глазами, чувствовала по-иному и невольно строила планы будущего… Он сохраняет дачу в Версале на весну и на лето. Во время каникул будут путешествовать, а зимой…

Клэр, не получив ответа, смотрела на нее, улыбаясь.

– Пока что, Клэр, я хочу устроить новую квартиру. А так как вы теперь владелица всякой недвижимости, у вас есть что мне сдать, на улице Астор… Подождите, это еще не все. Вам барон только что подарил свой «мерседес», значит, ваш маленький «вуазен» вам больше не нужен?.. Знаете, тот в десять сил… закрытый…

– Нет.

– Я его покупаю. Идет?

– Идет, – сказала Клэр, привыкшая со свой «хозяйкой» ничему не удивляться. – Но не раньше, чем «мерседес» вернется из починки… В пятницу, хорошо?

– Лишь бы получить машину к сочельнику… Я должна буду отвезти г-на Виньябо в Воскрессон, к Амбра.

– Да! Но я хотела вас предупредить, что завтра я еду в Маньи. Для этого мне и нужен «вуазен». Завтра похороны Аники.

– Аники? – воскликнула Моника.

– Она умерла третьего дня в каком-то маленьком отеле, где жила последнее время… Вы не знали?

– Нет… Это все так далеко, позади…

– От флегмоны в горле…

– Бедняжка!

Моника вспомнила мертвенно-бледное лицо Аники в полутьме курительной комнаты. Ожили проклятые воспоминания! С содроганием представила она себе страшную участь Аники, от которой только чудом спаслась сама. Хороводом заплясали вокруг старые привидения… Мишель д'Энтрайг, Жинетта Гютье, Елена Сюз, Макс де Лом и леди Спрингфильд! И те, другие, безразличные – Бардино, Рансом, и те, которым она так долго отдавала себя, – Виньерэ, Никетта, Пеер Рис, наконец, Режи! Она едва узнавала их лица… они тоже умерли!

Отогнав тяжелое видение, Моника грустно сказала:

– Это очень хорошо, Клэр, что вы едете в Маньи, хотя так мало знали Анику. Едва ли за ее гробом пойдет много народу. А сколько у нее было друзей!.. Отвезите ей цветы и от меня. Бедная Аника! Сама себя казнила.

Русская сказала с убеждением:

– Вы правы: мы живем только раз. Глупо калечить жизнь!

Моника встала. Чербальева, заинтересованная, спросила:

– А что же будет с антресолями, когда вы переедете на улицу Астор?

– Расширим помещение. Это ваше дело. Как только я перееду, вы устроите тут что-нибудь сногсшибательное… Выставку материй для платьев. Да, я вам еще не говорила… Мне хочется начать такое дело: «Чербальева и Лербье, моды». Мы с вами пойдем в гору.

Она взяла лист бумаги и стала набрасывать план… Ее слова, жесты, уверенность в себе озадачили Клэр. Положительно, Монику подменили!

– Я пью, – сказал Виньябо, поднимая бокал шипучего «вуврэ», – за выздоровление нашего друга.

– А за мое, дорогой учитель? Разве им уже все перестали интересоваться?

Виньябо искоса посмотрел на Монику. Г-н и г-жа Амбра переглянулись. Они угадали под шуткой намек на важное событие и были тронуты, но все-таки ждали объяснений. Бланшэ понял все.

– Моника права! Я поднимаю бокал, чтобы исправить непростительную забывчивость нашего уважаемого учителя, за еще более скорое выздоровление милой нашей приятельницы. Вот что значит скромность! Говорят только о моей ране, а о вашей ни слова. Но она уже совсем затянулась.

– Да…

Моника наклонила голову. На белоснежной шее, у самого плеча, еще виднелась розовая полоска, убегающая под черный бархат слегка открытого платья. Никаких драгоценностей, только на тонкой, как нитка, золотой цепочке, маленькая свинцовая пулька, сплюснутая сверху, та самая, которую на другой день нашла Рири на полу около стены.

Моника молча, с суеверным чувством смотрела на нее. На самый ценный бриллиант не променяла бы она этот мертвый кусочек металла, крещенный кровью Жоржа и ее собственной, – символ их таинственного обручения. Она опустила глаза.

Г-жа Амбра отложила на тарелку кусок сладкого пирога с кремом для Рири – девочка так просила оставить ей ужин. Моника, задумавшись, вспоминала далекую рождественскую ночь, когда умерла девушка и родилась женщина! Меж этими полосами ее жизни – длинная вереница траурных дней, заблуждений, одинокая тоска, развалины! Долгий и тяжкий путь, на котором она едва не погибла. Если бы не Жорж!

Она чувствовала его встревоженный взгляд. Как хорошо сидеть с друзьями после ужина за этим, освещенным светом, столом, где она, как дочь, заменяет покойную…

Тетя Сильвестра была среди них. Но стерся в памяти страшный призрак – труп, распростертый на носилках. Милая старушка опять улыбается доброй снисходительной улыбкой, как в тот день, когда они вместе ехали на улицу Медичи. Амбра был прав: любимые не умирают… Они исчезают с последним воспоминанием о них оставшихся.

Кабинет Виньябо, Режи, Жорж… трагическая ночь сочельника – и надо всем этим материнское лицо той, что отошла во время ее долгого печального пути и сегодня предстала снова! Да, она жива! «Тетя! Тетя! – хотела крикнуть Моника – прости и пойми!» И, призывая в свидетели покойную перед любящими друзьями и перед тем, кому она давала право судить свою жизнь, Моника сказала:

– Нет, Жорж! Не затемняйте смысл моих слов. Я говорила о том выздоровлении, которым обязана вам! И кому же я должна это сказать, как не вам же и не этим старым друзьям, заменяющим мне не только тетю Сильвестру, но и всю мою семью! О моих родителях не будем говорить… Я для них – только безделушка, перешедшая в другие руки. Мне не о чем было говорить с ними при встречах. Если бы я не сдерживала себя, мне оставалось бы только крикнуть: «Вы и ваше разложившееся общество – истинные виновники моих заблуждений!» С тетей Сильвестрой я бы осталась чистой, простой девушкой… О, я знаю, тут есть и моя вина! Будь я немножко терпимее, пожертвуй я гордостью… и в такую ночь, как сегодня… мне так стыдно, стыдно! Но поздно! Трясина затягивает… хочешь вытащить ноги и не можешь!

Она закрыла лицо руками.

– Дорогая деточка, – воскликнула г-жа Амбра, – зачем вы себя мучаете? Что такое прошлое в вашем возрасте, когда вся жизнь впереди!

– Сумасшедшая! – умолял ее Жорж, – Дорогая моя! Вы мне еще дороже за эти сомнения! Кто может упрекнуть вас прошлым, если вы его оплакиваете с такой болью. Посмотрите на меня! Что сейчас весь мир для нас – для нас, переживающих эту минуту!

– Меня страшит ослепляющий свет этого счастья, – ответила Моника. – Достойны ли мои руки принять этот дар, не запятнав его?

Он страстно прижал к губам ее нежные, белые пальцы.

– Зелень только пышнее разрастается на выжженной пожаром земле! Моника, именем тети Сильвестры, я умоляю вас, будьте моей женой…

– Могу ли я? – прошептала Моника.

– Не только можете, но и должны, дитя мое, – воскликнул невольно задрожавшим голосом Виньябо. – Поздравляю вас, Бланшэ, ваш выбор прекрасен!

Моника с сияющим, мокрым от слез лицом положила свою руку в трепещущую руку Жоржа. Он стоял бледный от счастья. Его мечта исполнилась.

– А теперь, дети мои, – сказала г-жа Амбра, – я не хочу вас гнать, но сейчас уже три часа, и пока вы доберетесь до Парижа… Когда идет ваш поезд, Жорж?

– В четыре!

– Правда, – сказала Моника, – я и забыла, что у вас лекция в Нанте…

– А вы, дорогой учитель, не едете с нами? – спросила она Виньябо.

– Нет, г-жа Амбра так добра, что приютила меня на ночь.

– В таком случае, едем! Мы только-только успеем!

– Нет-нет, – сказала Моника, видя, что Виньябо и Амбра хотят их проводить, – оставайтесь, ужасный холод!

В автомобиле они молчали, предавшись каждый переполнявшим их чувствам и мыслям – сияющим счастьем и беспорядочно спутанным у Моники. Радость и благодарность у него, укоры совести – ослепительные снопы жгучих искр…

Они ехали, упоенные лунной ночью; фонари автомобиля врезались в туманную глубину леса.

– Поедем тише, Моника. Какая красота!

Они приближались к повороту в Буживаль. Река лежала среди синеющих островов, как серебряный шлейф.

– Да, какая красота! – прошептала Моника.

Автомобиль остановился. Они молча взялись за руки. Их сердца говорили в безмолвии… Губы слились в поцелуе. Вечная клятва!

Они тронулись в путь. Перед ними открывалась дорога к счастью!

В это время Амбра с женой и Виньябо собирались расходиться.

– А знаете, дорогой друг мой, что все это доказывает? – сказал старый профессор, подымаясь по лестнице. – Это доказывает, что для молодого существа, не совсем еще испорченного социальным укладом, современные нравы являются ужасной, но великолепной школой жизни. Присмотритесь к нашей «холостячке». Пройдя через двойное воспитание, даже после войны она сохранила жажду самостоятельности, которою захвачено теперь столько женщин…

– Много ли их! – возразила г-жа Амбра, – Так ли это? Большинство покорно несет свои цепи! И, как это ни грустно, многие с ними не желают расставаться.

– Не все ли равно! Избранные увлекут за собой толпу на путь справедливости и добра. Будем надеяться, мой друг, на них – они работают и будут работать как равные нам. Можно ли осудить Монику за то, что она по-своему шла вперед. Шаг неудачный, но все же шаг к будущему.

– Согласитесь, однако, что не будь Бланшэ… – сказала г-жа Амбра.

– Да, но вспомните и Виньерэ… Когда женщина спотыкается, виноват всегда мужчина.

– Мужчина! Вечно мужчина! – проворчал Амбра. – Не справедливее ли было бы сказать, что все мы – игрушки в руках высших сил? Радость и горе – слепы. Управляют только силы… А мы им подчиняемся.

Виньябо снисходительно заключил:

– Лишний повод не осуждать Монику. Разве думаешь о навозе, когда вдыхаешь аромат цветка?