Обратной дороги нет (сборник)

День третий. Записка в «почтовом ящике»

1

В тумане меж деревьев двигалась какая-то группа. Неясные, зыбкие тени словно бы проецировались на белый экран. Чуть слышно поскрипывали колеса, и сочно, свежо чавкали, увязая в мокрую землю, копыта и сапоги: чвак, чвак, чвак…

Впереди шел веснушчатый разведчик Левушкин, шел, настороженно прислушиваясь, указывая обозу путь по каким-то лишь ему одному известным приметам.

У первой телеги – груз укрыт под слоем сена, но видно по колесам, что тяжел, – шел Гонта. Из-под сена, как указательный палец, выглядывал ствол трофейного МГ. Если бы не этот пулемет, картина была бы мирной, почти идиллической: мужички в извозе…

Следом – вторая повозка, с Мироновым. Этот шел мелкими шажками, бодро, и пуговицы на его шинели сияли, и подворотничок был подшит чистый, будто собрался сверхсрочник в субботнюю увольнительную.

У третьей повозки – Бертолет с парикмахером Берковичем. Эти шли задумчивые, ссутулившись, один за другим, будто несли, как бревно, одну общую тяжкую ношу.

Четвертая телега – Степана – запряжена трофейными битюгами. За телегой, поводьями к задку, – две заводные лошадки.

Поотстав метров на пятьдесят от обоза, шел арьергард – Андреев и Топорков. У Андреева за спиной – винтовка прикладом кверху. Брезентовый капюшон приоткрыт, и выставлено к туману, как радар, хрящеватое стариковское ухо.

Скрип-скрип, чвак-чвак…

Топорков поправил за спиной автомат, осмотрел серые спины, серые крупы лошадей. Вот и тронулись, вот и вышел обоз. Четыре телеги. Семеро партизан. В сущности говоря, семеро незнакомых ему людей. И один из них, возможно, враг…

У опушки, где туман распадался на клочья, выросли две фигуры – словно бы раздвоились темные стволы осин. Помахали руками, указывая путь. Обоз прошел мимо и растаял в тумане.

Двое дозорных партизан посмотрели вслед, закурили. Тот, что был постарше, озабоченно покачал головой.

– Думаешь, не дойти? – спросил молодой.

Старший ничего не ответил, только смотрел в туман. И лицо у него было такое, как будто проводил товарищей в последний путь.

2

В частое постукивание колесных ободьев о корни, приглушенные удары копыт о песок вливались, обтекая молчаливого и одинокого майора, тихие партизанские разговоры.

– Завидую, что ты ученый! – говорил Степан, поотстав от своих битюгов и обратив к Бертолету широкое, кирпичного цвета лицо. – Сильно завидую… Вот ты, например, чего окончил?

– Вообще-то в университете учился, – серьезно ответил Бертолет. – Окончил филологический… а потом потянуло на физико-математический.

– Ух ты! – сказал Степан. – А вот, скажем, дроби знаешь?

– Знаю.

– И эту… физику?

– Немного.

Бертолет замялся. Он, как и все люди, увлеченные сложной внутренней работой, отличался в обращении особой, несколько наивной прямотой, и это, очевидно, нравилось простаку ездовому, с которым обычно разговаривали насмешливо. Степан вглядывался в тонконосое, удлиненное лицо собеседника с той внимательностью и увлеченностью, с какой мальчишка смотрит в калейдоскоп, стараясь догадаться, как это из простых и понятных элементов возникает непостижимая сложность.

– А чего ты каску носишь? – спросил он. – Это ж два кило железа. Я б лучше обоймов насовал по карманам.

– Как тебе сказать? – Бертолет улыбнулся. – Вот был такой Дон Кихот, он медный таз носил, а я – каску… По правде говоря, я больше всего боюсь ранения в голову.

– А чего?

– Мозг! – Бертолет постучал по каске. – Здесь все, в этом сером веществе. Все наши знания, чувства, память. Весь мир. Это самое важное и беззащитное, что есть в человеке.

– Скажи! – Степан покачал головой, затем, сняв шапку, провел ладонью по волосам, словно бы нащупывая что-то, ранее ему неизвестное. – А шо? Надо будет завести каску!..

– Тебе-то зачем? – раздался голос Левушкина. – Чего тебе опасаться? У тебя самое ценное не здесь, ты ж наездник!

В своих мягких брезентовых сапогах разведчик Левушкин неслышно возник рядом, взял в мешке на возу сухарь, сунул за щеку.

– А по-моему, – сказал он Бертолету, – кто боится пули, тот не боец. Так вот, француз! – И растворился в соснячке, будто не появлялся.

– Ну, скаженный! – восхитился Степан.

Топорков позавидовал молодости и энергии разведчика. Каждый шаг давался майору с трудом. А хуже всего – это чувство одиночества среди людей, близких тебе по духу, но отдаленных раздельно прожитой жизнью.

Он шел, смотрел, слушал, и длинные худые ноги его отшагивали ритмично, как косой землемерный аршин.

Гонта, подойдя к бывалому солдату Миронову, советовался, глядя исподлобья:

– Сколько сдюжим по песку, старшина?

– Да километров с тридцать пять. Мы в окружении, правда, по пятьдесят давали, так то бегучи… Колеса бы вечером надо подмазать. Я баночку трофейного тавота прихватил.

– Добре.

– И еще: надо бы «феньки» с возов на руки раздать. Если наткнемся на немца, сразу удар – и отход. Они гранатного удара не любят, теряются.

– Добре.

Умелый, ладный был партизан Миронов, бывший старшина-сверхсрочник. Топорков позавидовал его хозяйственной предусмотрительности, которая позволила старшине близко сойтись с полесскими партизанами.

3

Далеко за полдень телеги сгрудились возле старой, с засохшими когтистыми ветвями вербы. Тонко звенел неподалеку родник, и лошади, склонившись к воде и всхрапывая раздутыми ноздрями, пили, пили….

Привалившись к телеге, Топорков наблюдал за партизанами. Конюх Степан хлопал лошадей по холкам, разглаживал спутавшиеся гривы. Бертолет, усевшись на причудливой коряге, силился стянуть с ноги сапог. Левушкин рассказывал Миронову довоенный анекдот о враче и старушке. Они сидели под самой ветлой, а над их головами зияло чернотой дупло.

– Товарищ майор! – встревоженно сказал Беркович, выбираясь из кустов. – Здесь кто-то был… недавно!

Топорков шагнул навстречу Берковичу, увидал разбросанные по земле рыжие бинты.

– Это мы… – пояснил Левушкин. – Здесь Ванченко умер.

Протрещали кусты, и последняя телега скрылась в лесу, распрямились ветви. Топорков остался на поляне под старой ветлой один. Он долго всматривался в деревья, кусты. Снова бросил взгляд на обгоревшее дерево с дуплом, на корягу, на тяжелый, вросший в землю валун…

Кусты раздвинулись, и к ветле вышел Гонта.

– Ты чего, майор? – спросил он.

– Я сейчас… Догоню!

Гонта недоуменно посмотрел на Топоркова, двинул темными бровями и исчез в лесу. Но, отойдя недалеко, замедлил шаг, остановился и, обернувшись к поляне, стал вслушиваться.

А Топорков тем временем подошел к ветле, нащупал узкой длиннопалой кистью темный провал дупла. Извлек оттуда горсть старых, слежавшихся листьев. Неторопливо разжал пальцы, рассыпая листву. Глаза его прыгали с одного предмета на другой, словно он что-то искал.

Ногой отвалил корягу и долго смотрел на расползавшихся в разные стороны жучков. Подойдя к камню, Топорков внимательно со всех сторон осмотрел его, но и здесь ничего не нашел. Майор тяжело вздохнул, ссутулился, бросив вниз ладони, будто прикрепленные к тонким запястьям. Сейчас было особенно заметно, как он устал и как тяжело его истончавшим в лагере мышцам нести груз крепких еще и жестких костей.

Длинная повытертая шинель висела на майоре, как на распялке. Он пожал плечами и отправился догонять обоз. Когда майор спешил, то клонился узким торсом, словно бы падая и едва поспевая подставлять под рвущееся вперед тело тонкие ноги.

Гонта внезапно вышел из кустов:

– Ты что там потерял, майор?

– Ничего… Осень… Тихо…

Удивленно и недоверчиво блеснули прищуренные запорожские глаза Гонты под густыми бровями. Но это был мгновенный блеск.

– Ясно, – сказал Гонта.

4

Крутились, поскрипывая, колеса. А рядом с колесами отшагивали, с подскоком, большие и грубые яловые сапоги Бертолета. Каждое движение доставляло подрывнику немало страданий – это было видно по его лицу, по прыгающей походке.

– Скажите, а почему вас зовут Бертолетом?

Подрывник удивленно посмотрел из-под каски на майора. Он не ожидал, что этот молчаливый, мрачный человек может проявить интерес к его особе.

– Кличка. Из-за первой нашей мины. Не было взрывчатки, а мне удалось достать бертолетову соль… А может, из-за французской фамилии.

– Вот как! Вы француз?

Бертолет улыбнулся:

– Француз… Если Пушкин – абиссинец, а Лермонтов – шотландец. Предки, говорят, гугеноты были – переселились когда-то, лет двести назад, в Россию. Потому моя фамилия Вилло.

– И давно вы в отряде?

– Не очень… Мне здесь нравится, – неожиданно улыбнулся подрывник.

– А портянки вы так и не научились накручивать, Вилло, – сказал Топорков.

Лес был осиновый – низкорослый и редкий. Солнце пробило облачную муть и плавало в небе, как яичный желток.

Обоз то и дело пересекал уютные поляны, поросшие высокой, не по-осеннему сочной зеленью. Казалось, люди и лошади плывут по зеленым озерам.

Теперь в арьергарде, рядом с Андреевым и Топорковым, упруго шагал Миронов.

– Трава-то, трава! – восхищенно говорил старик. – Эх, косу б намантачил и подобрал бы всю, как есть… Последняя!

– Ну даешь! – рассмеялся Миронов.

– Ты солдат, тебе не понять… Солдат на всем готовом.

– Это да, – согласился Миронов. – Мне-то служба всегда нравилась. Порядок в ней!

– А в партизаны как попал? – спросил майор.

– Куда было из окружения? Не под Гитлера же!

Левушкин, пригибаясь, пробежал через луг, усыпанный клочьями наползающего откуда-то с болот вечернего тумана. Нырнул в низкорослый ольховник. Там сквозь редкую ржавую листву просматривалось странное громоздкое сооружение, лишенное привычных глазу форм, неопределенного цвета.

– Это танк, – сказал Гонта Топоркову. – Здесь наши, когда выходят из болота, всегда днюют.

Левушкин взобрался на танк и оттуда помахал рукой: мол, все в порядке. Обоз тронулся к ольховнику.

– Надо бы дальше двигаться, – сказал Гонта майору. – Потемну спокойнее. Ночь – это и есть партизанский день.

– Будем отдыхать, – ответил майор.

– Я к тому говорю, что здесь немцы могут засаду устроить, – повторил Гонта настойчиво. – Ванченко-то здесь ранило…

– Вот и обеспечьте охранение!

Голос у майора был негромкий, ровный, без каких-либо командирских интонаций, однако такому голосу невозможно было не подчиниться.

Гонта пожал обтянутыми кожаной курткой покатыми мощными плечами, брови его, сросшиеся и всегда нахмуренные, сцепились еще плотнее.

5

Телеги расположились неподалеку от подбитого танка.

Когда-то это был скоростной БТ-7 – красивая, легкая машина, из тех, что москвичи привыкли видеть на довоенных парадах.

В один из летних дней сорок первого года отчаянно выбежал этот танк навстречу иной военной эпохе – эпохе двухвершковой лобовой брони и кумулятивных снарядов. Сильным взрывом сорвало башенку и бросило на корму. Сквозь оплавленную дыру в переднем скосе была видна выгоревшая внутренность танка. Одна из гусениц лежала на земле, и сквозь траки тянулись к небу стебли мятлика и белоуса.

Топорков, холодный, сдержанный Топорков повел себя странно: прижался к шершавой броне и погладил ее ладонью. Танк давно выстыл, он утерял под дождями и ветром сложный, живой запах машины, но Топорков, стоя рядом, раздул ноздри и вдохнул воздух.

Обернувшись, майор встретился глазами с подрывником в каске и устыдился своего порыва, нахмурился:

– С ними я в Испании воевал, – сказал он.

Не каждый мог понять то, что переживал он, Топорков. Но Миронов, старшина-сверхсрочник, служака с белым подворотничком, понял. Он подошел к танку, сказал:

– Молодость это и моя тоже, товарищ майор. Жалко!.. – и добавил потише: – Мы здесь только двое кадровых. Так что полагайтесь, я дисциплину соображаю.

Наступила ночь. Левушкин, лежа на плащ-палатке и покусывая травинку, спрашивал у Берковича с ленивой, немного кокетливой самоуверенностью человека, который и вблизи врага способен сохранять спокойствие и думать о постороннем.

– Скажи, парикмахер, у тебя карандашика, случайно, нет?

– Нет. А зачем тебе? Почта не работает.

– Стишки сочинил. Про любовь. Хочу записать. Как ты думаешь, ничего? «Пусть сердце живей бьется, пусть в жилах льется кровь, живи, пока живется, да здравствует любовь!»

– Вроде где-то слышал. Сам сочинил?

– А ничего стишки?

– Не знаю, – ответил Беркович. – Как ты думаешь, мог я стихами интересоваться, имея на руках пять душ детей? – И добавил: – Для Галки стихи?

– Ну уж! – насупился разведчик. – Слушай, а ты чего с нами напросился?

– Мы же в Кочетовский отряд, так это мимо Чернокоровичей, – сказал парикмахер. – А в Чернокоровичах дом тещи. Может, она знает, что стало с Маней и детьми.

Левушкин присвистнул:

– Думаешь, прогуляемся и вернемся?

– Нет, – покачал головой Беркович. – Не думаю. Но надоело стричь ваши головы…

А Топорков сидел у маленького, осторожного костерка и рассматривал протертую на сгибах немецкую карту. Странно было видеть на ней транскрибированные на чужой язык, длинные, как воинские эшелоны, названия: «Kotschetoffka», «Tschiernokoroifitschi»… Изучив карту, Топорков достал из планшетки карандаш, блокнотик и вывел на листке несколько слов.

6

Андреев был в охранении; в своем дождевичке он стоял под деревом, как охотник в засаде, ничем не выдавая себя.

Хрустнула ветка, затрещала сойка – будто кто-то принялся ломать сосенку, – и Андреев насторожился, приподнял винтовку. Заметил фигуру, молодо и легко идущую через лес. Седые щетки бровей у Андреева поползли вверх.

На опушку вышла медсестра Галина. В распахнутом ватнике, с плотно набитой противогазной сумкой через плечо она проскочила мимо Андреева, направляясь к танку. Старик покачал головой.

Майор оторвался от блокнота. Над ним стояла медсестра Галина. Блики пламени скользили по ее лицу.

Майор встал, одернул шинель. Бертолет, который тщетно пытался справиться с портянками, испуганно и радостно смотрел на медсестру.

– Я решила пойти с вами, – выпалила Галина заученно. – Отпросилась. Без медицинской помощи вам не обойтись. И на разведку мне легче!

– Это совершенно невозможно, – сухо сказал Топорков.

Он стоял тонкий и прямой, как гвоздь, вбитый в пригорок. Непонятный он был Галине человек, замкнутый внутри на какой-то хитрый замочек, – не то что остальные партизаны.

Галина в растерянности перевела взгляд на товарищей. Бертолет склонил голову, скрылся за стальным ободом каски. Левушкин, ухмыляясь, принялся постругивать финским ножом палочку, а Степан – тот достал гигантских размеров парашютного шелка тряпицу и высморкался, отчего получился звук совершенно неожиданный – как если бы вдруг просолировал тромбон. Миронов застыл в ожидании.

– Товарищ Топорков! – дрогнула Галина. – Я вам обузой не буду! – И перевела взгляд на стертые ноги Бертолета, как-то безжизненно лежавшие на траве.

Нет ничего более жалостного, чем вид человека в каске и при оружии, открывшего пергаментную слабость ног. Разувшись, солдат как бы лишается ореола военной неуязвимости и переводит себя в слабое сословие штатских.

– Это решительно невозможно, – повторил Топорков.

Глаза у Галины вспыхнули, и светлое, не отягощенное морщинками личико исказила гримаса. О, это была партизанская девица, из незнакомого майору племени.

– Эх, товарищ майор, – сказала Галина. – Не хотите подвергать меня риску? А откуда вы знаете, что нам можно и что нельзя? За аусвайсами к немецким офицерам можно ходить, да? И на явки?.. Я в отряд девчонкой пришла: здесь теперь вся моя жизнь, и молодость, и старость, все… Буду с вами! Уцелеем – хорошо, а нет – вы не ответчик. А свое дело я буду здесь делать, помогать вам буду. – От волнения она начала заикаться: и давний бомбовый удар, нанесший контузию хрупкому, стройному телу, долетел вдруг до Топоркова – пахнуло гарью и болью.

Слиняло ироническое выражение на лице Левушкина, он во все глаза смотрел на медсестру. Замер и Бертолет.

Топорков пожевал сухими губами и ушел во мрак, к Гонте, который пристроился на сене поодаль от танка.

Пулеметчик набивал ленту патронами, которые он, как семечки, доставал из необъятных карманов кожаной куртки. Действовал он ловко, на ощупь.

– Скажите, Гонта, вас удивило бы, если бы в группе оказалась медсестра? – спросил майор.

– Галка? Что, пришла? Тю, контуженая! Из-за взрывника этого.

И Гонта неодобрительно покачал своей крепкой темноволосой головой.

Когда Топорков вернулся, медсестра, склонившись над Бертолетом, перевязывала ему ногу. Рядом стояла раскрытая сумка противогаза и склянка с риванолом.

Галина встревоженно смотрела на Топоркова.

Две несмелые морщинки тронули узкие губы майора у самых их уголков. Он словно бы заново осваивал нехитрую мимику улыбки.

– Что вы так смотрите? – спросил майор. – Живых мумий не видели?.. Какое вам выдать оружие? Автомат?

7

Низкорослые партизанские лошадки с бочкообразными боками протащили первую телегу мимо танка.

Было еще сумрачно. Полосы тумана плавали между черными кустами, небо обозначилось синевой. Проскрежетали ржавыми голосами злодейки-сойки.

– Пойдете с первой телегой, – сказал Топорков Гонте.

– А вы?

– Буду в прикрытии, сзади.

Вновь недоверчиво сверкнули прищуренные глаза Гонты.

– Противника надо ждать спереду, – и Гонта, не дожидаясь ответа, ушел.

Топорков проводил взглядом обоз. Весело махнули хвостами две заводные лошадки, привязанные к последней телеге, и Топорков остался один.

Он не спеша прошелся вокруг танка, цепко осматривая землю и кустарник, как будто снова что-то искал. Длинный, на длинных ногах, со склоненной головой, он был похож на идущего за плугом грача.

Ничего не найдя на земле, майор приступил к танку.

Он оглядел его беглым и точным глазом военного человека, отмечая малейшие неровности и углубления: визирные щели, края оплавленной дыры в лобовой части, заглянул и под крылья, и под ленивцы.

Затем взгляд его упал на гусеницу, лежавшую рядом с танком.

Гусеница как гусеница – гигантская ржавая браслетка, обреченная истлевать в земле. Но майору бросились в глаза красные точки жучков-«солдатиков» на последнем траке. То ли они выползли погреться на вялом утреннем солнышке, то ли были кем-то потревожены.

Майор поднял трак. И не увидел отшлифованной тяжестью глянцевой поверхности, как это бывает, когда поднимаешь лежач-камень: земля здесь была взрыта.

Смахнув верхний слой земли, Топорков увидел совсем новенькую стреляную гильзу от противотанкового ружья. Оглянувшись по сторонам, он бережно, как эксгуматор, боящийся чумной заразы, взял гильзу в руки и вытряхнул оттуда свернутый в трубочку лист бумаги. Прочитал несколько коротких неровных строчек: «Оч. важно! Обоз идет в Кочетов, п. о. 4 тел. 47 ящ. с ор. боепр., 8 бойцов (1 жен.). Команд, майор из Кочет, п. о. Через Камышов перепр. у 14 корд. Федор».

Майор скатал листок в трубочку и вложил в гильзу, все это присыпал землей и укрыл тяжелым траком. Затем он тщательно вытер руки, оправил шинель, огляделся еще раз и отправился догонять далеко ушедший вперед обоз.

Топорков спешил. Он клонился прямым торсом, он все падал и не мог упасть: вовремя подставляли себя худые, длинные ноги и отмеряли метр за метром. Было в этом его движении что-то бесстрастное, размеренное, как у машины, и только хриплое, с канареечным подсвистом дыхание говорило о том, что не все ладится у майора с многочисленными шатунами и шестеренками, работающими внутри.

День четвертый. «Все идет хорошо»

1

На пригорке Гонта поднял руку, и обоз остановился. Гонта наконец заметил Топоркова, и в глазах его, упрятанных под трехнакатные брови, погас тревожный блеск.

Обоз остановился. Топорков прошел вперед.

Гонта поднял цейсовский восьмикратный бинокль. На лугу, уже очистившемся от клочьев тумана, светлела петлявая проселочная дорога. По ней ползли два грузовика с солдатами. Отсюда, с пригорка, даже усиленные цейсовской оптикой, они казались не больше коробков.

Гонта, который, как и каждый партизан, был воспитан ближним боем, смотрел на эти грузовики спокойно.

– Вот, майор, – он протянул бинокль Топоркову, – видать, снова егеря. «Эдельвейсы». Понаперли их сюда с Кавказа на переформирование. Теперь на нашем брате будут тренироваться.

– Егеря хорошо действуют в лесах, – бесстрастно сказал майор, рассматривая грузовики.

– Радости – полный воз, – сказал Гонта. – Нам здесь дорогу надо переходить.

– Значит, будем переходить.

Гонта в упор посмотрел на Топоркова:

– Ночью-то перешли бы без риска… Ну ладно!

2

За лугом вновь начался сосняк, и партизаны было повеселели, но тут сойки протрещали тревогу.

Андреев, откинув капюшон, обнажил жилистую шею, задрал кверху бороденку, наставил круглое ухо. Послышалось тарахтение, будто мальчишка вел палкой по штакетнику. Это был чуждый лесу механический звук.

Левушкин свистнул. И лошаденки под окрики партизан рванули в сторону от дороги, в соснячок.

Галина с автоматом в руке, напрягая крепкие икры, пробежала к старым окопам, уже поросшим по брустверу молочаем. Сползла, ссыпая песок.

И тут же кто-то рядом приглушенно чихнул и произнес звонким, радостным шепотком:

– На здоровьичко вам! – и ответил самому себе: – Спасибочко!

После чего Левушкин сильной рукой пригнул Галину к земле, спрятал ее за бруствер.

– «Энсэушки»! – шепнул Левушкин. Он сидел у бруствера, в частоколе воткнутых в песок сосновых веточек, и смотрел на обширную, поросшую вереском поляну, куда вливалась лесная дорога.

Тарахтение нарастало.

– Четырехтактные, – сказал Левушкин почтительно и сплюнул. – У них на каждой машине ручняк.

За поляной, на взгорке, серыми мышиными клубками прошмыгнули шесть мотоциклов с солдатами. Тарахтение метнулось за ними хвостом и стало стихать.

Левушкин следил за мотоциклами и в то же время видел рядом лицо Галины, полуоткрытые ее губы и ощущал щекой и ухом шелестящее дыхание.

Он не снял руку с плеча медсестры, а, напротив, сжал пальцы и повернулся к ней. В захмелевших, дерзких его глазах отразился в перевернутом облике дурманный осенний мирок – сухой окоп, мягкий пружинистый вереск с фиолетовой пеной цветов и густой полог хвои.

– Будешь приставать – застрелю, – сказала Галина, глядя в глаза Левушкину и яростно отвергая отраженные его зрачками соблазны.

– Дуреха, – прошептал Левушкин чужим, добрым голосом. – Ну чего увязалась за ним? Ты девка простая, ты моего поля ягода. Я человек веселый, надежный, я тебя защищу хоть от фрицев, а хоть от своих… И если войну переживем – не брошу, вот ей-богу! А с ним-то как? Он человек умственного полета. Он-то и сейчас сторонится тебя. А ты тянешься… Дальше-то как будет?

Галина перевела дыхание. Метко упали последние слова Левушкина, прямо на живой нерв. Но Галя была девочка крепкая, из донбасского поселка, из семьи с двенадцатью ртами и пьющим отцом.

– Ладно, – сказала она. – Верно ты говоришь. Ты вон какой ловкий, сообразительный. Все умеешь… А он нет. Он внутри себя живет, его обидеть просто. Я ему нужна. Вон ноги стер… – И она всхлипнула, сразив себя этим последним аргументом.

– Ты о себе подумай! – бросил Левушкин.

– А я думаю. Я, может, впервые полюбила. Может, это все доброе, что мне отведено.

И она полезла из окопа.

– Тю, контуженая, – тусклым голосом бросил вслед Левушкин.

Соснячок оживал. Раздавались голоса. Телеги неторопливо покатились к дороге.

Левушкин мягко шел по лесу. Даже опавшие листья не шуршали у него под ногами. Лицо у разведчика было полынным, а глаза злые.

Его нагнал Миронов. Присвистнул, подзывая разведчика.

– Чего тебе, старина? – спросил Левушкин.

– Слушай, ты к Галине не приставай, ладно?

– Тебе что? Подглядывать приставлен?

– Не приставлен… А ты отряд не порушай. Галка – она для нас особая дивчина. Ее беречь надо.

– Особая! – ухмыльнулся разведчик. – За Бертолетом вон как прибежала!

– Это уж ее выбор, – спокойно сказал Миронов.

– Больно ты справедливый, солдатик, – сказал Левушкин. – Дать бы тебе по уху, да злость надо на немца беречь.

Топорков слышал этот разговор и усмехнулся одними глазами. Все в группе шло как нужно, вмешательства не требовалось, это был отрегулированный, самоналаживающийся организм. Лишь мрачный Гонта беспокоил майора.

3

Внизу поблескивала речушка, вся в тугих, масляных разводьях струй. Вода была такой холодно-прозрачной, что при взгляде на нее ломило зубы. И плыли по ней седые узкие листья тальника. За рекой широко расстилались сизо-зеленые заросли ивняка. Картина была мирная, легкая, акварельная.

Подошел, хлопая полами длинной шинели, Топорков. Развернул потрепанную трофейную карту.

– Надо бы идти берегом до четырнадцатого кордона, – Гонта ткнул пальцем в карту. – Там мосточек есть. Хлипкий, но телеги выдержит.

– Ясно, – сказал майор. – Однако переправляться будем здесь. Вброд.

– Дно топкое, – терпеливо, но уже с нотками плохо сдерживаемого раздражения пояснил Гонта. – Если застукают на переправе – хана. Мотоциклетки шныряют, видел?

– Видел.

Гонта повернулся к Миронову и Левушкину, ища поддержки. Но разведчик пожал плечами, не желая ввязываться в спор начальства, а бывший старшина-сверхсрочник пробормотал:

– Конечно, с точки зрения военной лучше у четырнадцатого кордона… Но товарищу майору виднее.

– Виднее! – буркнул Гонта.

Топорков уложил карту в планшетку.

– Ну все. Гонта, возьмите пулемет и выберите позицию над рекой.

– Так, – крякнул тот, пряча глаза под брови. И не спеша, вразвалочку, как волжский крючник, пошел к телегам. Взвалил на широкую спину свой МГ, окликнул Берковича и Левушкина и зашагал к кустарнику.

Гонта установил пулемет над излучиной реки дулом к дороге. Беркович помог заправить ленту.

– Это правда, что ты до войны знал майора? – спросил Гонта.

– Так точно! Стригся лично у меня…

– Ну и что за мужик?

– Толковый, культурный командир. Стригся под ежик. Одеколон предпочитал «Северное сияние»…

Гонта с сожалением посмотрел на парикмахера:

– Так, так… «Северное сияние»… Подробная характеристика.

И вдруг он насторожился, замер. Издалека сюда докатился веселый треск.

Степан подогнал первую подводу к воде. Но лошади попятились, вскидывая головы и бешено кося глазами.

– Н-но, Маруська, Фердинанд, но! – ревел Степан.

Но лошади не шли.

– Щас, товарищ майор, щас! – засуетился Степан. – Боятся, черти, холодной воды… и топко… Я своих бомбовозов погоню. Они кони трофейные, дисциплину понимают. Пускай первыми…

По кирпично-красному лицу ездового вместе с потом струилось вдохновение.

Трофейные короткохвостые битюги мрачно и обреченно потащили в воду тяжелую телегу.

Далекое тарахтение мотоциклов донеслось и до стоящих на берегу Топоркова и Миронова.

– Ну, Зойка, Герман!.. Ну!.. – подбадривал коней Степан.

Колеса по ступицы вошли в воду и остановились, завязли.

– Ну, еще чуть-чуть!.. Ну, еще малость!..

Кони хрипели, буграми вздулись под кожей мускулы – тяжелая телега не двигалась с места.

Топорков ступил в воду, но его опередил Миронов. Утопая в вязком иле, падая и захлебываясь, он подхватил лошадей под уздцы и потянул вперед.

– А ну взяли!.. Ну быстрей!..

И вот уже будто дюжина бондарей зачастила молотками по пустым бочкам. Загремел весь лес.

Серой пылью обдало лица Гонты и Берковича. Краска со щек ушла, а глаза запали, стали щелочками.

Шесть мотоциклистов один за другим промчались по дороге в грохоте и гари. В колясках, прыгающих по бугоркам, сидели пулеметчики. А водители, в глубоких тевтонских касках, из-под которых виднелись стекла очков да клинья подбородков, в перчатках с раструбами, держались за прямые палки рулей так осатанело, как будто те готовы были вырваться и умчаться в лес отдельно от колес и седоков.

От дороги до края обрыва было метров пятнадцать. И эта узкая, поросшая рыжим папоротником полоска земли укрывала за собой партизанскую переправу.

Мотоциклисты унеслись, а на поляне осталось сизое облачко выхлопной гари.

Гонта вытер лицо рукавом куртки, и кожаный рукав глянцевито заблестел, словно от выпавшей росы.

Левушкин же, который сидел в густых рыжих космах папоротника неподалеку от дороги, закурил. После этого стал деловито раскладывать по карманам лимонки, гревшиеся на песочке, как черепашьи яйца.

Когда все перебрались на другой берег. Гонта догнал майора, сипло, задыхаясь, сказал:

– Если б немцы нас застукали, последняя пуля в пулемете была б твоя.

– Ну что ж… Спасибо на откровенном слове, – ответил Топорков.

4

Обоз стоял в приречном лесу среди ивняка, который еще не сбросил листву и укрывал партизан надежно и плотно. Туман сочился сквозь ветви. Партизаны кутались кто во что горазд. На ветвях висели гимнастерки, брюки, кителя. Галина, накрывшись грубой рогожкой, лежала на телеге.

Лошади безучастно жевали, опустив морды в подвешенные к сбруе торбы.

Андреев – бороденка на сторону – спросил у окоченевшего Топоркова:

– Вечер к туману пошел, товарищ командир. Разрешите?

Майор кивнул.

– Огонь – это все для человека, – бормотал Андреев, выдувая огонек с помощью своей увесистой «катюши». Искры, как злые мухи, носились у его бородки. – Сытому да обогретому и воевать легче.

Легкое пламя затрепетало в окопчике – и тотчас же все потянулись к костру.

– Ловко ты, дед, – похвалил Андреева Миронов.

– Дело-то знакомое. Я ведь свою жизнь в лесничестве отработал, объездчиком – где ночь застала, там и дом… – Андреев оглядел всех ласковыми, слезящимися от дыма глазами. – Вот… И ревматизм не будет меня мучить. Уж больно невоенная болезнь! Стыдно даже за свой организм…

– Организм! – заметил маленький сутулый Беркович, колесом согнувшийся под своей трофейной офицерской шинелью. – Да я бы свой дом променял на ваш организм, такой у вас организм!

– А что у тебя за дом? – спросил Андреев.

– Э, где он теперь, мой дом? – грустно отозвался Беркович.

В самом деле, где его, Берковича, дом? И где дом долговязого человека по фамилии Вилло, где дом майора Топоркова, бойкого Левушкина?

Всходил месяц. Он выкатился по светлому еще небу над рекой, над округлыми ивовыми кущами, над похолодевшей, окутанной туманом землей. И тотчас заблестела и словно бы остановилась, накрывшись фольгой, река. И была эта картина тихой, мягкой и до глухой, до сердечной боли русской.

На склоне пригорка, зеленого от озими, лежали двое дозорных – Левушкин и Бертолет, каска которого чуть поблескивала под лунным светом. Вдалеке, на вершине пригорка, черными квадратами изб темнело село. Кое-где горел свет в оконцах, и доносилась музыка. Кто-то выводил на немецком языке:

«Die Mühlsteine tanzen…»^[2]

– Радиолу запустили, – прошептал Левушкин. – Наша ведь радиола. Там клуб был до войны… Да, испоганили землю. Мы в холоде, как жабы за камнем. А они свою музыку пускают!

– Это не их музыка, – сказал Бертолет. – Это Шуберт. Это ничья музыка.

Они лежали тесно прижавшись, согревая друг друга.

– Культурный ты очень, добренький, – сказал Левушкин. – Встречал я одного такого. В Чернигове. «Пойдем, – говорю ему, – с нами». А он говорит: «Я неспособный к войне, в человеке, – говорит, – врага не вижу». – «Как так, – говорю, – не видишь? – да как врежу ему промеж глаз: – Вот тебе враг известный, выбирай хоть бы меня, а не сиди на месте чирием!..» Так вот и ты: музыка тебе ничья!