– Выбирайся, а то я сейчас строителей позову, они тебя из трубы живо достанут! – Пригрозила все еще чувствовавшая свою правоту и не оправдывавшаяся за свою жестокость перед сыном мать. – Вон подъемный кран как раз подъезжает, сейчас зацепят тросами эту трубу и вытряхнут тебя из нее. Давай вылась, быстро, а то хуже будет! – Закричала она в трубу, как в рупор. Витьке показалось, что от этого звука у него заложило уши. Но угроза не подействовала. Витька решил: лучше замерзну, а не вылезу, так ему было обидно и горько. Пинки и тумаки чеченских мальчишек теперь представлялись чепуховыми по сравнению с болями и обидами, полученными от родной матери. А ведь он так любил ее, и представить себе не мог, что она может быть вот такой чудовищно злой и жестокой.

– Витя, не дури, давай вылезай, схватишь воспаление легких, уколами потом заколят. – Уже тихо уговаривала мать.

– Ну и пусть! – Упорствовал Витька.

В это время к трубе подошли двое молодых строителей.

– Ребята, помогите! – Обратилась к ним Витькина мать. – Я вот сгоряча сына отхлестала ремнем, а он убежал и в эту трубу залез. Раздетый, в одной рубашке, замерзнет!..– Запричитала она.

– Что же это Вы так, мамаша, он ведь все же какой-никакой а человек. Нельзя так! – С укоризной ответил первый голос. Самого строителя Витька не видел.

– А я сейчас мигом сам в трубу залезу и достану вашего бродягу. – Раздался более молодой и звонкий, с оттенком веселости в словах, голос другого молодого человека.

И через несколько секунд Витька в конце трубы увидел его улыбающееся лицо:

– Что, пострел, испугался, забрался в трубу, как суслик, дрожишь? Давай выбирайся оттуда, война закончена. Мир! мамка тебя больше не обидит. Да на мать и грех обижаться! Она же добра тебе желает. Эх, если б кто мою мать с того света вернул, я бы согласился, чтоб она меня каждый день ремнем отхаживала! Ей Богу! А то ведь в бомбежку Богу душу отдала…И никого у меня из родных на этом свете не осталось!.. – С неподдельной болью произнес молодой парень. – А ты тут из-за ерунды обиды строишь! Выползай из своей норы!

После недолгих уговоров Витька ползком, обдирая локти и дрожа от холода, вылез из своего убежища. От его жалкого вида строители по-доброму и сочувственно переглянулись и обратились к матери.

– Может к нам в вагончик его для начала, пусть отогреется?!

– Да нет, спасибо, мы здесь рядом живем, сами справимся! – Возразила мать и сняла с себя фуфайку, укутала в нее Витьку, а сама осталась в одной шерстяной кофте и юбке.

Они направились к дому. Случайные прохожие многозначительно поглядывали на них. Кое-кто – с осуждением и причитаниями типа: «Ах, беда, эти дети»!

Мать всю дорогу домой молчала. О чем она думала, Витька не знал, но от такого сопровождения и взглядов прохожих ему было не по себе. Дрожь в теле не проходила и он , когда пришел домой, не мог вымолвить ни слова.

Мать первым делом раздела его, нагрела горячей воды и искупала в ванной. А потом напоила чаем с малиной и уложила в теплую постель. От пережитых треволнений Витька быстро уснул. Во сне он увидел сон про прошлые весну и лето, когда вместе с другими мальчишками ходил собирать цветы для мамы за гору, на которой поднимались чеченские дома. С опаской русские мальчишки проходили мимо них.

Подснежники и толкачики, дикие гиацинты и позже петушки – ирисы, левкои они собирали на косогорах Сунженского хребта и охапками приносили матерям, рискуя быть застигнутыми за окраиной поселка и побитыми чеченскими ребятами. Ведь они переходили через условно обозначенную для русских пацанов границу по улице Энтузиастов, выше которой располагались дома, возведенные и возводившиеся чеченцами. В старой части города, где они жили раньше вместе с бабушкой и прабабушкой, мальчишки с разных улиц тоже враждовали между собой. Причем чеченцев среди них было мало. Русские, татары, армяне, евреи, китайцы, корейцы по численности там значительно превосходили чеченцев и ингушей. Основную часть детского населения в пятидесятые годы двадцатого века составляли русские и армяне. Та детская вражда была не настоящей. В нее больше играли, как в войнушку или в казаков-разбойников. Ловили пацанов и девчонок с чужих улиц, «арестовывали», допрашивали, требовали назвать пароль, которым они пользовались, а иногда и поколачивали, заставляли спичками измерять их улицу. Чужака принуждали стать на колени, давали в руки ему спичку и приказывали: «Начинай, измеряй!»…

Витька в роли пойманного и захваченного в плен ни разу не был. И дружил он с чеченцем Абу Насухановым, жившим в их дворе. О национальной принадлежности друг друга пацаны в старой, центральной части города даже не задумывались. Главным для них было иное – чтобы друг был честным и верным, никогда не предавал, не боялся заступиться за своего приятеля, когда нападали чужаки, не взирая на их национальность, и не был жадным. Но постепенно все менялось. И на территории поселка, куда переехала Витькина семья, действовали уже иные правила. Чаще здесь пацаны враждовали между собой, сбитые в стаи по этническому признаку. И шло это от чеченцев и ингушей, которых на окраинах города, в его поселках, было значительно больше, чем в центре Грозного.

Поэтому, когда русские мальчишки без разрешения старших отправлялись за цветами за гору, матери всегда тревожились. Но в то же время радостно и настороженно встречали своих сорванцов с охапками в руках в домах на Ялтинской. Некоторые журили, за то что ребята так далеко и в небезопасные места ходили одни. Другие гордились, что ребята растут смелыми и заботливыми, стремятся доставить радость матерям, принести в дом незабываемый аромат весны и лета.

Когда Витька проснулся, то увидел как сходившая в школу, пока он спал, мать сидит на диване и молча рассматривает красочно расписанный пенал. Никто, как оказалось, его не забрал и не присвоил. Когда она во время очередной перемены вошла в класс и проверила парту, за которой в первую смену занимался ее сын, то нашла там целехонький, мирно дремавший пенал, забытый Витькой. И то ли от его прекрасного вида, то ли от всего, что произошло накануне, ей стало неловко. Впрочем, о чем думала и что переживала его мать в эту минуту, Витька не знал. Он снова зажмурил глаза от яркого солнечного света, падавшего золотым потоком с южной стороны уже совершенно голубого неба в окно его комнаты и по привычке чихнул. Так как лучи света, проходя через стекла, как бы превращались на золотые метелочки, щекотали нос. На мгновение ему стало приятно и хорошо. Но эту идиллию тут же оборвала мать:

– Ну, вот. Я же говорила, что простудишься и заболеешь. Нужно на ночь аспирин выпить, и еще чаю с малиной, чтоб прогнать хворь.

Очнувшись от своих раздумий, мать положила пенал на маленький серый столик для детских занятий, который своими руками смастерил отец из гладко обструганных сосновых досок, и пошла готовить ужин.

Когда уже затемно Витькин отец вернулся с работы, мать с сыном молча пили чай, и никто ему и словом не обмолвился о том, что произошло в их доме накануне. Но отец, заметив лежавший на диване ремень, понял, что произошло не ладное. Но углубляться в эту тему не стал, а только как бы невзначай спросил:

– Мать, а почему мой ремень не на своем месте? Непорядок!

Затем взял его и, сделав несколько шагов, повесил за дверью на гвоздь в детской комнате.

И только когда мать с отцом удалились к себе в спальню, Витька услышал приглушенные вопросы отца, интересовавшегося происшедшим накануне, и еле слышные, сдавленные всхлипывания матери, которой было стыдно рассказать мужу правду.

– Да напроказил сынок, подрался с мальчишками, вон, все пальто выделал, еле отчистила, вот и задала трепку! – Слукавила она.

Но Витька почему-то был благодарен ей за это вранье, ему не хотелось лишний раз расстраивать часто болевшего после двух контузий на фронте и усталого после работы отца, приносившего с собой запахи завода и табака, всего такого запомнившиеся ему на всю оставшуюся жизнь.

– Ты наказывай, но любя! – Укорил супругу отец. – А то вон у него красные полосы на плечах и спине. Так мало чего добьешься. До сознания нужно доходить, до сердца.

– Ладно уж, учитель, здесь тебе не твой партком, сами как-нибудь разберемся. Ложись спать! – Еле слышно для Витьки произнесла мать и щелкнула выключателем. Напряженно вслушивавшийся в каждый звук Витька от этого щелчка вздрогнул и долго потом не мог уснуть, лежа в темноте на кровати с широко открытыми глазами, снова наполнившимися теплыми, но уже не горькими слезами, ворочался, часто переворачиваясь с боку на бок. Плечи и спина все еще горели от побоев.

Через некоторое время Витька все же уснул и ему приснился кошмарный сон. Как будто он превратился в беззащитного маленького серого мышонка над которым кружили злые Жар-птицы в золотом и ярко-алом оперении, взлетевшие с крышки его пенала и выросшие до огромных размеров. Сам пенал в это же мгновение тоже во много раз вырос и вспыхнул похожими по цвету на длинные хвосты Жар-птиц языками пламени. Они наполняли Витькину комнату, тоже выросшую до размеров огромного помещения, и постепенно приближались к нему, обжигая его лицо, руки и спину.

Витьке стало страшно от сознания, что вскоре он сгорит в этом фантастическом и страшном огне. И от страха его всего словно сковало, он не мог произнести ни звука.

Но через какие-то мгновения мальчик очнулся. Это мать растормошила его и вывела из забытья. Рядом с ней стоял отец с напряженным и встревоженным лицом. Он наклонился к сыну, притронулся своей шершавой ладонью ко лбу Витьки, и тут же произнес чуть взволнованно: «Мать, да у него жар»! Нужно срочно амидопирину дать, чтоб сбить температуру. Да и вызвать неотложку надо, без врача не обойдемся!.

– Ты думаешь он что-то другое назначит! Я сейчас лучше водочный компресс сделаю, сразу жар снимет. – Не согласилась с отцом и принялась хлопотать рядом с сыном мать. – Ты иди, ложись, завтра рано вставать на работу. Я тут сама управлюсь.

Отец вышел из детской, а мать достала из шкафа фланелевую пеленку розового цвета, в которую когда-то заворачивала своего грудного младенца. Намочила ее водкой и , сняв с Витьки взмокшую от пота майку, обернула его грудь и спину самодельным компрессом.

– Ой, какой холодный! – Закапризничал Витька.

– Ничего, сейчас согреется и тебя согреет, жар с тела снимет! На-ка, вот, еще таблетку выпей! – погладив сына по взмокшему от пота лбу, протянула к его лицу руку с лекарством мать.

Витька проглотил таблетку амидопирина, запил ее теплой и противной водой из кружки и снова откинулся на большой пуховой подушке. Через полчаса он почувствовал облегченье – жар спал – и мальчик уснул. А мать почти до утра просидела у постели сына, изредка прикасаясь нежной ладонью к его лбу и проверяя – не подскочила ли снова температура. Витьке от ее прикосновений и близости становилось все легче и легче. И, как ни странно, больше ничего не снилось. Он заснул здоровым и крепким сном, забыв о простуде и всех своих обидах.

Чужой
Рассказ

В Сибирь Славка приехал с отцом после того, как мать ушла к другому – богатому мужчине – завскладом какого-то совхоза-миллионера. Впрочем, не женившемуся на ней, а жившему в основном ради утех, хотя, наверное, по-своему и любившему ее. Своих пятеро детей-птенцов, старшему из которых было только одиннадцать лет, он бросать не хотел. Но и его растолстевшая курица с отвисшим животом, как он называл свою супругу, больше не устраивала. Полюбил и хватит. Хотя, возможно, он ее и вообще никогда не любил. В то время на Северном Кавказе у горцев родители сына сами подбирали ему в невесты девушку из подходящего для них рода. Чтобы и приданное у нее было приличное, соответствующее их статусу и статусу рода, выдававшего за их сына свою дочь, да и чтобы фамилия родственников не несла на себе печати позора. А, кроме того, смотрели, чтобы в том роду не было "кровников", которым нужно было мстить за ранее пролитую кровь, или ждать от них мести. Что касается Ахмета, то его родители, прежде всего "заглядывали в кубышку", как называли тогда семейное состояние или "казну", своих знакомых и друзей. Их дочка уже по давнему уговору и расчету двух глав семей должна была выйти замуж за Ахмета. Тот с молодости активно занимался спортом, много ездил по Советскому Союзу, выступал на различных соревнованиях борцов-вольников. И эти поездки, пребывание на сборах и турнирах вдалеке от родного дома без строгого присмотра отца и старших братьев его разбаловали. Особенно – общение с девицами легкого поведения в свободное от занятий спортом и выступлений время. На непьющих, спортивных, к тому же, денежных ребят с Кавказа они смотрели с завистью, готовы были повеситься на них, как тряпки на заборе. Ахмету больше всего нравились романтичные и влюбчивые, как правило, нежные и покорные русские блондинки. Но иногда он влюблялся и в шатенок. А когда попал в больницу с приступом острого аппендицита, и впервые увидел ухаживавшую за ним после операции красавицу-шатенку – медсестру – мать Славки, – то словно вспыхнул изнутри. Загорелся так, что его безумный огонь потом не могли потушить ни годы, ни старики-родственники, вызвавшие его на свой суд ("кхел") и вначале уговаривавшие выбросить из головы всякую дурь и продолжать жить в семье, заботиться о детях и супруге, а во второй раз пригрозившие ему громадным денежным штрафом. В случае ослушания они готовы были пойти и на более суровое наказание. Не помогло. Азартного и привыкшего к риску Ахмета это только подогрело. Как не помогли слезы собственной жены и детей, стоявших на стороне матери и видевших, что отец всех их обманывает и предает. Старший из них – Магомет – даже поклялся матери в том, что когда вырастет, зарежет отца собственной рукой. За что та сильно отругала сына и даже отшлепала его по щекам, чтобы не держал таких глупостей в голове. Сказала ему, что грех – поднимать руку на родного отца, который родил его и кормит. И вообще мал он еще, чтобы судить об их отношениях с отцом, она сама во всем разберется. Не в первый раз – "погуляет – кобель – и вернется к родному очагу раны зализывать". Но пагубная страсть не давала Ахмету покоя. Притих на время, а потом с матерью Славки у них все началось по новой – не стеснялся даже вместе с нею разъезжать на собственной "шестерке", появляться в ресторанах, где его видели знакомые и односельчане. Опозоренная Лейла (так звали жену Ахмета) однажды не выдержала и привела свой выводок прямо на порог городской квартиры, где жила ее соперница-обидчица. Когда та вышла на звонок и стук в дверь, Лейла втолкнула в прихожую одного за другим детей с несчастными и испуганными лицами и, подняв руки к потолку и небу, вначале запричитала на чеченском языке что-то типа "Ради Аллаха Милосердного! Не забирай отца у детей!" и так далее. А когда увидела, что ее соперница не внимает ни одному слову и только высокомерно обмеривает ее насмешливым взглядом, словно сравнивая убожество другой со своим совершенством, то закричала на весь подъезд благим матом. А в конце прибавила: "Не хочешь отступаться, тогда бери моих детей и воспитывай сама. По нашему обычаю отец должен всех детей с собой забрать, раз он мне развод дает и меня от себя гонит"!

Мать Славки остолбенела, соседи, появившиеся из соседних квартир, стали свидетелями ее большого, по тем местам, позора. Женщины и старухи принялись стыдить ее, просили одуматься, ведь у самой двое сыновей – какое пятно она накладывает на них и на мужа – известного в республике человека, уважительного к ним и уважаемого ими!

Двенадцатилетний Славка, ставший свидетелем этой сцены, тогда сразу же занял сторону отца и, когда незнакомая ему разъяренная чеченка с детьми ушла, разругался с матерью и сказал в ее адрес такие обидные слова, что и та не выдержала, отвесила Славке горячую оплеуху, которую он помнил долго. Но не столько физическая боль, сколько незаслуженная обида за свою семью и отца, обожгли ему сердце. Он готов был ревмя зареветь, но по-мужски стиснул зубы, так, что побледнели едва наметившиеся желваки, и почти процедил страшные слова: "Если увижу тебя с чужим, убью"! У матери от этих слов подкосились ноги, но она тоже была человеком не из робкого десятка – по крови – терская казачка с железным сердцем. Собрала одежду в спортивную сумку и сказала, что поживет пока у бабушки, пусть отец ее не разыскивает.

Для Славкиного отца, постоянно мотавшегося по командировкам, чтобы заработать для семьи побольше денег, все происшедшее в его отсутствие было, как снег на голову. Впрочем, он уже заметил изменения в поведении своей супруги и однажды даже поскандалил с ней после того, как она соврала ему о том, что он видел и слышал собственными глазами. Как-то поутру в субботу, когда он был выходной и сидел за печатной машинкой "Мрия" в спаленке-кабинете – самой дальней комнате, писал рассказ, кто-то настойчиво постучал в дверь, хотя у них был электрический звонок. Ему хотелось закончить интересную мысль, дописать предложение, поэтому он сразу не оторвался от работы. Открыть дверь в "прихожку" вышла поднявшаяся с дивана в гостиной жена. На пороге, как он понял по голосу, появилась взволнованная сотрудница его супруги – Лена.

– Что случилось? – недовольно спросила ее Августина – мать Славки, отсыпавшаяся после "суток", проведенных в железнодорожной больнице.

– Пропали мы, худо дело! – В панике запричитала Лена.

– Да что ты несешь? Говори толком, что случилось!

– Татевосян (заведующий хирургическим отделением) и какой-то мужик из органов провели проверку нашего поста и обнаружили недостачу пяти ампул …

– Чего – пяти ампул? – Вначале повысила голос, а потом перешла почти на шепот Августина.

– Да морфия и других болеутоляющих наркотиков. – Почти заскулила, как жалкая и доведенная до отчаяния собачонка, Лена.

– А куда же они подевались? – спросила Августина.

– Как куда, ты что, забыла? Одну ампулу мы с тобой вместе на прошлой неделе наркоманам продали, а другие, ой, грех какой, – они меня заставили потом им отдать, сильно напугали, сказали, что зарежут. Что мне было делать? Детей сиротами оставить? Я тебя обманула, когда пост сдавала, сказала, что их использовали, помогая больным, и попросила тебя списать эти ампулы по листам назначения, к которым сделала незаметные приписки. А они это сегодня, похоже, установили. Не нашим почерком, говорят, написаны некоторые назначения, да еще для применения морфия…

– И ты сразу раскисла, крылья опустила, как мокрая курица! Да пошли они все! Пусть только сунутся еще раз, я знаю к кому обратиться, чтобы им духу поубавили.

– Кто – все? К кому обратиться? – Сразу не поняла Лена.

– Да и наркоманы твои, и начальники наши. С первыми понятно – идиоты, выжившие из ума. А эти-то чего от нас хотят? У них, что – доказательства есть насчет того, что мы с тобой виноваты в пропаже наркотиков?

– Доказательства, не доказательства, а недоверие к нам сразу появилось. Потому, что после тебя, когда мы ампулу продали, я на дежурство заступила, у тебя под подпись в журнале приняла медикаменты с недостачей. Так я им и сказала, напугали они меня тюрьмой.

– А при чем здесь я? Там что, моей рукой приписки сделаны? – Возмутилась Августина. – Ну и дура, ну и гадина! Думаешь, подставила, все на меня свалить хочешь? Ведь это же ты меня просила выручить с одной, заметь, ампулой. Выручила себе на голову! И еще не постыдилась ко мне домой вот с этими бессовестными глазами заявиться.

– У меня бессовестные глаза! А про свои грехи не помнишь? Хочешь, я твоему мужу про твои шашни с Ахметом расскажу!..

– Заткнись! – Зашипела и стала выталкивать непрошенную гостью за порог Августина.

Славка сразу понял, о ком идет речь. Он летом отдыхал в пионерском лагере, где мать временно работала медсестрой, и знал завхоза совхоза, который снабжал пионерский лагерь продуктами, видел его рядом с матерью, которая представила его сыну на пикнике, как своего хорошего знакомого и друга. Правда, при этом почему-то взяла с сына слово, что отцу он об Ахмете ничего не расскажет. Мол, ты же его знаешь – еще приревнует, станет допытываться – что да как, кто такой Ахмет, начнутся неприятности. Так что лучше сохранить все в тайне.

– А почему, если он твой друг, не понял тогда Слава, то это нужно скрывать от папы? Кто тебе ближе – он или этот Ахмет? – Как-то не по-детски серьезно спросил тогда мальчик. И после долго и много думал над тем, почему взрослые порой так странно и не честно ведут себя друг с другом. Живут под одной крышей, в одной семье и так легко идут на обман. Но свое слово он сдержал – по приезду домой мать не выдал. И вот теперь после всего увиденного и услышанного чувствовал себя перед отцом виноватым. Мать явно обманывала и предавала его.

Отец Славки от услышанного (дверь в соседнюю комнату была открыта) буквально остолбенел. А потом почувствовал, что его переполняют негодование и боль, достающие до самого сердца.

Он встал из-за письменного стола и прошел в соседнюю комнату. Вытолкав за двери свою подружку и вернувшись в гостиную Августина, хотя и явно расстроенная, сделала недоуменный вид и спросила: "Что это с тобой? Ты, отчего весь так побледнел"?

Славка сидел на кухне и слышал весь этот разговор.

– Со мной? – Переспросил сухим голосом отец.– Это я хочу знать, кто приходил, и что случилось с тобой? Что все это значит?

– О чем ты? – Сделала вид, что не понимает Августина.

– О наркотиках! – повысил голос отец. – Я все слышал.

– Да тебе померещилось. Перетрудился, наверное, все пишешь и пишешь без отдыха, ну разве так можно!

– Ты что, меня за глупого принимаешь, неужели я уже должен не верить собственным ушам? – Возмутился отец.

– Да что ты ко мне пристал? Какие наркотики? О чем это ты?

– О пропаже в больнице. Может, мне сходить туда сейчас и самому удостовериться в том, что это правда, и ты к этому имеешь какое-то отношение?

– Ты, Декабрев, вообще с ума спятил? Ни о чем таком мы даже не разговаривали. Ленка за рецептом пирога ко мне зашла на минутку, вот и все. – Слава, ты посмотри, обратилась она к сидевшему на кухне сыну, у нашего отца от вчерашней выпивки, похоже, глюки пошли.

Славка понимал, что это не так, и никак не откликнулся на слова матери, молча и насупившись, сидел за кухонным столом, и, глядя с третьего этажа в окно, за которым зеленели раскидистые тополя, и клены воинской части, голубое, с прядями перистых облаков, небо, рисовал пейзаж. Он был одаренным мальчиком. Отец, сам в детстве занимавшийся в изостудии городского Дворца пионеров у ставшего потом широко известным в стране художником Виталия Рыбакова, рано приобщил его к живописи и помогал ему своими советами. Будучи поэтом и писателем, подсказывал, как в капле воды или в обычном кленовом листке, просвеченном ярким солнцем, можно увидеть целый мир, живущий по своим, чаще всего не известным людям, законам. Славка с удовольствием погружался в него и иногда, словно растворялся в нем, любуясь прекрасными видами небольшого парка, поднимавшимися за ним и хорошо видными в ясную погоду белоснежными вершинами и пиками Большого Кавказского хребта, близкими предгорьями, поросшими фиолетовым кустарником и деревьями. В такие минуты он вспоминал про кавказские рисунки Михаила Лермонтова и гималайские полотна Николая Рериха с их неповторимым космосом и философией, впитанной от самой природы. Ему тоже хотелось стать таким же известным и хорошим художником. Но теперь над всем этим, похоже, словно черная туча, нависла настоящая угроза. Спокойная и размеренная жизнь могла круто измениться.

– А чем она тебе грозила, про какие – такие грехи намекала? – Стал допытываться отец у матери. И почти каждое слово их ссоры задевало мальчишку за живое.

– Да что ты от меня хочешь? Я говорю, что тебе все послышалось! – Перешла на уже повышенный тон и мать Славки. А потом пустила слезы и стала театрально изображать большую обиду: "Да как так можно не доверять любимому человеку, с которым прожил больше десятка лет! За что ты меня обижаешь? Почему обо мне так плохо думаешь"?

– Да потому, что ты дала повод. Маленькая ложь рождает большие подозрения. А ты мне лжешь прямо в лицо!.. Ну, шекспировский сюжет и только. Вся жизнь театр, и люди в нем – актеры!

– Да не лгу я тебе, не лгу, чем хочешь, поклянусь! – Закричала, уже выходя из себя, мать.

Славка буквально вбежал в комнату, подумав, что отец сейчас сможет прийти в ярость и не сдержаться. Он подскочил к выясняющим отношения родителям и встал между ними. Потом повернулся к матери и в свою очередь, прямо глядя ей в глаза, сказал: "Ты обманщица и лгунья, папа правильно говорит. Я больше не хочу с тобой жить под одной крышей, ты нас предала"!

– Да как вы смеете! – Не сдавалась и не признавалась в неправде мать. – Вы еще пожалеете об этом!.. Не хотите со мной жить, и не надо. Вот уйду, тогда вспомните.

Отец тогда с какой-то глубокой печалью и болью взглянул на сына, махнул рукой, поняв бессмысленность такого разговора и, резко повернувшись, прошел к себе в комнату, снова сел за письменный стол. Но ему в тот день больше не писалось… Славка понял, что мать расстроила отца в конец, и между ними образовалась пропасть, которая со временем могла привести к полному разрыву. В его собственной душе тоже стало как-то не по себе, словно появилась какая-то трещинка.

Впрочем, как он уже понимал, все это было, как бы предопределено тем, что мать и отец, симпатичные, даже красивые люди, очень видная пара, как о них говорили старшие – знакомые и родственники их семьи, – были совершенно разными людьми. Он – известный в республике журналист и писатель, вечно занятый какими-то большими проблемами, погруженный в творчество. И она – простая медсестра – крепко сбитая красавица, которой хотелось постоянного внимания мужа или других мужчин, денег и развлечений, жившая совсем другими интересами и в другом, лишенном иллюзий и какой бы то ни было духовности мире. А в этом мире она видела четырнадцатилетних девочек-школьниц с бриллиантовыми кольцами и перстеньками на пальцах и серьгами в ушах, родители которых, хотя и занимались незаконными сделками и спекулировали на рынках или по-крупному воровали у государства, но были состоятельны, имели крутые особняки и шикарные авто. О чем ей, несмотря на вечные больничные хлопоты и на упорную работу мужа, пока приходилось только мечтать. В то же время от соблазна с легкостью необыкновенной получить такие же украшения и дорогие вещи (только угоди какому-нибудь заглядевшемуся на тебя богатому мужчине) у нее кружилась голова. Казалось, сделай шаг, протяни руку – и у тебя будут такие же массивные золотые серьги с бриллиантами, колье, перстни, платья из парчи и так далее. Не случайно же, когда она сблизилась с Ахметом, делавшим ей дорогие подарки, то как-то в раздражении проговорилась Славке насчет своего знакомого: «Это весьма состоятельный и уважаемый человек, не чета твоему отцу».

– Мой папа талантливый и честный человек, а этот – какой-то завсклад вонючий, пропахший селедкой! – с обидой заступился тогда сын за отца.

– Да, вонючий завскладом, но он, заметь, кроме селедки, пахнет еще и большими деньгами. А твой отец, сколько ни пашет, больше трех сотен в месяц не зарабатывает. У Ахмета такие навары за день получаются.

– Славка тогда не стал дальше слушать рассуждения матери и, схватив футбольный мяч, стремглав вылетел из квартиры, побежал играть на поляну с ребятами, дожидавшимися его. Но эти слова матери он запомнил надолго. Последней каплей его терпения и терпения отца стало то, что ушедшая от них мать уже через пару месяцев даже не скрывала своих отношений с другим мужчиной. Как-то прямо у них на глазах села к нему в машину, словно не обратив внимания на сына и брошенного мужа. От такого безразличия у Славки сильно сжалось и затем гулко забилось сердце. Отец, как он видел, побледнел от негодования и подошел к "Жигуленку", за стеклом которого виднелось отвернувшееся от них и улыбающееся Ахмету лицо еще не разведенной по суду супруги. Хотел открыть дверцу. Но, видимо, испуганный от такой неожиданности Ахмет нажал на "газ" и машина, взревев мотором, резко тронулась с места, помчалась по подъезду к шоссе Баку – Ростов-на-Дону. Отец и сын сделали последнюю попытку образумить жену и мать, сходили к бабушке, где та жила после размолвки. Но все оказалось напрасным. За год мать ни разу не зашла к Славке. И он на нее затаил в своей душе большую обиду. Отец поначалу стал частенько прикладываться к бутылке. А потом взялся за ум и решил, чтобы не изводить себя и сына даже случайными встречами с супругой, развестись с ней и переехать в другой город. Куда-нибудь подальше, чтобы больше никогда не видеть Августину, принесшую ему столько боли и страданий. Даже больше того – фактически обворовавшую и оболгавшую его. Забрала все накопленные отцом сбережения. Отец в последнее время перед разводом зарабатывал и подрабатывал неплохо, хотел купить себе "Жигули". Вообще у него были возможности сразу и много "заработать". Взятки за "компромат" на своих конкурентов или после его журналистских расследований отцу иногда приносили целыми кейсами. Но он взяток не брал, подрабатывал с другом – фотокором республиканской газеты на оформлении наглядной агитации для промышленных и сельскохозяйственных предприятий. Иногда у него в месяц выходило больше двух тысяч рублей. Что по тем временам было немало. Директора заводов, если не воровали, зарабатывали меньше. Такие деньги тогда можно было заработать только где-нибудь на севере или за границей. Славка это знал. Как знал и то, что однажды отцу при содействии матери, как выяснилось позже, пытались подбросить в квартиру кейс с крупной денежной суммой, чтобы скомпрометировать его. К тому же мать заставили написать в обком партии незаслуженную кляузу на отца, от которой он долго не мог отмыться. А когда и это не помогло, стали преследовать и шантажировать, пытались запугать. Вот они и решили уехать в Сибирь, куда отца приглашали на работу в одну из газет. Квартиру и мебель, практически все оставили в родном городе Августине и младшему пятилетнему брату Славки, который по суду остался с матерью. Заниматься дележом квартиры и имущества отец не стал, хотя приближались совсем другие времена, и получить новое жилье по очереди в горисполкоме или райисполкоме становилось все проблематичнее. А для покупки квартиры или дома денег у них уже не было. Августина, у которой оставался ключ от их городской квартиры, как-то незаметно нагрянула туда и подчистила все по "сусекам", после чего все отцовские сбережения припрятала в доме у своей матери. И после сделала вид, что ничего об этом не знает, на квартиру к мужу не наведывалась. Короче говоря, самая, что ни на есть, пакость и подлость с ее стороны вышли. И все же, уезжая, отец с сыном навели в доме, куда больше никогда не возвратились, идеальный порядок, по привычке забили холодильник продуктами. Славка, чтобы усовестить мать, даже выжарил и выдраил добела все сковороды. Они стали, как новенькие. При матери скарб такой чистотой никогда не блистал. С собой они взяли только одежду, книги да памятный для отца ковер, выделенный ему по очереди в его редакции, когда он работал на Мангышлаке.