Читать книгу: «Штаны господина фон Бредова», страница 3

Глава третья
Мостки

Даже на солнце есть пятна, даже в самом лучшем хозяйстве можно найти изъяны, и то, что мы считаем совершенно идеальным, может получить незаметное повреждение, после которого все пойдет наперекосяк.

Госпожа Бригитта фон Бредова считала, что у нее полный порядок, поскольку она самолично все организовала и расставила всех по своим местам. Но она просчиталась в том, что даже самый бдительный сторож может уснуть и лучший из людей все равно остается всего лишь человеком. Да и никто не обещает господину, будь то правитель империи или повелительница осенней стирки, что в его подчинении окажутся сплошь хорошие и способные люди. Мир многолик, и мы должны принимать его таким, какой он есть. Приходится выбирать между великанами и карликами, кривыми и хромыми, глухими и слепыми. Высшее мастерство проявляется в том, чтобы найти применение каждому человеку, со всеми его сильными и слабыми сторонами.

Ханс Юрген был ни на что не годен, вот почему его услали на отдаленные песчаные холмы над рекой, где дул самый пронизывающий ветер. Все смеялись над бедолагой и отворачивались от него. Несчастный парнишка! Ему исполнилось уже шестнадцать лет (правда, сам он измерял свой возраст зимами), он был сыном дворянина – одного из лучших среди всех, какие жили в марках между Эльбой и Одером, – и все же для обитателей Хоен-Зиатца он, видимо, был недостаточно хорош. Теперь ему поручили охранять кусок старой кожи, болтающийся, как висельник, между двумя соснами.

Росту в Хансе Юргене было пять фуз ²² и один золль. Он был достаточно силен, чтобы выкорчевать молодой бук, мог усмирить кобылу в загоне, если бы ему приказали, мог бы проскакать три майле без седла, чтобы передать важное сообщение. Глаза у него были как у рыси. Его стрела поражала птицу влет. Юноша без всякого разбега перепрыгивал изгороди и канавы. И все же с ним не хотели обращаться сообразно его рыцарскому положению.

Когда хозяин Хоен-Зиатца, господин Готтфрид, сердился, он говорил, что с рыцарством покончено и нет смысла зарабатывать шпоры, раз их больше не носят. Но почему же он при этом позволил двоюродному брату Ханса Юргена, Хансу Йохему, чье происхождение было не хуже и не лучше, учиться верховой езде и танцам в Бранденбурге и присутствовать с ним на скачках? Однажды фон Бредов даже послал его на турнир в Майсен со своим родственником – благородным господином фон Линденбергом, чтобы Ханс Йохем набрался там хороших манер.

Ханс Юрген был сиротой, но и Ханс Йохем тоже не имел ни отца, ни матери. Господин Готтфрид и его жена взяли в свой дом обоих детей умерших двоюродных братьев и поклялись воспитать их как собственных сыновей. Возможно, все дело в том, что у Ханса Йохема осталось от матери крупное наследство, которым управлял Хафельбергский собор, а Ханс Юрген был беден. Взяв сирот в замок, благородная госпожа Бригитта сказала, что делает это, поскольку Господь Бог не дал ей и Готтфриду совместных сыновей (но зато у нее были дочери). Она обещала, что окружит любовью и добротой маленьких деток, у которых Господь отнял сначала матерей, а потом и отцов.

Госпожа фон Бредова была честной и поступила благородно, но слова не имеют никакого веса, если они не подтверждаются делами, а разум человеческий весьма переменчив, так что отношение к сиротам сложилось по-разному. У Ханса Йохема было гладкое лицо и живые глаза, он всем умел угодить, люди вокруг него всегда смеялись и хорошо к нему относились. Про Ханса Юргена тоже никто не говорил ничего плохого, никто не знал за ним грехов, но не знали за ним и добрых дел. Можно было бы сказать, что он никогда не делал что‑либо хорошее так, чтобы это видели окружающие.

Некоторые говорили, что Ханс Юрген почти не открывает рта, что, несомненно, считалось признаком коварства. Но когда он пытался открыть рот, ему не давали вымолвить и слова, потому что не ждали от него ничего умного. Он вечно не успевал: стоило ему начать фразу, как кто‑нибудь другой уже заканчивал ее за него, но вовсе не так, как ему хотелось. А когда он обижался, все от души смеялись. «У него нет мыслей», – говорил про него декан. «Ты не дал мне возможности их высказать», – думал Ханс Юрген. Его лицо не было таким гладким, а глаза не казались такими живыми, как у Ханса Йохема. Как говорили люди, оно всегда сохраняло то ли высокомерное, то ли застывшее выражение.

Теперь Ханс Юрген сидел в одиночестве, глядя на речную воду. Время от времени выражение его лица менялось, и тогда в реку падали слезы. Но длилось это недолго, покраснев, он быстро вытирал рукавом глаза. «Хорошо, что этого никто не видел», – бормотал Ханс Юрген. Поднявшись и широко расправив плечи, он принялся бродить взад-вперед вдоль реки. «Если бы у меня был конь, закованный в броню, увидели бы вы тогда, какой я рыцарь», – думал Ханс Юрген. Но стоило ему расслышать звуки громкого смеха, как он вздрагивал всем телом.

Остальные молодые люди тем временем играли в «Увальня», пятная друг друга мокрыми тряпками, дразня и кидаясь чем ни попадя, словно беззаботные дети, для которых любая работа мгновенно становится игрой. Тому же, кто одинок, только и остается, что грустить и страдать от тяжелых мыслей. Не то чтобы Ханс Юрген все это время, не отходя от штанов, караулил их, но он был не со всеми. И если бы он попытался присоединиться к остальным, его бы не прогнали, – вот только оказалось бы, что, как всегда, его очередь водить. А когда слуги, растянув между собой большие куски ткани, стали бы выяснять, кого на них подкидывать, он бы не сомневался, что жребий выпадет именно ему. Ханс Юрген знал, что его считают нелюдимым, но не возражал, поскольку справедливо рассудил, что главное заключается не в том, что про него думают другие, а в том, что он сам про себя знает. «Все, чего я хочу, – это стать старше и больше», – подумал Ханс Юрген и при этом с такой силой стукнул по земле коротким охотничьим копьем, что его тупой конец вошел в землю.

Вокруг все затихло, лишь со стороны долины Эльзенбрух подул легкий вечерний ветерок, освежая его разгоряченное лицо. Из далекого монастыря Ленин донесся звон колоколов, призывающих к вечерней службе. Ханс Юрген покачал головой: «Нет, монахом я быть не хочу. Даже думать не буду об этом». Раздосадованный одной лишь мыслью о такой возможности, он быстро выкинул ее из головы – и тут кто‑то наотмашь ударил его по лицу. Ханс Юрген вскинул руку, мгновенно став красным от гнева, но оказалось, что его осмелился ударить не человек, которому можно было дать сдачи, а всего лишь мокрые штаны – те самые, которые он сторожил. Надувшись от затихшего было, но снова вырвавшегося на волю ветра, они раскачивались на веревке, а их мокрые ремни хлестали юного караульщика по ушам. Опять покраснев, но теперь уже не от стыда, а от гнева, Ханс Юрген протянул к ним руку. Схватив отвратительную кожу, он подумал: «Пусть это не понравится старому господину Гётцу, но придется ему скакать с голым тылом! А я больше не буду стоять на страже его штанов!» Еще мгновение – и штаны из хорошо выделанной дубленой оленьей кожи были бы в гневе брошены на песок, но тут Ханс Юрген услышал пронзительный и резкий вскрик.

Он знал этот голос. В следующее мгновение юноша уже сбегал с холма, закрывавшего вид на реку. Один из хлипких мостков упал в воду, и течение относило его к перекату, на камни. На мостках стояла испуганная девушка, и под ее весом они раскачивались, грозя вот-вот перевернуться. Если бы не мысль об опасности, угрожающей девушке, вся эта картина выглядела бы даже красивой: молодая прелестница в белом платье с красным корсажем и с закатанными рукавами, не выпуская из рук тонкое полотно, с трудом удерживала равновесие. Ее взгляд был прикован к ненадежной опоре под ногами, а из-за полуоткрытых губ блестел жемчуг зубов. Она побледнела, а затем залилась румянцем, поняв, что ее несет течением прямо на большой гранитный валун. Девушка явно растерялась. Одной рукой она стала быстро прятать в лиф платья длинную золотую цепочку, чтобы та не задушила ее, зацепившись за кусты и камыши, а другой пыталась дотянуться до ивовых ветвей, чтобы выбраться на берег. Однако она не успела добраться ни до услужливой ивы, ни до страшной гранитной глыбы. Вода буквально вскипела, когда Ханс Юрген прыгнул с берега в стремнину и мгновения спустя схватил мостки сильной рукой.

– Ты меня уронишь! – воскликнула девушка. Ее утлый плот от внезапной остановки качнулся сильнее.

– Позволь уж мне самому обо всем позаботиться, – ответил ее спаситель. Он придержал мостки правой рукой, гребя левой к берегу. – Теперь держись за меня и ничего не бойся.

Она протянула ему тонкую руку. Он все еще был по грудь в воде, но ногами упирался в твердое дно. Оказалось, что вытащить мостки с их прекрасным грузом на берег не самая простая задача – мешало течение. Ханс Юрген дрожал от напряжения, а девушка, наоборот, успокоилась.

– Не бойся, Ева, – сказал он, на мгновение остановившись и тяжело дыша.

– Чего мне бояться, – отвечала она. – Как видишь, я твердо стою на ногах. И твоя рука мне больше не нужна.

Он сделал еще одно усилие и вытолкнул мостки к самому берегу. Ханс Юрген хотел подать девушке руку, но она сама легко перепрыгнула на берег.

Бедный юноша делал такие забавные движения, пытаясь стряхнуть с себя воду, что Ева, невзирая на недавнюю опасность, от души рассмеялась, вместо того чтобы поблагодарить своего спасителя.

– Ты похож на пуделя, Ханс Юрген! – весело крикнула она.

– Пудель тоже умеет прыгать в воду, – пробормотал он и тихо добавил: – Ведь он приносит только то, что ему велят.

– Не сердись, Ханс Юрген. – Девушка попыталась загладить неловкость. – Спасибо тебе.

Молодой человек встряхнулся еще раз и что‑то пробормотал, но что именно, она не поняла.

– Вытрись, Ханс, чтобы другие не заметили. Иначе они станут смеяться над тобой, и надо мной тоже.

– Надо мной, Ева? Они и так надо мной смеются. Но у меня хорошая броня.

Ева Бредова огляделась:

– Ах, мостки, мостки! Ханс, они уплывают! Все заметят, что их нет. Кузен Ханс, их нужно вернуть на место.

Мостки уже отплыли на порядочное расстояние, но Ханс Юрген не бросился за ними.

– Я сделал это для тебя, Ева, и сделал бы снова, даже если бы ты не захотела меня поблагодарить. Ты опять хочешь посмеяться надо мной, но я не буду прыгать в воду из-за этой старой деревяшки.

– Ты ворчун и совсем не галантен, кузен Ханс.

– Меня зовут Ханс Юрген, – сердито отвечал юноша. – У тебя есть другие кузены, их тоже зовут Хансами. Позови Ханса Йохема. Если ты его попросишь, он сразу поплывет куда скажешь.

По лицу хорошенькой девушки скользнула тень. Казалось, взмахом бархатистых ресниц она отбросила прочь что‑то такое, на что ей и смотреть‑то было стыдно.

– Этого и следовало от тебя ожидать, Ханс Юрген. Ты ни на что не годен! Думаю, ты достаточно часто слышал это от своей приемной матери. Если бы ты был другим…

– Я таков, каков я есть. Поднимись на ноги, Ева, и уходи, чтобы никто не увидел тебя со мной. Не нужно бояться за мостки, которые не умеют болтать. Они могли сломаться, когда ты спрыгивала на берег или их сдуло ветром. Никто этого не видел, так что все хорошо.

– Ничего хорошего. Ты дрожишь, Ханс Юрген, ты замерз.

– Вовсе не дрожу и совсем не мерзну. Не выдумывай.

– Ханс Юрген, – ласково проговорила девушка, протягивая ему маленькую ладонь, – ты ведь никому ни слова не скажешь о том, что произошло?..

– Думаю, у меня найдутся другие темы для разговоров. К тому же я уже успел обо всем забыть.

– Но я не оставлю тебя в таком состоянии. Это было бы нехорошо…

– Помнишь, как я поймал тебе живую синицу и сплел ей клетку из тростника? Ты могла бы радоваться всю зиму, ведь раньше ты не уставала рассказывать, как любишь таких птичек. Но как только она у тебя появилась, ты тут же, шутки ради, ее отпустила. То же самое было и с лисенком. Все, что я готов для тебя делать, ты принимаешь так, будто это для тебя ничего не значит и ты благодаришь лишь из милости. А когда мы были в монастыре и припозднились, как ты испугалась кнехта Рупрехта ²³, который преследовал нас гигантскими шагами и сгибал сосны, а фрау Харке ²⁴ выглядывала из-за каждого корня? А когда в кустах раздался шум, ты прижалась ко мне, и я закутал тебя в свой плащ, чтобы ты смогла подремать. Это был я, твой милый Ханс Юрген. Ты тогда гладила меня по щеке пальцами, а твое маленькое сердечко билось громко-громко. Но когда в лесу стало светлее, ты почувствовала, что тебе слишком жарко рядом со мной. А когда впереди залаяли собаки, ты предпочла их Хансу Юргену. Ты обнимала их, как брата и сестру, и бежала с ними по подъемному мосту, будто тебя преследовало пламя.

Было видно, что в нем говорит давно сдерживаемая обида. То, что кипело внутри, вдруг вырвалось наружу, воспламенившись маленькой искрой. Ева не была бы женщиной, если бы сказанное ее не задело. Лучший метод защиты – нападение. Ее хорошенькие губки сжались. Было видно, что она борется с собой и хочет выйти победительницей, хотя бы отчасти.

– Ханс Юрген, ты не сделал ничего, что дает тебе право так говорить со мной, – сказала она, помолчав. Теперь в ее голосе не было ни добрых эмоций, ни теплоты.

– Я ничего не сделал. Ничего не делаю сейчас, да и не могу ничего сделать.

– Так, как поступил ты, мог бы поступить любой другой на твоем месте. Благодарю тебя, но я уверена, что Мартин, Венцель и даже сварливый Рупрехт тоже прыгнули бы в воду. В чем, собственно, была опасность? Река не глубока!

– Жалко, ведь будь она глубже, я нахлебался бы воды, и мне пришлось бы заткнуться.

– Это плохие речи, кузен.

– Если бы на моем месте был Ханс Йохем, он бы сразу ушел, а не трясся бы так, чтобы брызги летели во все стороны. Но и посмеяться над ним, сравнив его с пуделем, тоже было бы нельзя. Я сделал это, чтобы тебя позабавить.

– Ханс Юрген, остановись сейчас же! Ханс Йохем тоже хороший юноша, но он, вероятно, сначала подумал бы, стоит ли мочить новый камзол.

– Ты действительно так считаешь, Ева?

Она снова протянула к нему руку:

– Кузен, беги к огню и обогрейся. Думаю, тогда ты не будешь настолько резок в своих суждениях. То, что я выпустила синицу, было неправильно с моей стороны. Я потом это поняла и хотела извиниться перед тобой, но не сделала этого. А тогда, когда мы вернулись с прогулки, мне было очень стыдно, что я так испугалась, и тут ко мне подбежали собаки. Я решила переключить твое внимание на них. Но я, безусловно, сохранила в сердце то, как ты вел меня через ужасный лес, как ласково ты уговаривал меня не бояться. Я молилась Богородице, пока не уснула, и за тебя тоже молилась, Ханс Юрген.

– Спасибо! – Парень все еще мрачно смотрел прямо перед собой. – Это мило с твоей стороны. Знаешь, Ева, я не знал, что ты поступила именно так. Ни один человек не способен услышать того, что слышит Божья Матерь.

Ева Бредова тоже опустила глаза. Они поняли друг друга без слов. Не было смысла все высказывать вслух. Ханс Юрген опомнился первым:

– А теперь быстро уходи, пока тебя не хватились. Ты можешь сколько угодно смеяться надо мной вместе с другими, я не буду на тебя злиться и не забуду того, что ты мне сказала. Но придет время, когда меня не будут дразнить, когда мне не придется охранять старые штаны. А потом, потом…

– Ханс Юрген, куда ты?

– Просто уходи, я уйду после тебя.

– Но ты еще не пожал мне руку в знак того, что простил меня.

– Этого никто не должен видеть.

– Тебе не подобает плакать, Ханс Юрген.

– Я не плачу, – ответил он резко. – Мне надо идти ловить твои мостки. Они уплыли слишком далеко. Просто ступай к своим оборкам и носовым платкам. Я все верну на место, прежде чем кто‑либо заметит.

Но она остановила его таким тоном, что ему пришлось ее послушаться.

– Мостки – это просто связка жердей, рыбаки поймают их, прежде чем они уплывут в Гавел ²⁵. Кроме того, стирка окончена, а солнце уже садится. Лучше помоги мне пересчитать выстиранное и отнести все маме. Другие девушки слишком заняты, и каждая думает лишь о своей части задания.

– Ты просишь об этом меня, Ева?

– Ничего плохого в этом нет, Ханс Юрген. Любой бы помог.

– Я посчитаю тебе постиранное, соберу все и отнесу в кусты, а потом уйду, чтобы никто не видел.

– Почему же, Ханс Юрген?

– Чтобы никто не стал над тобой смеяться из-за того, что ты общаешься со мной.

– Пойдем! – настаивала Ева.

Ханс Юрген все еще колебался, но она не дала ему опомниться. Держась за руки, они вместе сбежали с холма, туда, где ее сестра и другие девушки были заняты укладыванием постиранного.

Смеясь, она воскликнула:

– Я расскажу им, что привела кое-кого, чтобы он помог нам. Бездельник думал, что достаточно поработал, корча недовольную физиономию перед штанами из оленьей кожи. Но я сказала ему, что это еще не конец работы. Ханс Юрген, сегодня ты – мой оруженосец, и я никому не позволю тебя обижать. Где сейчас были бы мои платочки и оборки, если бы не ты? Я расскажу о том, как мостки оторвались от берега. Но пусть это не меня унесло течением, а красивое и тонкое белье, которое могло бы застрять в камышах. Оно оказалось бы потерянным навсегда, если бы ты, Ханс Юрген, не проходил мимо и не оказался бы таким отличным пловцом.

И вот она нагрузила на его плечи и руки все то, что он мог унести. А потом, не найдя более подходящего места, надела на него флюгельхаубе ²⁶. Когда Ханс Юрген попробовал протестовать, она так ласково посмотрела на своего дорогого кузена, что ему стало удивительно хорошо на душе. Но не успели они приблизиться к основному лагерю, как она вдруг сорвала с него чепец и взяла в руки корзину, которую он нес.

Глава четвертая
Торговец и буря

Хансу Юргену и Еве не нужно было бояться, что они повстречают благородную госпожу Бригитту – та была занята совершенно другими вещами. Удивительно, как это она раньше не услышала хихиканья, радостных криков и хлопков в ладоши. Такие звуки беспричинного веселья не потерпит ни одна уважающая себя хозяйка.

Они стояли к ней спиной, хлопали в ладоши и приплясывали от радости. «К лешему его! Так ему и надо!» – кричали они так громко, что не услышали, как сзади подошла хозяйка и сердито спросила, кто это им разрешил бросить работу и устроить гулянку.

Однако это была вовсе не гулянка – просто все веселились, глядя на какого‑то нелепого седока, явно не по своей воле оказавшегося в седле скачущей галопом полузагнанной лошади галльской породы ²⁷. Проказливые мальчишки хлестали ее прутьями и веревками, но сухая терновая ветка, привязанная под хвостом, подгоняла бедное животное больше, чем их усилия. В конце концов неуклюжая кляча перескочила через изгородь у дороги и помчалась через ямы и канавы к лесу, не обращая ни малейшего внимания на человека, распластавшегося всем телом по ее спине и вцепившегося в гриву. Ей было безразлично, болтается ли тот еще в седле или уже свалился.

Всадник, вызвавший такое бурное веселье, быстро таял черной точкой вдали. Между его появлением и бесславным бегством успело произойти многое. За некоторое время до описанных событий он приехал на телеге, а служанки смотрели на него, разинув рты. Пояски и шелковые ленты, гребни, цепочки и серьги, а также переливающиеся на солнце огненно-красные и ярко-желтые ткани – этот человек обладал такими сокровищами, которые могли бы осчастливить на всю жизнь любую девицу!

Женщины вытащили кожаные кошельки, пересчитали в них пфенниги, выгадывая, чтобы наверняка хватило на желанную покупку, и начался торг. Купец клялся жизнью, что браслет и кольцо стоили ему дороже, чем он просит, а отдает их вдвое дешевле исключительно ради покупателей.

Ханс Йохем, юнкер, который всегда оказывался первым, когда происходило что‑то смешное или намечалась шалость, вдруг стал серьезным. Он не отводил взгляда от чего‑то, что протягивал ему торговец. Сначала это что‑то было похоже на большую и толстую колбасу, около двух шу ²⁸ в длину; потом, когда купец ослабил веревки и развернул сверток, оно увеличилось так, что стало напоминать мешок, настолько огромный, что в него можно было бы при желании запихнуть кабана. А потом торговец засунул в «мешок» обе руки и даже голову, но, как ни пытался, не мог ухватиться руками за противоположный край. Одна складочка разворачивалась за другой – и вот перед Хансом Йохемом предстали во всей красе чудесные плюдерхозе, искусно сшитые и подбитые изнутри шелком.

Торговец дал юнкеру подержать роскошный наряд, повернув его так, чтобы ткань освещало солнце. Когда плюдерхозе оказались в руках Ханса Йохема, он чуть не задрожал от радости.

– Даже у самого курфюрста нет наряда лучше этого, – проговорил торговец.

– Тогда и мне незачем иметь такой, – ответил юнкер вполголоса и нерешительно протянул прекрасную вещь обратно купцу.

– Что?! – воскликнул тот. – Если не для юного господина фон Рецова, то для кого же еще могут быть предназначены эти штаны? Возможно ли юному господину из Хафельланда пренебрегать тем, что уместно было бы носить самому маркграфу? Юнкер Вихард фон Рохов носил штаны из похожей ткани еще при жизни курфюрста Иоганна Цицерона. Они были так же велики в ширину, как и в длину. И росту в нем было немало. Его нисколько не смутило, когда курфюрст пошутил, что, мол, в одной его штанине поместится весь урожай из Гольцова ²⁹, а в другой – из Рекана! ³⁰ «Милостивый господин, – ответил Вихард, – здесь может поместиться и весь потсдамский урожай, таким образом, мне будет возвращено то, что по праву принадлежало когда‑то моим предкам». Курфюрст отвернулся от него и не сказал больше ни слова, но слышавшие это представители знати посмеивались про себя и мысленно пожимали вашему кузену руку за его смелый ответ.

– Потсдам уже никогда не вернуть, – проговорил юнкер.

– Просто приложите ткань к себе, – предложил торговец. При этом он, казалось, вообще перестал заботиться о судьбе непроданного товара и начал рыскать в других ящиках в поисках новых сокровищ. – Если не возьмете вы, возьмет кто‑то другой. Такие вещи продают себя сами. Просто примерьте, юнкер, и больше ничего, чтобы девушки увидели, подходит ли вам этот наряд.

Ханс Йохем подчинился. Широкое матерчатое одеяние без труда налезло на узкие нижние штаны, и купец мгновенно завязал его пояс.

– Ты смотри-ка, сидят как влитые! Словно на вас сшиты! Теперь мы их просто немного затянем и зафиксируем на коленях пряжками…

– Нет, мы никогда еще не видели столь нарядного и благородного юнкера, – сказали служанки и попятились, чтобы освободить ему место.

На щеках Ханса Йохема тут же вспыхнул румянец, под стать показавшейся на мгновение шелковой подкладке. Когда юноша, смущаясь, спросил о цене, торговец торопливо заверил его, что о таких пустяках и говорить незачем. Хотя, если честно, за них не жалко было бы отдать целую империю.

Ханс Йохем сделал шаг в сторону реки, чтобы увидеть свое отражение в воде. Ни один наряд никогда не подходил ему так, как этот. В голове билась мысль: «Вот бы они стоили одну марку!» Радостное настроение нарушила маленькая Агнес – дочь госпожи Бригитты. Она с тревогой прошептала:

– Спроси у него точную цену, Ханс Йохем, ведь Хеддерих – мошенник.

И теперь, когда слово, нарушившее все очарование момента, было произнесено, штаны, казалось, обвисли вокруг его бедер ледяными и тяжелыми складками. Они будто смеялись над бедным недотепой.

– На них было потрачено пятьдесят элле ткани! Тут и фламандское сукно, самое нежное, какое можно найти, и миланский шелк, и венецианские пряжки. Пара марок за такую красоту – вообще не деньги!

– О, бедный Ханс Йохем! – тихо простонала Агнес.

Тем временем Клаус Хеддерих думал про себя, что с молодого человека, очевидно, не много возьмешь. Но его деньги хранятся в Хафельберге, и лишь одного слова милостивого опекуна будет достаточно для того, чтобы немного подождать с оплатой. За эти штаны можно было бы взять три марки. Но захочет ли Готтфрид фон Бредов оплатить эту покупку?

«Какие тяжелые грозовые тучи наплывают! Скорее бы под крышу. Хотя такая покупка сделала бы честь Хоен-Зиатцу», – так думали слуги и ремесленники. И даже самый несчастный безземельный крестьянин, из тех, что спят под одной крышей со свиньями и не смеют перешагнуть грязными ногами господский порог, думал так же. Он тоже был бы счастлив, если бы симпатичный приемыш, живущий в Хоен-Зиатце, получил такую красивую вещь. Хотя что он видел от юнкера? Садясь на своего коня, тот даже не удостаивал его взглядом. А однажды, когда крестьянин недостаточно быстро отпрыгнул в сторону, он получил удар хлыстом, который оставил след на его грубой коже. Еще немножко – и конь вообще мог бы его затоптать. Ну что ж, ведь юнкер принадлежал к благородной семье. И честь его дома была в то же время честью бедного крестьянина. Своей у него не было.

Так думали собравшиеся, а Ханс Йохем тем временем возился с поясом. К его большому смущению, торговец так туго его затянул, что он теперь не мог с ним справиться.

И тут, всего через мгновение, ситуация резко изменилась. Миг – и торговец больше не стоял на телеге гордый, как владыка мира: толпа женщин с криками сшибла его на землю, повалила и принялась колотить, а он напрасно воздевал руки к небу, пытаясь доказать свою невиновность. Дело в том, что служанки решили проверить купленный у него яркий платок, который он выдавал за дорогой товар, и обмакнули его в воду.

– Это подделка! – кричали разгневанные женщины.

Им вторили слуги:

– Он продает поддельные товары!

Торговцу в лицо полетела мокрая тряпка, моментально оставив на нем причудливые желто-красные пятна. В испуге служанка Анна Сюзанна выронила из рук серебряное колечко, которое ей купил мастер Кристоф. Оно должно было вскоре стать обручальным. От удара о камень колечко разбилось – серебро оказалось спаяно свинцом.

Напрасно торговец Клаус Хеддерих пытался встать на колени, изображая раскаяние, напрасно кричал, что его самого подвели нюрнбергские купцы, напрасно обещал взамен не просто хорошие, а лучшие товары, клялся, что привезет золотое колечко, проверенное лично главным золотых дел мастером, а также платья из настоящего шелка. Напрасно звал он юнкера Мельхиора, чтобы тот защитил его, напрасно взывал к милости господ из Хоен-Зиатца, соглашаясь на суд благородных фон Бредовых, напрасно обещал за полцены отдать штаны юнкеру Хансу Йохему. Никто его не слушал.

– На виселицу его! – кричали вокруг.

Люди распрягли лошадей торговца, перевернули его телегу, порвали ремни, крепившие товар, и вышвырнули на землю вьюки, ящики и сундуки. Его щипали и пинали, а кнуты слуг успевали добраться до него раньше разгневанных девиц. Те, в свою очередь, яростно ругали злосчастного мошенника, били его кулаками и царапали ногтями.

Не хочется думать, что его в итоге повесили бы, но пришлось ему не сладко. И было бы еще хуже, если бы Петер Мельхиор не сказал своего слова. Он говорил, что неплохо было бы содрать с торговца кожу или повесить его за руки на сосне, а еще лучше – засунуть в болото по самый подбородок. Но нет никакой гарантии, что его не вытащат, и неизвестно, чем это все обернется. При этом юнкер заговорщицки подмигнул, указав на лесную тропинку, по которой до приезда купца ушла благородная госпожа.

– Вы должны позволить ему убежать и даже, черт возьми, устроить за ним погоню, чтобы он точно уж не вернулся, – заявил он. – Чем скорее вы избавитесь от этого жулика, тем лучше. А пока за ним гонятся, вы сможете разобрать его вещи и посмотреть, нет ли там чего‑нибудь, что могло бы возместить вам ущерб.

Не успел бедный торговец хоть что‑то понять, как уже сидел на лошади и несся незнамо куда, покинув все свое имущество.

А юнкер Ханс Йохем остался любоваться прекрасными штанами, которые гармонировали по цвету с вечерним солнцем. Он подумал, что в спешке торговец их просто забыл. Вторая мысль была о том, что вернуться за деньгами ему теперь будет крайне затруднительно. А от третьей мысли он покраснел так, что стал похож по цвету на огненные буфы собственных штанов. Ему показалось, что из зарослей терновника раздается голос декана: «Тут опять виден промысел Божий. Если кто‑то захочет обмануть ближнего своего, окажется обманут сам. Захочешь получить вдвое больше, останешься ни с чем!»

Так нашептывал ему терновник, сквозь который пробивался свет заходящего солнца. А может, ему это просто казалось: от ветра иногда так странно шуршат и трещат ветки. Но тут ветер подул c новой силой и качнул ствол дерева, на который опиралось копье Ханса Йохема. Оно стояло не очень устойчиво и поэтому с грохотом повалилось. И опять почудился ему в этом грохоте голос: «Позор тебе, Ханс Йохем. Ты – человек благородного происхождения, а не вор. Если бы ты бросил этого негодяя в канаву, проломив ему голову, когда он требовал от тебя денег, то продемонстрировал бы тем самым поведение благородного рыцаря. При этом ни один достойный человек не смог бы сказать тебе, что ты вор. Но если ты ничего не дал за эту вещь, ни денег, ни какого‑нибудь пустяка, то такой поступок достоин нищего или цыгана. А их, как ты знаешь, часто вешают за нечестные поступки».

Вот что говорили Хансу Йохему терновник и копье, а он стоял как вкопанный, не слыша даже приближающихся раскатов грома. Одной рукой он задумчиво теребил пояс, а другой гладил красивые яркие складки буфов.

Потом кто‑то снова прошептал ему на ухо:

– Избавься от них, дорогой Ханс Йохем! Избавься от них! Это ничем хорошим не кончится! Ах, боже, смотри, она уже тут!

То была маленькая Агнес. Она побледнела от ужаса, заметив приближающуюся мать – госпожу фон Бредову, грозную, как буря.

Ни художнику, ни поэту не следует слишком часто воспевать бурю. Тому, кто любит изображать грозу и ночь, постепенно начинает казаться, что он не выносит милого солнечного света и опасается безветрия. Но, увы, нам еще предстоит рассказать о множестве бурь, которые затронут героев этой книги. И первая из них не заставила себя долго ждать. Для того чтобы понять ее природу, надо просто вспомнить характер госпожи Бригитты фон Бредовой. Все, кто стоял вокруг нее, так низко опустили головы, что походили на поле, где ветер обломал все колоски. Госпожа Бригитта огляделась, чтобы решить, кто же должен ехать за торговцем и догнать его, и тут ее взгляд упал на Ханса Йохема. «Не самый худой вариант, – подумала она. – Он толковый малый. Но как же Ханс Йохем сядет на коня! Он толком не умеет скакать верхом, это с первого взгляда понятно».

Благородная госпожа снова огляделась в поисках новой кандидатуры.

– Ханс Юрген!

Ханс Юрген покраснел от гнева – ведь это не на нем красовались необъятные штаны.

Ева испуганно посмотрела на мать, которая тоже была красной от гнева.