Брат мой названый

– А что? Любой труд, так сказать, почётен, да тебе вроде и нравилось…

– Ну, нравилось. Но мозги-то у меня в двадцать первом веке не под это заточены! Кто его знает, сколько мы ещё здесь пробудем. Так хоть в гимназии поучусь. В общем, отвезли они документы, и меня приняли.

– И ты, конечно, как Волька ибн Алёша, всех поразил своими знаниями?

– Как кто?

– Волька ибн Алёша… Не читал? И кино не видел?

– Не-ет… А что там такое?

Действительно, откуда ему это знать. «Хоттабыч» потрёпанный у меня есть, первая книга, которую отец купил сам, чуть ли не во втором классе, лет пятьдесят назад, если не больше, и фильм явно тех же времён.

– Да там один волшебник заколдовал пацана вроде тебя, и он на географии выдал, что Земля на трёх слонах стоит. А его приятелю, чтобы в кино вечером пустили, быстренько бороду сообразил и дальше в том же духе. Только волшебник из древних был, а у тебя наоборот. Научная фантастика.

– Опять шутишь?

– А что? Главное – не рассказать на уроке физики о радиоактивности, поскольку Беккерель только три года назад её совершенно случайно сподобился открыть, и до здешней гимназии эта новость наверняка ещё не дошла. А строение ядра вообще только мы с тобой можем знать. Ну, и на уроке истории забыть о взятии Зимнего и штурме рейхстага.

– Если бы! Как раз с физикой да историей всё просто – отвечай по учебнику, и далее без проблем. А что делать с латынью, греческим, французским, немецким и русским? О первых двух ни малейшего представления, а в школе я английский учил.

– А что русский? Ты же из гуманитарного класса.

– А что русский? Новая орфография только через двадцать лет будет.

– И что такого? Ставь твёрдый знак на конце, пиши ять да i с точкой.

– А ты случайно старую орфографию не изучал?

– Нет, но тексты читаю свободно.

– Тексты читать не хитро, не церковнославянский, но писать… Буквы-то заменять не везде надо, вот в чём дело.

– Догадываюсь. Ну и как ты?

– Первые две недели дуб дубом. Древние языки, понятно, полный ноль. Французский – хоть что-то пытался, но получалось с английским уклоном. Русский – твёрдый неуд по причине ера, фиты, ижицы и тому подобного. Ещё и почерк совершенно не каллиграфический, и к чернильной ручке пришлось привыкать. Учителя понять ничего не могут – видят, что вроде не тупой, а по языкам проблема на проблеме. Поначалу откровенно списывал в обмен на алгебру с геометрией.

– И ты…

– Что я? Вспомнил, как на кандидата в мастера готовился, когда попахать пришлось по полной. Сказал себе, что до Нового года всё нагоню, и сидел чуть ли не сутками.

– И заслужил в классе репутацию ботаника?

– Не совсем. Я же плаваю… плавал, сил хватает. А на физкультуре здесь слабенькая по нашим меркам гимнастика – чуть ли не с первого урока всё стало даже не то что получаться – первый в классе. В мелких потасовках тоже никому не уступал. Ну и остальное тоже…

– И к Новому году…

– И к Рождеству был в твёрдых середнячках, а сейчас чуть ли не похвальный лист светит. С почерком понемногу наладилось. Да ещё и репетиторством немного подрабатываю. Так что мне здесь вовсе даже не скучно.

– Эк, и правильный же ты… Может, останешься?

– А ты что, за мной сюда прибыл? Знаешь, как вернуться?

В его голосе сразу прорезается уже знакомая мне смесь тоски с надеждой.

– Да нет, если бы я знал…

Молчим. Снизу слышится лязг кастрюль. Ника выходит.

Я пытаюсь осмыслить его рассказ. Какой-то слишком идеальный паренёк, таких не бывает. Но с другой стороны – а что ему ещё делать? Надо же в этом мире как-то устраиваться. Он тут никому не нужен. Я, впрочем, тоже. И пробиться в его возрасте можно только через гимназию, что он и делает. Мне проще. Работу какую-никакую найти можно. Осмотрюсь – а дальше что получится. Впрочем, в веке двадцать первом у меня амбиций хватало, почему бы им не проявиться в девятнадцатом? Правда, образования нет… Вернее диплома здешнего. Да и документов. Ладно, увидим.

Ника возвращается. Всё утряслось. На неделю мне находится место в чулане. Мы спускаемся вниз. Хозяйкой оказывается немолодая уже Лукерья Матвеевна, вдова капитана буксира. Документов не спрашивает – то ли молодому квартиранту своему очень доверяет, то ли посчитала неделю не сроком.

Ужинаем. Ника садится за свои учебники. А у меня на дальнейшие разговоры сил совершенно нет. Да и какие силы? Почти бессонная прошлая ночь, начавшаяся в двадцать первом веке и окончившаяся в девятнадцатом. День, через край полный впечатлений. Я отправляюсь в чулан. Вспоминаю мысль Ники в конце его первого вечера, соглашаюсь, что действительно славно было бы проснуться дома, и с таковой надеждой проваливаюсь в сон.

Глава 7

Как писали в старых романах, ночь прошла без сновидений. Открыв глаза, вижу низкий деревянный потолок. Вспоминаю, где я да что, сетую немного, что обратного хода не случилось. Но совсем немного, поскольку этот мир мне весьма таки интересен. По крайней мере, пока. Загадывать же на будущее смысла нет никакого. Когда вернусь (вернёмся?), вернёмся ли вообще – кто это сейчас знает… И что всё-таки произошло?

Перебираю вчерашний день с захватом позавчерашнего вечера. Камни, ночь, утро, Ника. Интересно, почему битлы? Даже для меня это история. Мой отец или Никин дед – было бы понятно, музыка их поколения, хотя и малодоступная тогда. Я за музыкальной модой лет десять как перестал следить, в плеер закидываю по настроению что захочется здесь и сейчас вплоть до Баха, да и беру его разве что куда в дорогу, в городе он только мешает. А в четырнадцать, помню по одноклассникам, все слушают одно и то же. Битловский ренессанс? Вневременная классика, которую нельзя не знать? А может, случайная запись?

Однако битлы – важно это для понимания всего случившегося? Вряд ли…

Часы на руке – единственная связь с прошлым будущим. Завожу. Начало одиннадцатого, стало быть Ника ушёл, решив меня не будить. Мысленная благодарность ему за это.

Одеваюсь, замечаю на кармане рубашки лейбл. Ерунда, не заметят. А и заметят, так не поймут. Так, пятнышко небольшое, метка для стирки. Да и кто всматриваться будет? Выхожу из чулана. Рукомойник в сенях, ванная в прошлом. Лукерья Матвеевна хозяйничает на кухне. Приветлива. Приглашает позавтракать чем бог послал. Да и что в простом русском доме едят – картошка, овощи, хлеб. Без особых изысков – а вкусно.

Садится напротив. Пока завтракаю, расспрашивает о Петербурге. Оказалось, она там была когда-то очень давно – лет тридцать прошло, а то и больше. Ещё при Александре Втором. Сама рассказывает, что помнит, да выспрашивает, что там нового построено. И тут я чуть впросак не попал. То есть Питер-то, конечно, знаю. Пока говорим о Дворце да Адмиралтействе – всё ладно. Правда, чуть было не начинаю рассказывать об Эрмитаже, да вовремя спохватываюсь. Откуда рядовому питерскому обывателю дворцовые интерьеры да лестницы знать, если он, конечно, не какой-нибудь Степан Халтурин?

Но вопрос о соборе Воскресения Христова поначалу ставит в тупик. Ладно Лукерья Матвеевна вспоминает, что после ужасного убийства государя сразу почти стали собирать деньги на строительство храма его памяти, она сама внесла несколько рублей (понимаете, Миша, он же крестьян освободил!), сколько могла. Соображаю, что это храм Спаса-на-крови. Так он уже построен или ещё нет? Строят его, похоже, лет пятнадцать. Да ещё проектирование. Так что вряд ли закончили. Что-то в этом роде и говорю. Мол, на Екатерининском канале, прямо на месте убийства. Даже на часть канала собор выходит. Это как, спрашивает. Сделали под водой фундамент, отвечаю, и стали строить выше. Красивый храм будет (уж это я точно знаю). А когда закончат, не знаете? Да кто ж это кроме самих строителей знает? Лет, наверное, через десять, там много работы.

Потом Лукерья Матвеевна сетует, что перегородка в комнате разваливается. Надо бы Никиту попросить, он безотказный, да у него сейчас экзамены, некогда, уж потом как-нибудь. Да зачем Никиту тревожить, покажите мне, что надо. Молоток да гвозди в доме есть? Конечно.

Руки работают, а в голове уже здешнее. Александр Второй, которого и Ника из-за Стёпки вспомнил, и Лукерья Матвеевна. Почти двадцать лет прошло, поколение сменилось. Для Стёпки это древняя история, на царей давно не охотятся, другим путём идут, уже внук на троне – а все помнят. И, видимо, с хорошей стороны, если почти через полтора десятка лет на нашей Красной площади ему опекушинский памятник поставят.

А ещё через несколько лет снесут. Будто в отместку за это самое освобождение. Может, зря царь всю эту реформу затеял? Правил бы себе да правил безо всяких реформ. Не делай добра – не получишь зла. Памятник, может, и не поставили бы – так и сносить бы не пришлось. И родился бы мой прадед крепостным, как его отец. Ну и далее… Интересно, если бы всё это до меня протянулось, кем бы я был?..

Все эти сослагательные и совершенно нелепые фантазии идут как-то сами собой. Перегородка понемногу приходит в порядок. Лукерья Матвеевна повеселела.

А тут и Ника возвращается. Хвастает хорошими итоговыми баллами по латыни, которую в начале года не знал вообще (были бы весьма хорошие, но латинист, вспомнив сентябрьские провалы, посовестился так оценить). Мы обедаем, причём мой обед сегодня абсолютно заслужен, и идём наверх.

– Что, проснуться дома не получилось? Душ с утра принять, кофе заварить?

Настроение у гимназиста, понятно, бодрое, иронизирует, будто здесь родился. Но и я в эти полдня вроде бы начинаю здесь обживаться, с иронией проблем не будет:

– А тебе лучше, если бы я исчез? Живёшь себе здесь один. Вчерашний день – так, случайная встреча. Заглянул сосед по дому непонятно зачем. Может к Екатерине Второй на бал спешил, да на век промахнулся. Переночевал – и дальше отправился. Гимназия, университет – ты способный, потянешь… К революции карьера начнёт складываться. Тебе будет немного за тридцать.

– Года на три постарше тебя нынешнего. И что? Хочешь спросить, на чью сторону пойду?

– Смысла нет. Если тебе учиться не надоест, в университете будешь только этим и заниматься, все брожения умов пройдут мимо тебя. Затянет наука – это хоть здесь, хоть в эмиграции. В противном случае сейчас всё равно не поймёшь, с кем будешь. Демагогии и там и там полно. Какая затянет – чёрт её знает! Это нормальным здешним гимназистам дело увлекаться – но не тебе, знающему будущее.

– А если будущее переделать?

– Эффект бабочки? Ты о нём слышал?

Ника кивает:

– Так, кое-что. Ты веришь в него?

Ого как спросил! Не что это такое, не есть он или нет. А верю ли! Похоже, мальчик умнее, чем я думал.

– Как тебе сказать… Когда читаю или фильм смотрю – верю. А пытаюсь осмыслить – что-то не то. Может, мы сейчас не в нашем прошлом, а в каком-то параллельном мире, и такого прямого влияния нет…

– А какое есть?

– Да откуда я знаю! Если я здесь женюсь и заведу детей, теоретически могу быть сам себе правнуком. Ты, кстати, тоже.

Ника краснеет:

– Да мне только пятна…

– Да знаю я твои пятнадцать! Ну а лет через пять-семь? Тебе же не навсегда пятнадцать! И мне пятнадцать было, и, представь себе, даже меньше! Под стол пешком ходил! А в своё время будет сорок-пятьдесят-шестьдесят, и тебе тоже, куда денешься! И в начале двадцать первого века ни нас с тобой уже не будет, ни твоих гимназистов. Даже нынешним грудным младенцам – и тем больше ста исполнится. Если кто доживёт.

– Нас с тобой не будет – здешних или тех?

– Всё относительно.

– От ответа уходишь? Так что делать?

– Откуда я знаю? Жить. А что ещё?

– А как жить?

– Как все. Вот ты учишься, взялся всерьёз. И правильно. Дальше увидим.

– А ты как?

– Месяца два-три надо осмотреться. Летом в деревне поработаю, к дяде Игнату твоему в батраки наймусь. Возьмут? Я работать умею.

– Не знаю. Батраку платить надо, а у него есть два работника.

– Ты со Стёпкой?

– А что, мы справляемся…

– Или ещё к кому-нибудь. Много не возьму. Прокормиться – и будет. А к осени посмотрим. Ладно, хватит пока об этом.

Опять молчим. Я подпираю голову руками и чувствую модную в двадцать первом веке двухдневную щетину.

– Ника, а ты случайно не знаешь, как здесь бреются?

– Я не знаю даже, как это делают там. Извини, не дорос ещё. То есть видел, конечно, механические и электрические бритвы в магазинах. У отца была безопасная с лезвиями…

– Я не об этом. Надо будет – сам сумеешь, ничего сложного. Вот только у меня с собой никакой нет. Да безопасную, наверное, ещё и не изобрели… Может, какая у хозяйки от мужа осталась? Спроси.

Ника спускается вниз и скоро возвращается с клинком.

– Только такая.

Опасной бритвой мне пользоваться не приходилось, только в кино видел. Осторожно беру её в руки и понимаю, что бриться не буду. Жить хочется.

Складываю лезвие и кладу бритву на стол. Ника аккуратно берёт её, раскрывает и вертит в руках. Потом, пытаясь скрыть появившуюся гримаску и придать лицу мужественный вид, тыльной стороной лезвия старательно проводит по щеке. Опять понятные претензии на взрослость?

– Суперменствуешь? А лезвием слабо?

– Это тебе слабо, а мне не к спеху, обойдусь сегодня, – и без того полусерьёзная гримаска расплывается в улыбке.

Подставился мальчик. Ладно, отвечу:

– Ага, и завтра обойдёшься, и послезавтра… Разве что каждое утро полотенцем – и нормально будет…

– Я даже зубы с трёх лет по утрам чищу! А ты трусишь? – Ника вроде бы пытается меня задеть.

– Если и так, то что? – перспектива ежедневной дуэли со своим лицом меня совершенно не прельщает. Со временем, конечно, привыкну, но всё-таки…

– Да ничего. Может, с бородой походишь? Для деревни будет в самый раз, там все так.

Действительно, зачем мне выделяться? И потом, времена не петровские, дресс-кода какого тоже нет. Даже царь…

– Пожалуй, ты прав. Стану деревенским мужиком.

Ника копается в ранце, что-то перекладывая. Правильный гимназист уроки учить собрался? Может, пора отдохнуть?

– Младший брат из будущего, ты сейчас очень занят?

– А что?

– Да по городу хочу прогуляться, посмотреть. Давно не видел. До гимназии дойдём…

– Смеёшься? Она мне за год надоела!

– Да? А ты говорил, что учиться нравится.

– Нравится. Но – учиться.

– А что ещё?

– Правила строгие. Во-первых, ходить только в мундире. Если кто увидит в чём другом даже в самое свободное время – наказание. Правда, мне особо и не в чем. Не в джинсах же! Разве что вечером дома иногда надеваю. Во-вторых, запрещено ходить в театр, в библиотеку, на любые лекции. Надзиратели буквально шпионят за всеми. Утром в гимназии обязательная молитва…

– Ты, кстати, крещёный?

– Мама окрестила в пять лет. У нас не я один крестился, но в церковь даже по праздникам мало кто ходит. А здесь строго. Впрочем, видно, что стоят большинство по обязанности.

– А ты?

– Когда как. Чаще по обязанности, хотя раза два что-то зацепило. Но по церковной линии точно не пойду.

– Так как насчёт прогуляться?

– Пойдём. Куда желаете, старший брат мой?

Последняя фраза означает, что серьёзный трёп надоел и Нике. А может, не знает, что ответить. Что ж, вчера он мне вопросов накидал. Сегодня квиты.

– Пойдём по Крестовой.

Мы выходим на Большую Казанскую. Опять бродилка по знакомому незнакомому городу. Дома не перестроены, асфальта нет.

– Ника, а ты знаешь, где чей дом?

– В смысле?

– Кому какой принадлежит.

– Нет, а зачем мне это?

– Как это зачем? Наши краеведы историю всех особняков давно уже копают. Кто и когда построил, кто, кому и когда продал…

– Хозяев больших да богатых домов и так весь город знает – чего изучать? Лет через сто, может, и интересно будет, а сейчас незачем. Правда, в некоторых бывать приходилось, где ребята из моего класса живут.

Крестовая изменилась мало

На Крестовой почти всё узнаваемо, кроме, естественно, важни на самом Кресте, которую вижу впервые, если, конечно, не считать всё тех же старых открыток. Главное отличие – кованые навесы над тротуарами. Смотрятся вполне презентабельно, но с ними даже сейчас явно тесновато. Останется из них только один – балкон на углу Угличской, где лет через сорок или немного меньше появится книжный магазин, с которым у деда и отца связано многое… Уцелей все навесы – и улицу точно пришлось бы делать пешеходной. В центре дома каменные, выглядят побогаче, много вывесок. Некоторыми, похоже, хозяева магазинов откровенно хвастаются. Ближе к гимназии попадаются и деревянные.

Гимназия новенькая, фасады ещё доделывают, чтобы объединить с последним флигелем.

– Ника, а там ты не здесь учился?

– Как ты сказал? Там – не здесь? Забавно, но понятно. Нет, уже в новом здании.

– Я тоже нет, но мои дед и отец здесь. Отец ещё печи застал, правда, уже не топили. А в тот год, когда он школу закончил, их сломали.

– Сейчас зимой топят. Тепло.

Идём дальше. Огромная по местным меркам Крестовоздвиженская церковь с колокольней. Хоть и знал, что стояла здесь такая, и на открытках не раз видел, а немного не по себе стало. Такую махину разломали и вывезли, как и не было. А вот жилые дома вокруг явно попроще, но довольно новые, каменных немного. До нашего времени мало что уцелеет. Окраина, тюремный замок – и всё. Впереди видно первое за городом село – очевидно, Иваново. Тракт на Мологу. Туда поедем обязательно, но не сегодня. Возвращаемся.

Глава 8

Так проходит несколько дней. Ника с утра в гимназии, я занимаюсь мелким и не очень ремонтом, чем весьма радую Лукерью Матвеевну, и брожу по городу. В ограде набережной нахожу знакомый камень с выбитой датой – 1838-го года. Стоит, правда, в другом месте, но уцелеет, старик. Дня через два уже вполне спокойно гуляю по площади, смотрю что почём, благо день базарный и народу на таком пятачке собралось немало. Приценяюсь так просто – вдруг пригодится. Здесь подешевле, чем на Мытном, но и торгуют с каких-то разваливающихся прилавков, а то и прямо с телег. Товар обычный, деревенский – несут прямо с парома. Лукерья Матвеевна, кстати, здесь запасается.

В первый же день прогуливаюсь по Мучным рядам. Вполне себе универмаг с поправкой, понятно, на время. Торгуют всем – от хомутов до галантереи. Слоняюсь этаким столичным гостем, ни к чему не выказывая особого интереса. И денег нет, и весь этот новенький антиквариат просто не воспринимаю в качестве для чего-нибудь необходимых вещей. Опять же и в ценах совершенно не ориентируюсь. А всякие кадки, горшки да кринки, деревенская экзотика нашего времени, которую, найдя в сараях да на чердаках, торжественно водружают на видное место в качестве дизайна близости к народным истокам и деревенским корням, сейчас мне просто не нужны. Пока не нужны.

Довольно много парикмахерских – Старгород какой-то. Распахнутые двери первой попавшейся смотрят на Красную площадь, на пороге стоит мастер – гладковыбритый, элегантная причёска с пробором как живая реклама заведения. Рядом вход к зубному врачу (хм-хм…) Через пару кварталов бросается в глаза вывеска с претензией – «Стригу и брею». И ниже помельче «Барановъ и Козловъ изъ Москвы». Не без юмора, однако, хозяева. Мелькнула было мысль всё-таки зайти, но сразу пропала, поскольку всё равно скоро в деревню.

Поглядываю на публику вокруг. Одеты по-разному. Грузчики с пристаней – это понятно. Рядом рынок – много одетых попроще. Классические крестьяне на телегах с поклажей. Домохозяйки на рынке в длинных скромных платьях и сарафанах. Все, конечно, в платках. Ну да, простоволосыми не ходили. Местные дамы в длинных же платьях и шляпках с претензией на некую стильность. Мужские костюмы вроде наших – брюки да пиджак, хотя и отличаются в мелочах. Лёгкие летние пальто – то ли с пиджаком их носят, то ли вместо него. Запоминаю, что это и есть давно знакомый по книгам сюртук. Впервые увидел забавную штучку – манишку, почему-то именуемую гаврилкой. А если пиджак снять захочется? Заметно в моде тросточки. Здешний молодёжный стиль виден на Крестовой днём – некое щёгольство, явно на папины деньги. Кто попроще, тоже тянутся следом, но ближе к вечеру, хотя видно, что покупают на свои. В начале века это молодёжное было «надев широкий боливар», через сто лет появятся какие-нибудь дырявые джинсы. Ничего такого, что можно было бы назвать фирмой, не замечаю. Будь я в джинсах – никто бы, наверное, внимания не обратил.

Через два-три дня понимаю, что лица аборигенов от наших всё-таки отличаются. Трудно сказать чем, но заметно. На актёров в фильмах из старой жизни совершенно не похожи. Более спокойные? Может быть. Живут в конце девятнадцатого века явно медленнее. Здешние таксисты, то бишь извозчики, по моим меркам черепахи. Это понятно. Но и пешеходы, даже если торопятся, поспешают медленно. Постепенно и сам замедляю привычный ход.

Иду мимо вполне скромного деревянного дома на Конюшенной по левой стороне сразу за углом, как с Крестовой повернуть. Дом этот мой прадед купит в январе девятьсот девятого, как напишет потом в дневнике, за 7500 рублей с переводом долга 3000 рублей в общественный банк. А ещё почти через два года в этом доме родится мой дед, его единственный сын после трёх дочерей, которого назовут в честь отца. И проживут они здесь до осени семнадцатого, когда переберутся на Гору, где прадед купит дом с садом.

Дохожу до Ивановской, на углу нынешняя доминанта – Спасская церковь. Выглядит гордо. Не то чтобы там солидно, как Спасо-Преображенский, роскошно или ещё как – именно гордо. Хотя и колокольня не самая высокая, против трёх, что с Волги видны, совсем ничего. Так ведь не спорт – у кого выше… Храмов сейчас в городе не сказать чтобы много, но все на виду, и каждый на свой характер выглядит. Крестовоздвиженская вроде бы тоже немаленькая, а какая-то спокойная. Никольская спряталась за собором, кажется, хочет под его могучим взглядом быть ещё ниже. То ли характер архитекторов в их творениях сказывается, то ли ещё что, но воспринимаются все по-своему. И они стоят, ответно на людей смотрят. Что видят?..

Прохожу ещё квартал. Всё как должно быть. Скромная и в чём-то изящная кирха на месте. Костёла, естественно, ещё нет. А что ожидал?

Возвращаюсь назад по Конюшенной, поворачиваю вправо на Мышкинскую, по ней дохожу до Театральной. За углом солидно-столичный банк с ещё несгоревшими башенками, а о театре и говорить нечего – стоит себе родимый и о своей печальной судьбе ничегошеньки не знает. Обхожу сей культурный храм со всех сторон, как нормальный турист, попутно замечаю, что первый дом на Ивановской, на моей памяти уже не очень презентабельный и с заметно пообвалившейся лепкой, стоит новенький и совсем ещё без оной (может, у хозяина денег сначала не хватило, а потом подкопил?).

А театр хорош. Выглядит, как и банк, далеко не провинциально. Надо бы выбраться на спектакль да интерьеры посмотреть. Если вернусь – можно будет написать не самую скучную книгу об эпохе. То ли хронику, то ли подробный путеводитель (знать бы для кого?). А сейчас что рассказывать? Живу я в этом городе. Всего несколько дней, но живу. В этом случае быть самому себе экскурсоводом бессмысленно. Дома, улицы, рынок, извозчики, вывески – всё, ещё недавно бывшее для меня малознакомой историей, сейчас часть обыденности. И не замечаю я их, как неделю назад не замечал супермаркет напротив. Зашёл, купил что надо, вышел.

Чуть ли не ежедневно спускаюсь вниз, смотрю знакомые камни. И под будущей биржей, и выше, где отдыхал в ту ночь. Теснота пристаней, суета грузчиков и прочего люда – и я меж ними. Но при всём этом какое-то чувство вневременности. Они сами по себе, а я сам по себе. Или кто бабочек от меня ограждает? Кажется, наступлю на нужный камень – и поднимусь вверх, через пару кварталов на привычном пятачке встречу ребят. А потом домой на троллейбусе окончательно из этого сна. Вот только камень никак не попадается. Да и Ника… Он же один останется. Когда поймёт, что я его предал, что путь назад заказан… Что ж, будет жить здесь. У него вроде бы дела идут. Но почему предал? Я же не ищу именно этот камень. Так, ностальгия по будущему. И вообще мне здесь всё интересно.

Возвращаюсь иногда по Угличской, мимо фотоателье Пийра. Первый раз специально, чтобы просто посмотреть что да где. Потом идея появилась зайти, сняться на память. Опять же негативы у него сохраняются, потом интересно будет.

Интересно – а кому? И когда? Если бы они весь век там в какой-нибудь кладовке пролежали, а я в своём двадцать первом заглянул да заказал пару штук дополнительно – это да. Или увеличить да в хороший багет и дома повесить рядом с пийровским же портретом прабабушки Анны Никитичны, который будет сделан лет примерно через пять, а сейчас, изрядно пожелтевший, лежит на антресолях. Впрочем, в двадцать первом веке на месте ателье давно уже стоит другой дом, а фотопластинки разве что в музее можно найти да у меня с десяток уже послевоенных от деда осталось.

Правда, с деньгами сейчас, как бы это сказать… Да просто нет их, неоткуда взяться. Лукерья Матвеевна кормит из гостеприимства, отрабатываю топором да молотком. Разве что потом как-нибудь. И одеться надо будет по-здешнему, ради интереса. Тогда и к Пийру можно…

Все эти фотомысли появляются и исчезают в соседней с Пийром дурдинской пивной, названной, как и его завод, по-провинциальному громко – «Богемiя». Поработал у соседки полдня пилой да молотком и честно туда заглядываю. Пробую и тёмное, к которому всегда относился довольно спокойно, и более привычное светлое. Не в один, конечно, день. Оказывается вполне достойным. Мелькает даже мысль спуститься с ним к воде, но сразу и улетает. Или инстинкт самосохранения сработал – вдруг опять куда занесёт?..

Заглядываю в магазин Фальк, той самой, с именем которой меня окликнул Ника в первый день. Писчебумажные товары, немного открыток с видами Питера и Москвы. Интересуюсь местными. Оказывается, она думает ими заняться, но не знает, будет ли спрос. Говорю, что, по моему мнению, всё-таки будет, а особенно лет через сто, когда открытки станут антиквариатом. Оба улыбаемся. А что, истинная правда.

На набережной подходит молодой человек провинциального вида, но с претензиями, лет на пять младше меня. Ни с того ни с сего напрашивается на знакомство. Почему нет, благо ни к чему это не обязывает. Узнав, что я из Питера, расцветает. Там кружки, там революционеры, всё для народа и далее в таком же духе с теми же эмоциями. Будь я на его месте, и сам бы наверняка таким был. Всё о кружках этих расспрашивает, восторгается революционерами прошлого. Каракозов, Гриневецкий, Желябов, Перовская для него звучат как песня. Но это в прошлом, а вот есть сейчас социал-демократы, они не такие яркие, но всё-таки, и т. д., и т. п. Пожимаю плечами. Он обижается, кричит, можете меня в полицию сдать, ничего не боюсь. Мол, с такими как я нужно бороться во имя светлого будущего, за которое тоже бороться нужно, потом все завидовать нам будут. И так у меня пакостно на душе становится. Разубеждать его бессмысленно, что с революционного романтика спрашивать… Даже если расскажу историю на век вперёд – не поймёт. А поймёт, так не поверит. Или сначала не поверит, а потом не поймёт. Какая разница. Он машет рукой и уходит. А я своё ответное молчание списываю на эффект бабочки.

Место милой беседы с О.К. Фальк

Историко-политический диалог этот изрядно портит мне настроение, я отправляюсь в сторону Бабарыкина луга, где только-только построили большое и вполне столичного вида техническое училище. По дороге, то ли на Мологской, то ли на Угличской, обгоняю двух весьма скромных господ приказчицкого вида и слышу их разговор.

– Надо бы сегодня поздравить Лапёнова Кузьму Евстафьевича, благодетеля моего.

– С чем же поздравить, Василий Егорович?

– Сын у него родился! Он так мечтал, чтобы первым именно мальчик был.

– Да уж понятно, купцу наследник нужен. Кутит, наверное, сейчас от радости напропалую…

– Что ты, как можно! Кузьма Евстафьевич старообрядец, у них это строго.

– А-а… Ну у них семьи большие, так что на одном не остановится.

– Хозяин – барин…

Сворачиваю за угол. Навстречу попадается вполне респектабельный купеческого вида господин моих лет или несколько младше, по виду из тех, кто чаще сидит в пролётке, чем ходит пешком. На лице его вполне заметна некая радость, хотя и маскируемая внешней серьёзностью.

Не будучи знакомыми, мы просто расходимся, как обычные прохожие, каковыми, впрочем, и являемся. Вдруг сзади раздаётся:

– Кузьма Евстафьевич, здравствуйте и примите наши поздравления с первенцем!

– Спасибо, Василий Егорович, и вам, господа, доброго здоровья…

Видимо, это и есть Лапёнов.

Эта совершенно случайная встреча меня, что называется, цепляет. Имя и отчество мне не говорят ровным счётом ничего, но фамилия кажется не то что знакомой, но где-то встречалась раньше. С чем же она связана… Так ничего и не сообразив, двигаюсь дальше. Не останавливаясь, мимо училища по Конюшенной выхожу на Мологскую и, сделав таким образом петлю, выхожу на бульвар, по нему мимо стильно-деревянного ресторана, о весёлой репутации которого уже успел услышать, иду к себе (к себе!) на Казанский.

Как-то вечером Ника вспоминает о пачке денег в моей сумке. Решаем в ней разобраться. Сразу откладываем в сторону все купюры, датированные двадцатым веком. И остаётся только шесть рублёвых бумажек. Даже трёшки-пятёрки – и те пятого года. Видимо, только рубли с нынешних пор не менялись. Но все они какие-то слишком новенькие, будто из типографии.

Ника берёт одну бумажку, внимательно рассматривает. Потом перебирает остальные.

– Конечно, настоящие, но…

– Что но?

– Помнишь, кино было. Герой из наших девяностых в шестидесятые попадает и там покупает золотые украшения. Он ещё в продавщицу ювелирного магазина втрескался…

Видел я этот фильм. Легко у него всё там получалось. Туда-сюда когда хочешь, и всего-то на три десятка лет назад. Ему бы наши проблемы. Однако словечко у паренька проскочило… Придётся стать Александром Павловичем:

– Не втрескался, а влюбился. Много ты в этом понимаешь!

– Ну, хорошо, влюбился.

– Вот именно. Так что?

– А то, что милиция обратила внимание на человека, скупающего золото, и деньги отправили на экспертизу.

– Ну да, деньги оказались настоящими, но такие серии в обращение в тот год ещё не выпускались. Хочешь сказать, что здесь что-то в этом роде? Но ведь ты не банковский клерк. Что ты можешь знать?

– Да кое-что знаю. Понимаешь, я учусь в одном классе с Бартошевским, а его отец как раз в банке работает. Они и живут неподалёку, на набережной, в казённой квартире. Мы часто вместе идём домой и немного подружились.

– Он знает, кто ты такой?

– Нет, конечно. Но однажды он позвал меня к себе. В тот день первые такие рубли привезли в банк, и отец принёс показать. Рассказал, что все витиеватости рисунка для того, чтобы труднее было подделать. Показал подписи управляющего Госбанком и кассира. Кассиры-то разные, а управляющий один. Эдуард Дмитриевич Плеске. Его подпись с большой петлёй под заглавной буквой. И это все знают. А здесь чья подпись?