Чудо в Андах. 72 дня в горах и мой долгий путь домой

Глава 3
Обещание

В ту первую ночь после того, как я пришёл в сознание, я почти не спал, и пока я лежал без сна в холоде и мраке, мне казалось, что рассвет никогда не наступит. Но вот, наконец-то, слабый свет медленно просочился в иллюминаторы, и остальные выжившие зашевелились. У меня упало сердце, когда я впервые увидел их на свету – волосы, брови и губы у них были покрыты густым инеем, и двигались они неуклюже и медленно, как старики. Я тоже начал подниматься и тут сообразил, что одежда задубела у меня на теле, а иней густо облепил мне брови и ресницы. Я заставил себя встать. Боль внутри черепа по-прежнему пульсировала, но кровотечение остановилось, и я, шатаясь, выбрался из фюзеляжа наружу, чтобы в первый раз посмотреть на неведомый белый мир, в который мы попали.

Утреннее солнце освещало заснеженные склоны безжалостным белым светом, и мне пришлось щуриться, пока я окидывал взглядом пейзаж, окружавший место крушения. Потрёпанный фюзеляж самолёта лежал на заснеженном леднике, стекавшем по восточному склону массивной горы, покрытой панцирем льда. Смятый нос самолёта был наклонён вниз по склону горы, в которую ткнулся Fairchild. Когда-то ледник стёк по слону горы и широко расползся по обширной долине, которая, видимо, тянулась на многие километры через горные хребты и исчезала в пустынном лабиринте заснеженных горных цепей, уходящих к восточному горизонту. Широкий обзор вдаль был открыт нам лишь на восток. К северу, югу и западу вид загораживала высоченная стена огромных гор. Мы знали, что оказались высоко в Андах, но даже тут над нами поднимались засыпанные снегом горные хребты, так что, пытаясь рассмотреть их вершины, я был вынужден запрокинуть голову. На самом верху чёрные пики гор, напоминавшие формой грубо вытесанные пирамиды, колоссальные шатры или обломки коренных зубов, прорывали снежный покров. Гребни хребтов неровным полукругом обступили место крушения, словно это были скамьи гигантского амфитеатра, а прямо в середине этой чудовищной сцены лежал искорёженный Fairchild.

Разглядывая этот новый для нас мир, я был так ошарашен распахнутым передо мной небывалым, как во сне, пейзажем, что поначалу с трудом убедил себя в том, что всё это происходит по-настоящему. Горы были такими огромными, такими чистыми и безмолвными, поднимались ввысь так, что раньше я представить себе ничего подобного не мог, а сейчас едва сумел ориентироваться. Всю свою жизнь я прожил в Монтевидео, крупном городе с полуторамиллионным населением, и никогда даже не задумывался о том, что город – рукотворный продукт деятельности людей, построивших его с учётом масштаба и систем отсчёта ради удовлетворения потребностей человеческого общества. Но земная кора вытолкнула из своих глубин Анды за миллионы лет до того, как люди сделали первый шаг на планете. Всё вокруг в месте, где мы оказались, было настроено против человеческой жизни, похоже, горы вообще отказывались признавать её существование. Холод терзал нас. Разрежённый воздух рвал нам лёгкие. Ослепительные лучи солнца ослепляли нас и жгли так, что губы и кожа покрывались волдырями, а снега кругом было столько, что, когда утреннее солнце растопило ледяную корку наста, нараставшую на снегу каждую ночь, нам так и не удалось далеко отойти от самолёта, не проваливаясь в сугробы по пояс. И повсюду, на бесконечные мили, поднимались замёрзшие склоны ловушки, в которой мы очутились – только горы и провалы долин между ними, и ничего, что сгодилось бы в пищу хоть одному живому существу – ни птицы, ни насекомого, ни единой травинки. Наши шансы на выживание были бы куда выше, если бы мы оказались на поверхности океана или посреди Сахары. По крайней мере, некоторые формы жизни там выживают. А в вышине Анд в холодные месяцы года жизни нет вообще. Мы казались здесь совершенно неуместными, чужеродными существами, как морской конёк в пустыне или цветок на луне. В глубине сознания у меня начал формироваться страх, бесформенная мысль, которую я пока еще не был готов выразить словами: жизнь здесь – аномалия, и горы недолго будут терпеть эту аномалию.

С первых же часов пребывания в горах я нутром ощутил близость окружавшей нас опасности. Каждый миг, каждое мгновение я чувствовал реальность и близость смерти, и первобытный страх не отпускал меня ни на секунду. И всё же, шагнув наружу из двери Fairchild, я не мог не изумиться потрясающему величию всего, что нас окружает. Там было невероятно красиво – огромные, мощные горы, продуваемые всеми ветрами снежные поля, сверкавшие ослепительно-белым светом, ошеломляюще прекрасное небо над Андами. Пока я смотрел, небо было безоблачным и переливалось множеством оттенков глубокой синевы. Такая нереальная красота повергла меня в благоговейный трепет, но под необъятным, пустым небом я казался себе таким же, как и всё вокруг – мелким, потерянным, невероятно далёким от дома. В этом первобытном мире, с его потрясающими воображение масштабами, безжизненной красотой и пугающей тишиной я чувствовал себя вне связи с реальностью в самом буквальном смысле, и это пугало меня больше всего, потому что я нутром чуял, что наше выживание здесь будет зависеть только от нашей способности должным образом реагировать на сложности и бедствия, которых мы ещё и представить себе не можем. Мы вступили в игру с неведомым и безжалостным соперником. Ставки были ужасны – выиграй или умри, но беда была в том, что мы пока даже правил игры не знали. Я понимал, что ради того, чтобы спасти свою жизнь, мне придётся усвоить эти правила, но в ледяном белом мире вокруг меня не было никаких подсказок.

В те первые дни испытания я, наверное, чувствовал бы себя более уверенно в новой реальности, если бы помнил о крушении больше. Поскольку я потерял сознание в первые секунды крушения, я вообще ничего не мог вспомнить до того, как очнулся спустя трое суток. Но большинство других, кто выжил, оставались в сознании всё время крушения и, когда они по очереди пересказали мне подробности катастрофы и последовавшие за крушением дни отчаяния, я понял, что мы остались в живых лишь благодаря настоящему чуду.

Я помнил, как мы летели через перевал Планчон, где мы попали в такую плотную облачность, что видимость оказалась практически нулевой, так что пилоты вынуждены были летать по приборам. Самолёт попал в зону сильной турбулентности, его трясло и подбрасывало, затем в какой-то момент мы попали в воздушную яму, так что самолёт резко снизился на несколько десятков метров. От стремительного ухода с высоты мы оказались ниже слоя облаков, вероятно, в тот самый момент пилоты увидели смертельную опасность – вырастающий прямо перед ними чёрный хребет. Они тут же прибавили оборотов двигателям в отчаянной попытке набрать высоту. Благодаря этим усилиям нос самолёта поднялся на несколько градусов, так что удалось избежать лобового столкновения с горным хребтом, от которого при крейсерской скорости в 370 километров в час Fairchild развалился бы на мелкие части. Однако действия пилотами были предприняты с опозданием, и они не сумели заставить Fairchild полностью подняться над горами. Брюхо самолёта чиркнуло по гребню хребта примерно под тем местом, где к корпусу крепятся крылья, и это повреждение привело к катастрофе. Сначала оторвало крылья. Правое крыло закрутило по спирали, и оно ушло вниз, в ущелье. Левое, отломившись, с силой ударило по самолёту, его винт перерубил корпус Fairchild, а затем и это крыло упало в горы. Через долю секунды фюзеляж треснул прямо над тем местом, где я сидел, и хвостовая часть отвалилась. Все, кто сидел позади меня, погибли – штурман экипажа, стюард и трое парней, игравших в карты. Одним из этих парней был Гвидо.

В то же мгновение я ощутил, как меня сорвало с кресла и с неописуемой силой швырнуло вниз и вперёд, словно какой-то великан взял меня в руку, как бейсбольный мяч, и со всей мочи кинул прочь. Помню, как врезался во что-то, вероятно, в переборку между пассажирским салоном и кабиной пилотов. Я тогда почувствовал, как препятствие подалось, и потерял сознание, так что на этом крушение для меня закончилось. Но остальные оставались в смертельной опасности, так как корпус самолёта, лишенный крыльев, двигателей и хвоста, нёсся вперёд, как неуправляемая ракета. И тут свершилось первое чудо из нескольких, выпавших на нашу долю. Самолёт не перевернуло и не закрутило по спирали. Вместо этого, и неважно, какие аэродинамические принципы управляли всем этим, Fairchild – вернее, то, что от него осталось – продолжал двигаться вверх по прямой ещё достаточно долго и даже миновал ещё один чёрный хребет. Но корпус уже терял скорость, так что нос вскоре клюнул вниз, и Fairchild начал падать. И тут нас спасло второе чудо: угол падения почти точно совпал с уклоном крутой горы, на склон которой мы и упали. Будь гора всего на несколько градусов более крутой или пологой, чем траектория нашего движения, самолёт опрокинулся бы, и его разнесло бы в щепки. Но вместо этого он упал на брюхо и заскользил по заснеженному склону, как гоночные сани. Пассажиры кричали и молились вслух, пока корпус целых четыреста метров летел вниз по склону со скоростью около трёхсот двадцати километров в час, чудом лавируя между усеивавшими гору валунами и голыми скалами, а затем неожиданно врезался в огромный снежный вал и резко замер. Последствия такого торможения были страшны. Нос у Fairchild напоминал бумажный стаканчик, смятый рукой ребёнка. Корпус от резкого удара вздыбился, так что в пассажирском салоне кресла оторвались от пола, и вместе с сидящими в них людьми их швырнуло о переборку кабины пилотов. Несколько пассажиров мгновенно расплющило, так как ряды кресел сомкнулись, словно складки аккордеона, а затем искорёженной кучей загромоздили переднюю часть корпуса почти до самого потолка.

Коче Инчиарте, один из болельщиков команды, рассказал мне, что ухватился за спинку кресла впереди, когда самолёт скользил вниз по горе, и каждую секунды ждал смерти. После удара, по его словам, корпус немного перекатился влево, а затем тяжело осел на снег. На несколько мгновений повисло полное молчание, затем его нарушили тихие стоны и резкие крики боли. Коче сообразил, что лежит среди сломанных кресел, целый и невредимый, и несказанно удивился тому, что остался жив. Повсюду были кровь и кучи покорёженных сидений, торчали руки и ноги неподвижных тел. В замешательстве Коче обратил внимание на свой галстук – он оказался раздёрган на отдельные нитки силой ветра, который свистел в салоне, пока неуправляемый Fairchild нёсся вниз с горы. Альваро Манхино вспомнил, как от последнего удара его швырнуло под кресло впереди. Лёжа среди кусков металла на полу, он слышал стоны и крики вокруг себя и особенно хорошо запомнил, как его поразила внешность Роя Харли, который почему-то стал ярко-синим. Позже он сообразил, что Роя залило авиатопливом.

Рядом с Альваро сидел Густаво Зербино. Он рассказал, что при первом ударе, когда самолёт чиркнул по горному хребту, он увидел, как кресло, в котором сидел Карлос Валета, оторвало от пола и выбросило в небо. Пока корпус заскользил вниз по склону, Густаво стоял, держась за багажную полку над головой. Он закрыл глаза и молился. «Иисусе, Иисусе, я хочу жить!» – восклицал он. Он был уверен, что вот-вот умрёт. Каким-то чудом он удержался на ногах, когда самолёт врезался в сугроб, резко накренился и остановился.

«Выходит, это правда, – подумал он, – после смерти ещё можно думать». Потом он открыл глаза. При виде обломков и кусков тел перед собой он инстинктивно попятился и тут же почти по пояс провалился в снег. Подняв глаза, он увидел рваную линию разлома там, где хвост оторвался от фюзеляжа, и он понял, что всё и все, кто был позади него, погибли. Пол корпуса теперь оказался на уровне его груди, и, с трудом залезая обратно, он был вынужден перелезть через неподвижное тело женщины средних лет. Её лицо было в синяках и крови, но он узнал мою мать. Мама. Густаво, студент-медик первого курса, наклонился и попытался нащупать у неё пульс, но она уже была мертва.

Густаво двинулся вперёд к куче искорёженных кресел. Он вытащил одно из них и нашёл под ним Роберто Канессу. Канесса, тоже студент-медик, тоже не пострадал, и через несколько мгновений Роберто с Густаво начали растаскивать кресла из кучи и ухаживать, как могли, за ранеными пассажирами, которых удавалось вытащить.

В то же самое время из-под обломков вылез Марсело Перес. Марсело повредил бок во время аварии, лицо его было в кровоподтёках, но эти травмы казались незначительными, и наш опытный капитан сразу же принял руководство. Прежде всего он собрал непострадавших парней и заставил их работать, вытаскивая пассажиров, зажатых под грудой разбитых кресел. Это было очень тяжёлое дело. Удар был таким сильным, что кресла смялись, превратившись в сплошное месиво, какой-то немыслимый клубок, в котором одно кресло цеплялось за другое, и всё вместе было невозможно сдвинуть с места. Многие из выживших были спортсменами в превосходной физической форме, но всё же, изо всех сил пытаясь разделить или растащить в стороны сцепившиеся кресла, они начали задыхаться в разрежённом горном воздухе.

По мере того, как пассажиров одного за другим вытаскивали из разбитых кресел, Роберто Канесса и Густаво Зербино старались оценить их состояние и делали всё возможное, чтобы обработать их раны, некоторые из которых были ужасны. У Артуро Ногейры в нескольких местах были переломаны обе ноги. У Альваро была сломана нога, и у Панчо Дельгадо тоже. Стальная трубка длиной больше пятнадцати сантиметров воткнулась Энрике Платеро в живот, словно наконечник копья, и, когда Зербино выдернул эту трубку из тела друга, за неё зацепились и вышли наружу кишки. Рана на правой ноге у Рафаэля Эчаваррена была ещё хуже. Икроножная мышца была оторвана от кости и скользкой массой свисала вперёд у него на голени. Когда Зербино увидел, что кость ноги Эчаваррена полностью обнажена, он, проглотив отвращение, ухватился за оторванную мышцу, приложил её обратно на место, а затем перевязал окровавленную ногу обрывками чьей-то белой рубашки. Он перевязал и живот Платеро, и спокойный Энрике тут же стоически принялся за работу, помогая вытащить тех, кто застрял в креслах.

По мере того, как из-под обломков вытаскивали всё новых и новых пассажиров, наши «медики» поразились тому, что большинство выживших получили лишь мелкие травмы. Канесса и Зербино очищали и обрабатывали их раны. Тех, у кого были повреждены руки или ноги, они отправляли вниз, на ледник, где, погружая конечности в снег, раненые могли немного облегчить свои страдания. Каждый освобождённый из путаницы кресел, если у него не было серьёзных травм, становился ещё одним работником. Вскоре удалось освободить всех застрявших в груде кресел пассажиров, кроме одной женщины средних лет, которую звали сеньора Маринари. Сеньора не являлась членом нашей группы, она летела на свадьбу дочери в Чили и приобрела билет на этот рейс непосредственно в службе ВВС, поскольку так перелёт обходился дешевле. В результате крушения спинка её кресла сложилась вперёд, придавив пассажирку грудью к коленям, так что ноги у неё оказались зажаты под креслом. Сверху на неё повалились другие кресла, похоронив её под собой. Куча кресел была такой тяжёлой и перепутанной, что никакое усилие не могло бы освободить женщину. Обе её ноги были сломаны, она кричала в агонии, но никто ничем не мог ей помочь.

И ничего нельзя было сделать для Фернандо Васкеса, одного из болельщиков нашей команды. Когда Роберто осмотрел его первый раз, спустя несколько минут после крушения, Фернандо выглядел контуженным, но Роберто не нашёл у него других повреждений и пошёл к другим. Подойдя к нему при следующем обходе, Роберто обнаружил, что Васкес скончался на месте. Оказалось, что винтом, который разрезал корпус самолёта, Васкесу оторвало ногу, и в то время, пока Роберто отошёл от него, Фернандо истёк кровью и умер. Врача нашей команды, доктора Франсиско Николу, и его супругу Эстер выбросило из кресел, и теперь они лежали, мёртвые, бок о бок в передней части пассажирского салона. Суси лежала рядом с телом моей матери. Она была в сознании, но ничего не могла выговорить, и по её лицу текла кровь. Роберто обтёр кровь с глаз Суси и понял, что кровоточит обширная ссадина у неё на голове, но, как он верно заподозрил, у Суси были гораздо более серьёзные внутренние повреждения. В паре метров от них они обнаружили Панчито, у него шла кровь из разбитой головы, он бессвязно бормотал что-то в полубессознательном состоянии. Роберто опустился на колени рядом с ним, и Панчито взял его за руку, умоляя не оставлять его. Роберто стёр кровь с глаз Панчито, успокоил его и двинулся дальше. В передней части салона он разыскал меня, я лежал без сознания, лицо у меня было всё в крови, грязи и потемневших кровоподтёках, а голова распухла и стала размером с баскетбольный мяч. Роберто нащупал у меня пульс и изумился, что сердце у меня всё ещё бьётся. Но раны на голове у меня выглядели так страшно, что он решил, что у меня нет никаких шансов выжить, и поэтому они с Зербино двинулись дальше, к тем, кому, как они верили, ещё можно было помочь.

Из кабины пилотов доносились стоны, но дверь туда была по-прежнему безнадёжно забаррикадирована кучей покорёженных кресел, так что Канесса и Зербино вынуждены были выпрыгнуть из корпуса самолёта в глубокий снег и с трудом пробираться к носовой части самолёта, где им удалось забраться наверх через багажное отделение и попасть в кабину пилотов. Там они нашли Феррадаса и Лагурару, они так и лежали в своих креслах, пристёгнутые ремнями безопасности. При последнем ударе, когда Fairchild налетел на снежный вал, нос самолёта треснул, а приборную панель вдавило внутрь, притиснув пилотов к спинкам кресел. Феррадас был уже мёртв. Лагурара был в сознании, но тяжело ранен и испытывал ужасную боль. Канесса и Зербино пытались стащить приборную панель с груди второго пилота, но она не поддавалась. «Мы прошли Курико, – бормотал Лагурара, пока наши медики безуспешно пытались ему помочь. – Мы прошли Курико». Канесса и Зербино сумели вытащить подушки со спинки его кресла и хоть так немного облегчить давление на его грудь, но больше они практически ничего не могли для него сделать. Они скормили ему немного снега, чтобы помочь утолить жажду, а потом спросили, нельзя ли воспользоваться радиостанцией самолёта. Лагурара растолковал им, как настроить диск для передачи, но, попытавшись отправить сообщение, они обнаружили, что радио не работает. Лагурара умолял дать ему ещё чуть-чуть снега, и медики скормили ему ещё пригоршню, а потом собрались уйти. Когда Лагурара понял всю безвыходность своего положения, он стал упрашивать парней достать револьвер, который он держал в своей лётной сумке, но Канесса и Зербино не стали этого делать и направились обратно в пассажирский салон. Выбираясь из кабины пилотов, они слышали бормотание Лагурары: «Мы прошли Курико, мы прошли Курико…»

А в разбитом салоне Марсело тем временем производил в уме безрадостные подсчёты. Fairchild потерпел крушение в три тридцать пополудни. Он предположил, что подтвердить, что самолёт пропал, авиадиспетчеры смогут лишь около четырёх часов. К тому времени, как на поиски соберутся выслать спасательные вертолёты, будет, должно быть, пять тридцать или шесть. Вертолёты доберутся до нас самое раннее в полвосьмого, и, поскольку ни один пилот в здравом уме не решится лететь в Анды ночью, Марсело сообразил, что спасательные работы начнутся только на следующий день. Выходит, нам придётся провести здесь ночь. Дневной свет уже угасал. Температура, которая на момент нашего падения и так была намного ниже нуля, резко падала. Марсело понимал, что мы не готовы провести ночь посреди Анд при температуре намного ниже нуля. На нас была лишь лёгкая летняя одежда – кое-кто из парней нарядился в блейзеры или спортивные куртки, но большинство были в рубашках с коротким рукавом. У нас не было ни тёплых пальто, ни одеял, вообще ничего, что могло бы укрыть от жестокого холода. Марсело сознавал, что, если мы не найдём способ превратить корпус самолёта в приличное укрытие, никто из нас не продержится до утра, но самолёт был так завален перекорёженными обломками, что на полу не хватало места, чтобы уложить раненых, не говоря уже о том, чтобы разместить на ночлег несколько десятков непострадавших выживших.

Понимая, что корпус самолёта следует очистить от обломков, Марсело принялся за дело. Сначала он собрал команду здоровых выживших и дал им задание вынести умерших и освободить раненых. Погибших начали вытаскивать на открытое место с помощью длинных нейлоновых ремней, которые нашлись в багажном отделении. Раненых выносили более осторожно, и, как только их уложили на снегу, Марсело направил выживших максимально расчистить место на полу пассажирского салона. Подчинённые мужественно выполняли его приказы, но работа была изнурительной и шла мучительно медленно. Все страдали от ледяного ветра и задыхались в разрежённом воздухе. К тому времени, как стала сгущаться темнота, им удалось расчистить лишь небольшой участок пола возле огромной зияющей дыры в задней части фюзеляжа.

В шесть часов Марсело приказал остальным занести раненых обратно в салон, затем выжившие вернулись внутрь и приготовились к предстоящей долгой ночи. Как только все устроились, Марсело принялся возводить импровизированную стену, чтобы загородить широкое отверстие в задней части корпуса самолёта, где отломился хвост. С помощью Роя Харли он укладывал в проёме чемоданы, обломки обшивки и оторвавшиеся кресла, а затем засыпал щели снегом. Получилось не слишком герметично, и в салоне по-прежнему было страшно холодно, однако Марсело надеялся, что эта стена хоть как-то защитит нас от самого лютого мороза.

Когда стена была закончена, оставшиеся в живых устроились на ночлег. При посадке на борт самолёта Fairchild поднялись сорок пять человек: пассажиры и члены экипажа. При крушении, как стало ясно, погибли пятеро. Восемь считались пропавшими без вести, хотя выжившие были уверены, что как минимум один из них, Карлос Валета, погиб. Зербино видел, как кресло, в котором сидел Валета, выпало из самолёта, однако, как это ни удивительно, Карлос выжил при падении. Прошло всего несколько минут после крушения, и несколько парней заметили, как Валета, пошатываясь, спускается по склону горы в нескольких сотнях метров от того места, где замер Fairchild. Они окликнули его, и он, казалось, повернулся в их сторону, однако потом споткнулся в глубоком снегу, покатился вниз по склону и пропал из виду. Итак, в живых на месте крушения Fairchild оставалось тридцать два человека. Лагурара был по-прежнему зажат в кабине. Некоторых из раненых и Лилиану Метоль, единственную уцелевшую женщину, разместили в багажном отделении, который оказался сейчас самой тёплой частью самолёта. Остальные втиснулись в расчищенное пространство на усыпанном осколками полу фюзеляжа размером примерно два с половиной на три метра.

Из-за того, что ночь наступила так быстро, им не хватило времени вынести всех погибших, а выжившим пришлось ютиться на корточках среди мертвецов, отпихивая трупы подальше ради нескольких сантиметров свободного места. Это походило на кошмар, однако страх и физические страдания, которыми терзались выжившие, пересилили их ужас. Сидеть на корточках, сжавшись в комок, было отчаянно неудобно, и, несмотря на возведённую стараниями Марсело стену, холод казался невыносимым. Выжившие жались поближе друг к другу, делясь теплом своих тел. Некоторые просили парней рядом с ними щипать их за руки и за ноги, чтобы хоть так оживить кровь в жилах.

В какой-то момент Роберто сообразил, что матерчатые чехлы кресел можно без труда расстегнуть, снять и использовать в качестве одеял. Они были изготовлены из тонкого нейлона и не грели, но Роберто сознавал всю опасность переохлаждения, и понимал, что выжившим следует сделать всё возможное, чтобы по максимуму сохранить тепло тела. Пусть такие одеяла и не способны согреть их, они всё-таки могут пригодиться, чтобы удержать достаточно тепла и дожить до утра.

Меня уложили возле Суси и Панчито около выстроенной по приказу Марсело стены. Тут была самая холодная часть салона. Ветер сквозил в щели импровизированной стены, а в трещины пола под нами, образовавшиеся при крушении, проникал снизу вверх холодный воздух, но нас поместили сюда, так как сочли совсем безнадёжными, а самые тёплые места приберегли для тех, у кого ещё оставался шанс выжить. Суси и Панчито, которые оставались в сознании, должно быть, ужасно страдали в ту первую ночь, но я всё ещё был в забытьи и оказался избавлен от этой пытки. Собственно говоря, может статься, что именно холодный воздух спас мне жизнь, уменьшив отёк, от которого иначе погиб бы мой мозг.

Ночь ещё только начиналась, но уже казалось, что не закончится никогда. На выживших набросился холод, вымораживая их до костей и сокрушая их дух. Каждый миг превращалсяся в целую вечность, и, когда угас последний луч света, показалось, будто сама тьма просачивалась с гор в души спасшихся. Целеустремленные усилия и совместная работа, которой они были заняты после крушения, не давали им зацикливаться на своих страхах, а физическая активность помогала сохранять тепло. Но теперь, когда они беспомощно жались в темноте, не осталось ничего, способного защитить их от холода или – что было ещё хуже – от отчаяния. Выжившие, которые стоически держались при дневном свете, теперь плакали и вскрикивали от боли. Были и дикие вспышки гнева, например, один парень резко пошевелился из-за того, что в тесноте у него свело судорогой ногу, и задел раненую ногу другого парня, или кто-то случайно навалился на соседа, пытаясь заснуть. Мгновения тянулись и тянулись.

В какой-то момент Диего Шторм – ещё один студент-медик из нашей группы – заметил что-то на моём лице и решил, что я еще могу выжить, поэтому он потащил меня подальше от стены Марсело в более тёплое место, где остальные стали согревать меня своими телами. Некоторым всё-таки удалось забыться сном в ту ночь, но большинство просто терпели, секунда за секундой, вдох-выдох, пока темноту наполняли звуки страданий и бреда. Панчито жалобно умолял о помощи и постоянно бормотал, что замёрз. Суси молилась и звала нашу маму. Синьора Мариани плакала и кричала в агонии. Зажатый в кабине второй пилот упрашивал достать ему револьвер, и снова и снова повторял: «Мы прошли Курико, мы прошли Курико…»

– Это был кошмар, Нандо, – сказал мне Коче. – Просто Дантов ад.

Выжившие провели первую ночь в мучениях посреди подлинного хаоса. Часы длились бесконечно, но, наконец, наступило утро. Марсело первым поднялся на ноги. Остальные продолжали ёжиться на полу салона, пытаясь согреться, и не хотели подниматься, но Марсело растолкал их. Ночь сильно вымотала всех, однако, по мере того как люди зашевелились в лучах дневного света, проникающих в самолёт, настроение у них начало подниматься. Им удалось невозможное – они пережили морозную ночь в Андах. Конечно, уж сегодня-то спасательная команда наверняка разыщет их. Всю долгую ужасную ночь Марсело уверял их, что так и будет. Теперь они были уверены, что скоро вернутся домой, а худшее из испытаний позади.

Пока остальные готовились к предстоящему дню, Канесса и Зербино прошлись по корпусу, проверяя состояние раненых. Панчито лежал безмолвно и неподвижно. Он умер ещё ночью. В кабине самолёта они обнаружили бездыханное тело Лагурары. Сеньора Мариани тоже лежала без движения, но, как только Канесса дотронулся до неё, она вновь закричала от боли, и он оставил её в покое. Когда он ещё раз подошёл к ней, она была мертва.

Медики как могли позаботились о пострадавших. Промокнули кровь, переменили повязки и вытащили парней с переломами на ледник, где те могли облегчить боль, положив сломанные конечности на снег. Под телом Панчито нашли Суси. Она была жива, но по-прежнему бредила. Роберто растёр ей ноги, почерневшие от обморожения, затем вытер с глаз кровь. Суси очнулась и слабо поблагодарила его за доброту.

Пока медики были заняты обходом раненых, Марсело и Рой Харли разобрали часть стены, нагромождённой накануне вечером, и оставшиеся в живых начали свой второй день на горе. Весь день они искали в небе признаки спасения. Ближе к вечеру они услышали, как где-то пролетает самолёт, однако небо было затянуто облаками, и они поняли, что их никто не заметил. В быстро сгущающихся сумерках выжившие собрались в самолёте, чтобы встретить ещё одну бесконечно долгую ночь. Имея больше времени для работы, Марсело выстроил новую стену, лучше защищавшую их от ветра и холода. Последние тела погибших извлекли из обломков и вытащили наружу, и благодаря этому, да ещё отсутствию других, кто умер прошлой ночью, на полу салона освободилось больше места, но всё же ночь была долгой и страдания были мрачными.

На третий день после полудня я вышел из комы и, пока сознание медленно возвращалось ко мне, меня стала терзать мысль обо всех ужасах, которые пришлось пережить моим друзьям. Напряжение, которое им пришлось испытать, казалось, на годы состарило их. Лица были бледны и хмуры от недосыпа. Физическое истощение и высасывавший силы разрежённый воздух сильно замедляли движения, делая их неуверенными, так что многие сутулились и бродили по месту крушения с таким видом, будто за прошедшие тридцать шесть часов постарели на десятки лет. Теперь в живых осталось двадцать девять человек, большинство из которых были молодыми людьми в возрасте от девятнадцати до двадцати одного года, но некоторым было всего семнадцать. Самым старшим из выживших был теперь тридцативосьмилетний Хавьер Метоль, но его так мучила тошнота и потеря сил в результате тяжело протекавшей высотной болезни^[10], что он с трудом мог встать на ноги. Оба пилота и один из членов экипажа погибли. Единственным спасшимся был Карлос Роке, механик, однако он был так сильно контужен при крушении и переживал такой шок, что выдавал только бессмысленный бред. Он даже не мог ответить, где могут храниться неприкосновенные запасы на случай катастрофы, например, ракетницы и одеяла. Не было никого, кто мог бы нам помочь, никого, кто знал бы хоть что-нибудь о горах, самолётах или технике выживания. Мы постоянно находились на грани истерики, но не паниковали. Появились лидеры, и мы вели себя так, как научили нас «Братья-христиане» – как одна команда.

Огромная заслуга в том, что нам удалось выжить в те критически важные первые дни, принадлежит Марсело Пересу, чье решительное руководство спасло многим жизнь. С первых же мгновений испытания Марсело среагировал на вставшие перед нами ошеломляющие вызовы с тем же сочетанием мужества, решительности и дальновидности, с которым он привёл нас к множеству побед на регбийном поле. Он сразу же понял, что предел погрешности здесь невелик и что гора заставит нас дорого заплатить за глупые ошибки. В матче по регби колебания, нерешительность и замешательство могут стоить всей игры. Марсело сознавал, что в Андах те же самые ошибки могут стоить нам жизни. Его авторитет и спокойствие в первые часы после крушения предотвратили самую первую волну паники. Спасательная операция, которую он быстро организовал, спасла жизни многим, кого удалось вытащить из груды сцепившихся друг с другом кресел, а без защитной стены, которую он построил в самую первую ночь, мы все к утру замёрзли бы до смерти.