Пойте им тихо (сборник)

– Все готово, хозяин!

Они подсмеивались. Они нарочно повторяли это слово.

– Заждались твоей машины, хозяин!

Обиженный Якушин промолчал. А когда ехали к дому, он стал обвинять себя: ведь и впрямь забыл их за этот год. Для тещи старался быть «нашим». А ведь дружили с детства, Валера тогда ловил карасей, и как ловил!.. Валера и сейчас иногда пел их знаменитую песню:

 
Караси, караси,
голубая речка, —
 

было детство, было лето, была река и была такая песенка.

Машину трясло. Момент был особенный. Якушин придерживал шкаф и думал о ребятах. Ребята придерживали шкаф и думали о выпивке.

– Вот вам на поллитру, – сказала жена Якушина, когда шкаф был внесен в квартиру и установлен. – И ни на пробку больше.

Ребята кисло поморщились, поклянчили еще, но без успеха. «Ладно тебе. Все бы тебе ругаться!» – подумал Якушин про жену. Он сунул в карман коробочку с надписью «Квартплата» – и бросился за друзьями. Он так и взял – с коробочкой. Впервые в жизни он взял деньги, не спросив жену. Он даже не знал, как это делается.

Он нагнал их в гастрономе. Показал им денежку.

– Ребята, идем ко мне. Купим несколько бутылок – и ко мне. Посидим, покурим, все чин чином. Я «наш», ребята.

Валера и Серега обрадовались. Взяли деньги и тут же купили несколько бутылок. Но идти к Якушину домой не захотели.

– Не наш, не подлизывайся. Твоя жена в одну минуту нас выставит.

– Не выставит.

– А вдруг?

– Я уговорю ее, ребята.

– И пробовать не надо – что мы, не знаем твою жену?.. Да она и на порог нас не пустит!

Теперь они стояли в каком-то парадном. Было холодно. С ветром залетал снежок. Якушин рассуждал:

– Я вкалываю на фабрике, а вы носите мебель. И то и другое – работа. Почему же именно я стал «не наш»?

Валера стянул с одной из бутылок шапочку:

– Держи.

Распили быстро.

– Хорошо-то как, ребята, – сказал Якушин, чувствуя в груди разливающийся жар.

– Да, – сказали ребята, они уже добулькали бутылку до конца. – Хорошо-то как!

Якушин сказал:

– Все-таки я вас очень люблю, ребята… Песню, давайте песню!

Валера откашливался. Якушин обнимал его за плечи. Валера запел о том, что он любит жизнь. Якушин перебил. Он хотел ту, давнюю, из детства, – про карасей и голубую речку.

И тут его как бы осенило:

– Я знаю, куда мы пойдем петь, ребята.

Он так и загорелся – к Зое!

– Кто такая?

– Она… она мне как вы, ребята. Подруга душевная. Не подумайте чего лишнего.

– Не подумаем лишнего, – сказали ребята. – Пойдем.

* * *

Зоя была дома одна. Она была в прекрасном настроении. Она вот-вот выходила замуж за своего Леонтия.

– Купил шкаф и пришел похвастаться? – подтрунивала Зоя над Якушиным.

Якушин ответил, что он привык делиться с Зоей всякой радостью. Шкаф – это, конечно, шкаф, дело хорошее, но сегодня у него на душе, увы, не радость…

– Предлагаю еще один тост за Зою! – шумно закричал Валера.

Выпили. А Якушин все говорил о том, что у него сегодня на душе не радость, а обида. Большая обида.

– Зоенька, ну скажи ты. Ну почему? Почему они твердят, что я как-то переменился?

Со стаканом в руке Якушин остановился напротив второй комнаты – там было темно.

– Стой, стой, Якушин! – закричала Зоя. – Не ходи в ту комнату!

Продолжая смеяться, она объяснила, что там краска – там ремонт. Там покрашено и уже просыхает!.. Она подбежала и загородила собой двери.

– Говорю же тебе русским языком: не ходи!

Якушин развернулся. Он был взволнован. «Ребята, ну почему я не наш?» – без конца спрашивал он. В груди его потеплело, оттаяло, и тем сильнее хотелось справедливости.

– Не наш! Не наш! – повторял Валера.

– Не наш! – кричал Серега. – Зоя, подтверди ему, что он не наш. Нравишься ты мне, Зоя, к чему бы это?

– Не наш! – Зоя хохотала, ей было смешно до колик.

А когда на старомодных стенных часах пробило десять, Зоя сказала:

– Ребята, вы все очень милые и забавные, но пора по домам.

Она сказала, что ребятам пора бай-бай. Начались обычные пререкания – ребята хотели допить вино. Они не хотели бай-бай. Десять часов, сказали они, это же детское время.

– Ребята, но я должна уйти. Я должна встретить друга. Ну, любимого моего человека, понимаете?

Ребята взмолились: им же некуда пойти… А Валера вспомнил, что замок у Зои английский. Пусть Зоя спокойно идет к своему любимому Леонтию. А ребята посидят здесь еще немного, выпьют по полстакана, а когда будут уходить, захлопнут дверь.

Зоя рассмеялась. Через неделю она выходила замуж, ей было море по колено.

– Ладно. Даю вам час времени… Но не забудьте захлопнуть дверь. Якушин, ты отвечаешь, понял?

* * *

Час прошел.

Якушин думал о том, до чего же многолики, до чего же переменчивы любимые нами женщины. Сегодня он вдруг увидел Зою совсем не чуткой. Он увидел ее хохотушкой. Пустой и счастливой хохотушкой. Странно…

Валера и Серега в эту минуту стояли у приоткрытой двери в темную комнату. Они вдруг поняли, что там кто-то есть.

– Трус, выходи! – грозно говорил Валера.

– Эй, кто там есть? – заглядывал Серега. – Хватит прятаться. Если ты мужчина, иди сюда.

Подталкивая друг друга, они вошли. Якушин поплелся за ними. В комнате было темно, а свет не включался. Валера сел прямо на пол и стал засыпать. Серега шарил по углам и все повторял, что он почему-то никого здесь не находит. Якушин чувствовал сильный запах краски, а ноги прилипали – но он тащился вдоль стены за Серегой и говорил о дружбе. Он говорил:

– Чувствую я, ребята, что вы уходите от меня все дальше и дальше.

– Да замолчишь ты в конце-то концов! – Серега в темноте схватил какую-то палку и дважды ткнул Якушина. Но ощущение от тычка было странное – Серега ощупал палку.

– Да это же кисть!

Он очень удивился и сел на пол. И стал засыпать. Валера к этому времени уже похрапывал. Один Якушин долго не мог уснуть – глаза его слипались, он сидел у стены и жалобно повторял:

– Ребята, простите, если что… Ребята.

* * *

Вернулась Зоя – она вернулась со своим Леонтием. Время было позднее. Зоя застеснялась, что на столе недопитое и недоеденное.

– Это так. Это друзья заходили ко мне.

– Да ладно – приберешь завтра.

Они сразу перешли в маленькую спальню. Леонтий был утомлен. Он повалился на тахту и тут же уснул. Зоя походила около, что-то вполголоса напевая. Она укрыла Леонтия, а затем и сама прилегла рядом. Так и получилось. Двое спали в этой комнате, трое – в той. Их разделяла гостиная.

Стояла ночь, но Валера проснулся. Было холодно. Поеживаясь, Валера прошелся по квартире и взял тумбочку. Тумба оказалась тяжеленной – Валера натужился и понес. С третьего этажа нести вниз не так уж далеко, но руки слушались плохо, и один раз Валера уронил тумбу, а два раза тумба уронила Валеру.

– Вот черт!

Валера вернулся в квартиру. Он разбудил Серегу, и вдвоем они понесли старинный шкаф. Это было тяжело. Третий этаж – это четыре марша по лестнице.

Шкаф поставили рядом с тумбочкой – прямо на снегу, у подъезда.

– А где же машина? – спросил Серега, отдуваясь.

– Черт ее знает. Видно, еще не подогнали.

– Смотри-ка: поленились даже тряпки свои из шкафа вынуть. Дескать, донесут, не надорвутся.

– Еще бы. Не им же нести.

Покурили. Машины все не было.

– А в какой район они переезжают?

– Не знаю… Идем за остальным. Снесем, а потом все сразу погрузим.

Они вынесли стол, стулья, комод. Взялись за кухню… Зоя проснулась – Серега и Валера как раз схватили посудный шкафчик и с грохотом поволокли его вниз. Зоя бежала за ними по лестнице и кричала:

– Вы с ума сошли, что вы делаете?!

– Ты, хозяйка, лучше скажи, где твоя машина. У нас простой получается.

– Какая машина?

И тут в бледном освещении лестничных клеток Зоя увидела, до какой степени они перемазаны краской. Ее стал душить хохот. Они не были похожи на грузчиков. Они были похожи на танцующих папуасов.

Но тут же ей стало не до смеха. На снегу у подъезда стояла вся ее мебель. Посреди пустынной улицы.

– А ну несите обратно! – У Зои сорвался голос.

– Как обратно? – Валера стал шуметь. – Если переезжать раздумали, надо было сообщить об этом вовремя. А теперь, хозяйка, придется заплатить. Свинство какое!

* * *

Якушин тем временем тоже проснулся. Он стал бродить по комнатам. Он наткнулся на спящего Леонтия, начал дергать его и клясться:

– Я «наш», ребята… Ну честное слово даю «наш».

Леонтий едва не потерял рассудок. Он увидел себя на тахте в наполовину пустой и потому незнакомой спальне. Тахта как бы плыла в воздухе. А сбоку за тахту цеплялся и лез на нее какой-то идиот. От идиота разило олифой, и бубнил он нечто неразумное:

– Я «наш», ребята… Ну разве нет?

– Наш, наш, – Леонтий решил во всем поддакивать.

Он уже понял, что это не сон, не кошмар. Он только не мог сообразить, где он находится, как сюда попал.

В гостиной оставался еще в углу низенький столик с недопитыми бутылками – к нему Якушин и тянул Леонтия. Якушин был счастлив. Наконец-то он услышал, что он «наш». Оба выпили. Якушин тихо плакал. Теперь он хотел песню – «ту самую, нашу, из детства». Леонтий уступал во всем. Он постарался ухватить мелодию. И теперь оба пели:

 
Караси, караси,
голубая речка…
 

Вошли Валера с Серегой и с ними Зоя. Они бранились. Они никак не могли сойтись в цене за обратный внос мебели.

– Да вы просто кретины! – кричала Зоя. – Я вообще не обязана вам платить!

Якушин, увидев Валеру и Серегу, кинулся к ним:

– Ребята, ребята. Я – «наш»!

– Да заткнись ты! – Ребятам было не до него.

Зоя крикнула Леонтию:

– Беги скорее вниз! И не отходи ни на шаг. Мебель посреди улицы!

Леонтий не понимал. Наконец понял – помчался вниз.

Якушин цеплялся за ребят. А ребята – Валера и Серега – наседали за Зою:

– Последнее слово, хозяйка. Или ты нам платишь, или нет?

– А с ментами побеседовать не хотите?! – Зоя с криком выскочила из квартиры.

Она заперла их на ключ, на два оборота, и теперь как на крыльях летела в милицию. Она миновала свою мебель. Хлопьями падал снег. Плохо одетый Леонтий честно сторожил добро посреди пустой улицы. Он сидел на комоде, курил и болтал ногами.

* * *

В квартире Валера и Серега сели допивать остатки.

– Это ты нас свел с такой клиенткой? – угрюмо спрашивал Валера у Якушина.

– Ребята, да я… да если надо…

– Молчи уж!

Они допили. За окном чуть брезжило.

– Заперла нас она. Надо как-то выбираться отсюда.

Оказалось, что есть балкон, – на душе сразу стало легче. Этаж был третий, но внизу было много снегу.

– Светает.

– Ага.

Здесь же, на балконе, ребята вдруг заметили, что здорово перемазались краской. Валера сказал:

– Первый раз в жизни пришлось нести крашеную мебель. Даже не заплатили.

Серега махнул рукой:

– Да черт с ними, с деньгами. Ну, Якушин, показывай пример, как надо прыгать! Или давай я первым буду.

– Я! Я!.. – Якушин закинул ногу и перелез решетку.

В глазах его стояли счастливые слезы. С пьянящей душу мыслью: «Я «наш», уж теперь-то я «наш»!» – он прыгнул в темноту, целясь в смутное белое пятно далекого сугроба. За ним прыгнул Серега, а после Валера. Через час их забрала «Скорая помощь».

Их так и поместили рядом – втроем в общую палату. Валера и Серега сломали каждый по руке и ноге. Якушин отделался легче, сломал только ногу. В этом его упрекнули.

Когда боль на минуту утихла, Якушин спросил:

– Ребята, почему вы хотели меня обидеть? – Голос его дрогнул. – Почему вы говорили, что я «не наш»?

Валера ответил сурово. Его мучила боль.

– Не наш!.. Ты даже, когда прыгал, сугроб себе выбрал получше.

На зимней дороге
Рассказ

Нет туда ни моста, ни парома. И только зимняя дорога идет через Зябликово.

Зато каждую зиму Ермилов пробует и открывает здесь путь. Он ходит у берега, покрикивает, посмеивается. Запряженные одной лошадью сани уже перед ним, все готово, а он похаживает, придает моменту значительность. И это не для себя только, не себя ради. Другие тоже хотят видеть значительность, и вот они видят ее. Ермилов подбирает в сани «для весу» двух бабенок, усаживает их, посмеивается над ними и… вдруг среди собственного посмеиванья, не предупреждая, бьет лошадь сильным коротким движеньем кнута. Лошадь берет сразу, рывком, а бабенок откидывает назад так, что они чуть не ломаются в спине.

Правит Ермилов, понятно, стоя. Бабенки визжат. Он кричит:

– Щас потоплю! Э-эх!

И народ с берега смотрит, как они удаляются, как ровные линии санных полозов секут реку. Ермилов возвращается, вокруг кричат: «Ур-ра!» – но это не все. Сани – это легкая проба. Сани – это опять же для значительности момента. Потому что теперь Ермилов садится за руль и проделывает то же самое на машине. В этот раз никого не берет. Как-никак риск… И теперь уже мы – с этого берега – кричим: «Ур-ра!», а зябликовцы с того берега машут нам руками. Зовут.

Мы – это уже накопившиеся у берега машины, десятка два машин. Те, кто надумали ехать более короткой, зимней дорогой. Прогоны большие, и очень удобно первую остановку сделать как раз в Зябликове, в той особенной деревеньке, где зима – начало жизни.

* * *

Пока стояли в ожидании, я сменил попутную машину – Андрей, знакомый мне шофер, выглянул из самосвала и окликнул:

– Ну так перелазь в мою. Опять вместе поедем.

У него в кабине сидела девочка.

– Поместимся? – спросил я Андрея.

– Конечно!

И Андрей пояснил:

– К тетке ездила. А теперь возвращается… И как только маленькую такую пускают в мороз. Я бы никогда не пустил. Эти деревенские ни о чем не думают.

Девочка сидела меж нами.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

– Десять.

Выглядела она на меньше. Щупленькая и ростом мала.

– А звать?

– Машуля…

И больше говорить не хотела. Она была вяленькая и как бы без интереса к окружающему. Мы вылезли смотреть, как пробуют дорогу, а Машуля осталась в кабине. Не захотела. А играло солнце, снег искрил, и Ермилов как раз хлестнул, погнал в первый путь лошадь.

Среди окружающих с нашего берега была небольшая группа. Явно городская. Симпатичный молодой паренек (с магнитофоном в руках) нетерпеливо расхаживал и пинал снег ногой. Он хохотнул и вдруг сказал мне, похлопывая по коробке магнитофона:

– Вот. Всю дорогу на коленях везу… Песни записывать едем!

А в восторженных его глазах читалось: ну, песни – это так, повод. Для отчета. А уж во всяком случае мы погуляем… В их группке была пожилая женщина, видимо старшая. Звали ее уважительно: Розой Петровной. И еще один выделялся парень, этот был быстрый и деловой – для контактов с населением.

– Ур-ра! – раздался общий крик, дорога открыта, и мы помчались по замерзшей реке. А навстречу нам – зябликовцы, те, которым наскучило быть отрезанными. Они, в свою очередь, мчались в райцентр. Кто по делам, кто за покупками, кто просто кино посмотреть в приличном кинотеатре… Зимняя дорога открыта.

* * *

Машину мы приткнули у знакомой избы, где ночевали в прошлом году. Самих хозяев дома не оказалось.

– Вот они, – сказал Андрей. – Эй, хозяин! Анюта!

Но те не слышали. Было вот что. Машины, вставшие перед долгим пробегом, тянулись длинным рядом. Из кабин выглядывали шоферы, а на них смотрели принарядившиеся зябликовцы. Вдоль этого ряда и бегала Анюта, ничем не приметная молодая женщина, – бегала с «продажей». С теплыми вязаными носками из темной шерсти. А муж плелся за ней и звал домой:

– Иди же! Кому говорю?

– Отстань, дай продать! – смеялась Анюта.

Она перебегала к другой машине и опять болтала с шофером, показывая носки. Муж, хорошо выпивший, шел за ней, покачиваясь, боясь поскользнуться.

Вокруг смеялись.

– Он щей хочет, Анюта!

– Да что там щей: он в таких случаях чай уважает!

Муж Анюты был удивителен – непьющий, он однако мог пить немыслимо много и долго, кроме того, был умен. Эти его качества, взятые вместе, использовались деревней для важных переговоров с райцентровскими. Ермилова обычно посылали в дело больше для лихости и наскока, а дать умную цену, убедить, настоять на своем, добиться и пересидеть за бутылкой – это делал муж Анюты. В этот день он уже выбил у райцентра открытие ларька (в связи с зимней дорогой) и добился лесоматериалов – два дела.

И вот он, тяжелый и нагруженный водкой, шагал за женой и говорил:

– Брось ты эти носки. Вот надумала. Ну, кому я говорю?..

А Анюта как в игру играла. Смеялась, смотрела на него: да? идти домой? а чего я там скучать-то буду?.. И опять бежала с носками к другой машине. Все это было забавно, суетно и лишний раз подчеркивало веселье и особенность дня. И все разом рассмеялись, когда муж Анюты будто бы взмолился:

– Да не беги ты так быстро. Я ведь и точно чаю хочу!..

Анюта успевала и болтать, и продавать. У нее осталась последняя пара носков, и, торжествующе размахивая ими перед глазами мужа, она дразнилась:

– Видишь, как ловко!.. Бэ-бэ-бэ, барашка, барашка!

А он, перепивший, устало улыбался.

* * *

Снег был ослепительный, мороз и солнце. При смехе застывали зубы. И вот тут Андрей сказал мне негромко:

– Между прочим, Анюта не просто так бегает. Она Витьку Егорова ищет. Клянусь. А Витька в прошлом году замерз. С нашей автобазы парень…

– Чего же она его ищет? Не знает, что ли?

– Наверное, не знает. Стр-рашный был бабник… Я тебе расскажу после.

Андрей смолк, потому что муж Анюты подошел совсем близко. Мы поздоровались. Он покачался, поводил глазами, однако узнал нас.

– А-а… Опять ко мне? Ну пошли, пошли!

Он добродушно махнул рукой.

– Все пошли. Все как есть!

Мы пришли в избу, расположились (рассказ Андрея так и замялся на время). Андрей ушел обедать со своей шоферской братией. Я и Машуля сели пить чай. Пили мы долго, делать было нечего. Хозяин, муж Анюты, то и дело выходил к нам из спальной комнаты – выходил, держась за голову, подсаживался к самовару и пил стакана три. Пил он со стонами, с шумной отдышкой. И каждый раз, кончая стакан, приговаривал:

– Ох, хорошо! Ох, господи!

Мы с Машулей разговаривали о том, как она учится. Девочка, видимо, от природы была вялая. Еще как бы не проснувшись, она и читала и могла ответить, но все без удовольствия. И если я повторял вопрос три или четыре раза – лишь тогда отвечала. Сидеть и разговаривать в тепле было в удовольствие. Так что, когда пришел Андрей, мы еще сидели за чаем.

Он подсел к нам и сразу же (но негромко) стал рассказывать, как угорел тот самый Витька Егоров, которого искала Анюта.

– Ты же говорил, что он замерз?

– Ну слушай, слушай… Страшный был бабник. Шоферил, как и я. На большом прогоне, как раз подъезжая к Зареченской, он встал…

История не такая уж редкая. Ехал. Встал, чтоб поспать. «Грелся» машиной. Мороз, и потому окна, конечно, прикрыл. Отработка, то есть газы, шла в кабину, и он угорел.

– …Видел я Анюту. Смотрела-смотрела на меня, ждала, но не спросила. Мы ведь с Витькой с одной автобазы. Постеснялась.

Андрей помолчал, потом мигнул:

– Может, сказать ей?

– Скажи, конечно.

– Меня подмывало сказать. Думаю: не заплачет же, в самом-то деле? Уже рот открыл, чтоб сказать, а тут наши ребята вышли. Ну, шоферня наша. И позвали меня…

Андрей примолк. Появился муж Анюты. И Андрей, не зная, как и о чем теперь продолжать, тут же принялся за насмешничанье – оно сегодня уже как бы связывалось с Анютиным мужем.

– Жена-то твоя без чая тебя оставила, а? Распустил ты ее!.. Или сегодня ты ей все разрешаешь?

– Пусть веселится. День хороший, – сказал муж и опять со стоном принялся пить чай.

– Перебрал сегодня?

– Перебрал. Тебе жалко? – был простой и ясный ответ. Особенно это «тебе жалко?» было сказано ровно, спокойно, без малейшего наскока. Женщины в этой деревне не красавицы. Женщины незаметны, неярки и очень уступают мужчинам. Наш хозяин это подтверждал. Статный и породистый. Немногословный. Особенно же лоб был красив – большой и чистый лоб, в эту минуту весь в испарине от выпитого чая.

– Ваша девочка? – спросил он меня.

– Нет.

Мы рассказали, что взялись подвезти Машулю на машине, и что мороз, и что как это ее одну отпускают. Муж Анюты не ответил на это. Прихлебывая чай, он только сказал:

– Зареченская.

* * *

Мы с Андреем вышли. Андрея скоро зазвали дружки, а я бродил, смотрел – как солнце бьет в снег и как снег, не шелохнувшись, с абсолютной отдачей и ясностью его отражает. У зимнего переезда по-прежнему толпился народ. Подъезжали новые машины.

Из избы слышалось многоголосое пение:

 
Ехали казаки, ехали по-над лесом,
Ехали…
 

и взлетали, как вспугнутые, женские высокие голоса. И кто-то частил на припеве. Слышались пьяные выкрики.

Я увидел знакомого. Вышел без пальто на мороз и стоял на крыльце тот паренек, что ехал с магнитофоном. За ним вышел и хозяин, толстый мужик. Этот улыбался, был доволен, что паренек хорошо у него в гостях выпил, все как надо. Паренек был без шапки, в спортивном пиджачке и, заплетаясь языком, все спрашивал – где находятся свиньи. Хозяин думал, что это пьяный лепет, и не отвечал, только махнул рукой:

– Будет… Будет тебе!

Запинаясь, едва не плача, паренек что-то растолковывал. А хозяин не понимал.

– Роза Петровна! – забарабанил паренек в окошко с улицы. – Роза Петровна, где же свиньи?

Роза Петровна кричала ему в окошко:

– Евлантьев! Зайди немедленно!

А он все стучал, звал, просил. Но было не до него, в избе пели. Записывали на магнитофон или нет – неизвестно, но пели.

– Да ну вас к черту. Роза Петровна! – крикнул паренек и сам, решительно пошел по узкой снежной тропке в глубь двора. С ним и хозяин. Хозяин ввел в хлев, там были два здоровенных кабанчика.

– Когда купил их, были малюсенькие. Как рукавички, – объяснял хозяин. – Всего за тридцать рублей купил…

– Как рукавички… Малюсенькие… – умиленно повторял пьяный парнишка и вдруг схватил кабанчика за бока. Тот, истошно вскрикнув, рванулся. За ним второй – оба кабанчика выскочили из хлева, сбились с тропинки и, неловко прыгая и дергаясь, бежали по глубокому снегу. Паренек тут же настиг одного из кабанчиков, схватил. Тот орал с перепугу, зарывался в снег. «Ну, покричи. Ну, подай голос», – просил парнишка и, нащупав коротенький хвостик, наматывал его на пальцы, дергал, тянул. Сказать, что кабанчик подавал голос – это ничего не сказать. С диким визгом он кое-как вырвался, парнишка успел схватить его обеими руками, и кабанчик тащил его, метра три вспахивая снег. Парнишка встал с улыбкой блаженного, лицо его было залеплено снегом. И тут же прыжком он кинулся на второго и взял-таки его мертвой хваткой. Кабанчик орал. Хозяин корчился в снегу от смеха. Выскочившая в накинутом пальто Роза Петровна кричала строгим голосом:

– Евлантьев! Евлантьев, прекратите!

А парнишка, прижимаясь лицом к щетине, улыбался и повторял:

– Первый раз живых увидел. Никогда их не видел… Первый раз!

И вот он возвращался в избу, весь в снегу, с улыбкой счастливого человека (и с темной отметиной на щеке – кабанчик все же лягнул). Трогая эту отметину, паренек сиял:

– Это он любя… Это он мне на прощанье.

* * *

Увидел я и первооткрывателя: Ермилов сидел с хромым председателем на заснеженном крыльце будущей столовой для проезжающих. Они вели шепотом напряженный разговор.

Затем Ермилов встал, отбросил папироску и сказал громче:

– Болты, ключи гаечные, шестеренки – четыре ящика!

У председателя, видимо, заколотило в сердце.

– Сколько ж они просят?

– Тут не просят, тут давать надо. Шестьсот за все. Триста сейчас, а триста захватят на обратной дороге.

Председатель закачал в ужасе головой, трусовато заойкал:

– Нет, боже мой, нет… Откуда такие деньги?

– Давай, тебе говорят, не жмись… А еще председатель! Тебе сторожем быть, а не председателем!

– Уж очень… оно ведь дорого. И притом ворованное ведь продадут, а?

– Тебе-то что? Или думаешь, ворованные болты без резьбы бывают?

– Не думаю я этого.

– Ну?

– Деньги-то какие…

Ермилов сплюнул, повернулся и пошел.

Председатель, сильно хромая, заспешил за ним. Заглядывая в глаза:

– Да я… Да погоди… Ермилыч…

– И слушать не желаю.

Председатель знал, что Ермилов горячий – может уйти, не повернуться. И потому, хоть и прихрамывая, не отставал ни на шаг.

– Ермилыч… голубь! А не ворованное?.. А вдруг они тебя обманывают?

– Говорят же тебе: нет, не ворованное!

– А поклянись.

– Ну, клянусь!

Председатель схватил его за рукав полушубка:

– Ермилыч… Может, это. Может, правда купить у них? Бог с ними, с деньгами…

– Иди сам договаривайся. Я больше не ходок.

– Пойдем вместе. Пойдем и купим… Ермилыч, ты ж и языкат, и все такое. Пойдем вместе, а? Пойдем, голубь…

Так они и прошли вместе к трем громадным мазовским машинам, что стояли носами друг к другу, будто принюхивались.

А кругом шло продолжение. Девки в нарядных платках стояли на правом или на левом крыле машины и болтали с приехавшими шоферами. Или уже влезли внутрь кабины и, закрыв окна, болтали и беззвучно, немо смеялись там, внутри.

Вечерело. Возвращались те, кто ездили в райцентр. Первыми возвращались старушки – шли мелкими шажками и сияли старушечьей благостью.

Солнце садилось. Снег становился алым, затем багровел – и надолго переходил в розоватый, мягкий, с сумеречным наплывом. И пришло ощущение, которое подстерегает без причины и не угадаешь где. Вот так и было. Стали розоватые сумерки. И ничего особенного. Кто-то бросался снежками. Девки болтали с шоферами. А деревенские пацаны не прекращали своего челночного движения: прыгали в машину, ехали через реку, а там цеплялись к встречной машине и возвращались в деревню.

* * *

Я вернулся в избу. Анюты дома не было. Муж ее и дети спали – из спальной комнаты доносилось мерное и хорошо слышное хозяйское дыхание.

– Ну? Спать будем? – спросил я Машулю.

Девочка сидела и рассматривала отрывной календарь. Пальцами она придерживала красные воскресные листки. И сказала:

– Хочешь, почитаю тебе по одним воскресеньям?

Читала она легко, бегло. К вечеру она стала гораздо активнее, как это и бывает у вялых детей. Слова ее торопились, с лихорадочной даже спешкой. Глаза блестели. А было время спать.

Мы стали укладываться. Для меня и Андрея (Андрей где-то загулял) на полу лежали старые тулупы. А Машуле еще днем было постелено на сундучке. Я сказал ей: «Спокойной ночи», – и, не гася свет, мы скоро уснули.

Проснулся я оттого, что Машуля меня звала.

– Что такое?

– Волк, дядя… Волк.

Время от времени слышался вой.

– Это не волк, Машенька. Это собака. Ты ж девочка умная, знаешь, что по ночам собаки иногда воют. Это бывает…

– Нет, дядя, волк это. Честно вам говорю: волк…

Она сошла с сундучка, шагнула ко мне и прижалась, ее била дрожь. Я погладил ее, говорил что-то, чтобы она успокоилась. И скоро она уснула. Я как раз переносил ее на сундучок, легкое и маленькое тельце.

– Тсс, – сказал я входящему Андрею.

– Ага, ага, – закивал он понимающе. И добавил шепотом: – Сказал я Анюте. Это она голосит. Слышишь?

– Она?

– На крыльце сидит…

И опять раздались эти необычные звуки, не рыданья и не крики. Я различил теперь всхлипыванья. Но всхлипы были редки, а больше всего длилось это протяжное, однообразное… Анюта пришла примерно через полчаса. Мы лежали на полу, уже молчали и будто бы спали. Она села за стол, принесла две или три картошки в мундирах и съела их, макая в соль. Она очень медленно ела. Выпила холодного чая и прошла в ту половину. Слышно было, как она раздевается.

Муж Анюты тихо сказал:

– Поплакала?

– Поплакала.

Помолчали.

– Ты хоть поела? – Он вздохнул и добавил: – А эти-то легли?

– Спят, – сказала она.

Все стихло. Заснул Андрей. И я засыпал – перед глазами все падали и оседали искры, от долгого смотренья на сегодняшний снег.