Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

Часть вторая
Революция

Глава 1
Первые дни революции

Я был так занят и увлечен военными делами, что не заметил, как подошла весна 1917 года. В политических кружках я почти не бывал, хотя всю зиму провел в Петрограде. Отчасти потому, что был переобременен военной работой, отчасти же потому, что мои взгляды и устремления полностью расходились с настроениями политических кругов. Я искал разрешения вопроса в технической стороне дела. Но это не встречало ни малейшего сочувствия или отклика. Для русской общественности это был уже пройденный этап отношения к войне… Правда, настроения самих политических кружков были весьма пестры. Даже среди наиболее близких мне представителей общественности я наталкивался на самое различное отношение к вопросам дня. Так, помню, Н.Н. Суханов дал мне при встрече Кентальские резолюции^[22], которые я возвратил ему с ироническими замечаниями относительно интернациональных чудаков. М.Е. Березин, бывший товарищ председателя Второй Государственной думы, встретил мои пылкие технические выходки сухим замечанием, что не о новом способе продолжения войны надо думать, а о том, как войну кончать. Мякотин удивился, когда я высказал пессимистические соображения о возможности быстро добраться до Константинополя.

Но был один вопрос, в котором все сходились: отношение к правительству. Необходимость смены правительства считалась аксиомой политической тактики. Ощущение фронта, глухое недовольство полуразбитой армии воплотилось в тылу в яркую оппозиционность. Носившееся над всем фронтом настроение «Войну нельзя продолжать» – в интерпретации наиболее слышного в тылу политического утверждения получило добавление: «Пока существует теперешнее правительство». Это был основной лозунг, звучавший ярко и ощутимо во всей деятельности Прогрессивного блока^[23]. Речи в Государственной думе и политические слухи, тысячами ходившие по городу, несомненно, производили большое впечатление на армию. Офицерская среда с полной уверенностью присоединилась к ожиданиям [появления] нового правительства, которое сумеет лучше вести войну, сумеет возбудить народную энергию. И нам казалось, что и солдатская масса воспринимает так же политические настроения. Разве солдаты не просили меня дать им речь Милюкова против [премьер-министра] Штюрмера или речь Львова на Земском съезде в Москве?

В воздухе носились настолько отчетливые ожидания каких-то событий, что, будучи дежурным в батальоне в один из тревожных дней, когда, по всеобщему уверению, что-то должно было произойти, я звонил Керенскому из казарм, чтобы он имел в виду, что я дежурю в войсковой части, ближайшей к Таврическому дворцу^[24].

Какого-нибудь участия в заговорщицких кружках того времени я не принимал. Лишь в конце января мне пришлось в очень интимном кружке встретиться с Керенским. Речь шла о возможностях дворцового переворота. К народным выступлениям все относились определенно отрицательно, боясь, что, раз вызванное, массовое народное движение может попасть в крайне левые русла, и это создаст чрезвычайные трудности в ведении войны. Даже вопрос о переходе к конституционному режиму вызывал серьезные опасения и убеждение, что новой власти нельзя будет обойтись без суровых мер для поддержания порядка и недопущения пораженческой пропаганды. Но это не колебало общей решимости покончить с безобразиями придворных кругов и низвергнуть Николая. В качестве кандидатов на престол назывались различные имена, но наибольшее единодушие вызывало имя Михаила Александровича, как единственного кандидата, обеспечивающего конституционность правления.

Я был настолько оторван от общественной жизни, что 26 февраля лишь вечером узнал, что в городе происходили какие-то демонстрации. М.Н. Петров прибежал ко мне в страшном волнении, рассказал о событиях, о стрельбе на улицах, стал говорить о необходимости военного выступления против правительства и побудил меня к тому, чтобы я отправился к Березину и попросил его связать меня с президиумом Государственной думы и выяснить, что могло бы быть, если бы мне удалось собрать офицеров и убедить их подписать резолюцию о подчинении батальона Государственной думе.

Я хорошо знал весь офицерский и унтер-офицерский состав нашего батальона. И мне казалось, что после тех предварительных разговоров и нащупываний, которые я имел и которые дали хороший результат, можно было в несколько дней подготовить подобную демонстрацию. Березин обещал принести мне ответ на следующий день около шести часов.

Но я не получил его ответа. На другой день рано утром я собирался, по обыкновению, в батальон. Вдруг раздался звонок по телефону, и от имени Керенского мне сообщили, что Дума распущена, Протопопов^[25] объявлен диктатором, что в Волынском полку произошло выступление, полк перебил офицеров, вышел с винтовками на улицу и направился к Преображенским казармам (в этих казармах был расположен мой батальон). Не теряя ни минуты времени, я схватил свое боевое снаряжение и помчался в свой батальон. На углу Литейного [проспекта] и Кирочной я увидел толпу людей, сосредоточенно глядевших вдоль Кирочной улицы. Я подошел – в конце Кирочной улицы, как раз напротив Преображенских казарм, клубилась серая, беспорядочная толпа солдат, медленно продвигающаяся к Литейному проспекту. Над их головами были видны два или три темных знамени из тряпок.

Я направился к толпе, но меня остановил какой-то унтер-офицер, поспешно бежавший от толпы:

– Ваше благородие, не ходите, убьют! Командир батальона убит, поручик У стругов убит, и еще несколько офицеров лежат у ворот. Остальные разбежались.

Я смутился и завернул в школу прапорщиков в начале Кирочной; пытался связаться по телефону с батальоном и Государственной думой, но не получил ниоткуда ответа. Тем временем толпа надвинулась на училище, ворвалась в помещение. Но был дан только один случайный выстрел в коридоре. Солдаты разобрали винтовки и пошли дальше.

Я вышел из училища и попробовал убеждать солдат идти к Таврическом дворцу. Но мои слова были встречены с недоверием: «Не заманивает ли в западню»…

На улице меня солдаты задержали, отняли оружие. Пьяный солдат, припоминая обиды, нанесенные ему каким-то офицером, настаивал на том, чтобы меня прикончить. Но в общем толпа была мирно настроена. Один солдат из моего батальона заверил, что он меня знает: «Это наш, хороший!» И меня отпустили с миром.

Когда я пришел в батальон, в нем уже не было ни души – все уже разбрелись по городу. Несколько солдат в учебной команде мирно пили чай. Я стал с ними разговаривать. Неопределенные ответы, неопределенные вопросы. Было ясно, что солдаты не верят мне и знают, что я также не верю им.

Уже вечером я отправился в Таврический дворец. На дворе небольшие, нестройные кучки солдат. У дверей напирала толпа штатских, учащейся молодежи, общественных деятелей, стараясь войти в здание.

Я быстро получил пропуск и стал искать Керенского. Его я нашел в просторной зале, где, кроме него, был только Чхеидзе^[26], с поднятым воротником, оба в волнении. Чхеидзе все время бегал из угла в угол. Керенского вызвали в соседнюю комнату, откуда он вышел с сообщением, что заняты почта и телеграф, но необходимо туда послать подкрепление. Я заявил, что никакое подкрепление нельзя послать, пока солдаты не приведены в порядок. Чхеидзе подошел ко мне и торопливо сказал, что верно, прежде всего нужен порядок, нужно строить полки или что-то вроде того. Я спросил кого-то из окружающих, где остальные члены Думы. Мне ответили, что разбежались, так как почувствовали, что дело плохо. Впоследствии я убедился, что это была ошибка, так как, например, Родзянко был в то время в штабе и разговаривал по проводу с фронтами. И дело было не «плохо», но только оно не сосредотачивалось в Таврическом дворце, который сам считал себя руководителем восстания. На самом деле восстание совершалось стихийно, на улицах. Окружной суд уже догорал. На Литейном и Невском были баррикады, и, по существу, уже весь город был вне власти прежнего правительства.

Но полный размах восстания стал ясен на следующий день с утра. На улицах неумолчно, повсюду, по-видимому беспричинно и бесцельно, происходила стрельба из пулеметов, винтовок и револьверов. Казалось, винтовки стреляли сами собой. Как будто громадные запасы взрывчатого вещества, накапливаемого против противника, приобрели свойство взрываться сами собой в тылу, раня и убивая кого попало. И запасы противочеловеческой ненависти вдруг раскрылись и вылились мутным потоком на улицы Петрограда в формах избиения городовых, ловли подозрительных лиц, в возбужденных фигурах солдат, катающихся бешено на автомобилях.

К Думе трудно было уже протолкаться – солдаты, матросы, рабочие массами шли туда. Несмотря на строгий контроль и пропуск только с разрешением, выдаваемым в комендантской комнате, толпа спорадически отталкивала часовых и вливалась во дворец. Все коридоры, комнаты полны были спешащими, требующими, недовольными, усталыми от ожидания, неизвестности и неопределенности.

Все свое время я делил между батальоном и Думой, стараясь, и не совсем безуспешно, навести хоть какой-нибудь порядок в своей части. Были трения из-за командира батальона – прежний был убит в первый момент восстания, когда он во главе учебной команды вышел навстречу восставшим. Новый – старший в чине, выбранный офицерами и представителями от рот, – не понравился. Откуда-то взялись агитаторы из солдатской среды и стали сеять смуту, призывая не верить офицерам. Пришлось согласиться на другого кандидата – почти бессловесного прапорщика. По моему предложению весь батальон – и солдаты, и офицеры – вышел в полном строевом порядке во двор. Там я от имени Государственной думы представил батальону нового командира, произнес примирительную речь и предложил с музыкой, строем пройти к Таврическому дворцу.

Картина нашего шествия была настолько внушительной, что произвела впечатление даже в те дни, когда дворец осаждался со всех сторон солдатами. Чхеидзе, бесконечно выступавший с приветствиями частям, был настолько поражен нашей растянувшейся чуть ли не на версты манифестацией – все в безукоризненном строю, с офицерами на местах, с оркестром, – что пал на колени и, схватив красное знамя первой роты, стал с восторгом целовать его как символ уже победившей революции.

Но я не обольщался и чувствовал, что под этим наскоро сколоченным порядком нет еще армии, что разложение идет глубже, что мы живем не новым порядком, а только инерцией старого. Но надолго ли хватит этой инерции? Для характеристики моих настроений, несомненно еще сравнительно бодрых, – офицеры батальона говорили мне, что они чувствуют себя спокойно только при мне, и, вероятно, под их влиянием представители рот избрали меня помощником командира батальона – могу привести маленький разговор с Керенским. В один из первых дней, когда еще велись переговоры относительно состава правительства, увидев меня около кабинета Родзянко, заявил:

– Знаете ли, мне предлагают портфель министра юстиции… Брать или не брать?

Вопрос был в той плоскости, что демократические партии вообще отказались от участия в правительстве, и Керенскому приходилось идти против настроения своих друзей.

– Все равно, – ответил я, – возьмете или нет. Все кончено.

– Как, все пропало? Ведь все идет превосходно.

– Армия разлагается. Но, быть может, вы еще спасете… Конечно, брать…

И я поцеловал его.

Я стал слишком военным, чтобы воспринимать что-либо помимо соображений, как это отразится на судьбе войсковых операций. И для своего отношения к событиям в первый же день я нашел формулу: «Через десять лет все будет хорошо, а теперь через неделю немцы будут в Петрограде».

И я склонен утверждать, что такие настроения, в сущности, были главенствующими. И не только в сравнительно правых группах. Официально торжествовали, славословили революцию, кричали «ура!», украшали себя красными бантами и ходили под красными знаменами… Дамы устраивали для солдат питательные пункты. Все говорили: «мы», «наша» революция, «наша» победа и «наша» свобода. Но в душе, в разговорах наедине – ужасались и содрогались, чувствовали себя плененными враждебной стихией, идущей каким-то неведомым путем.

Буржуазные круги Думы, в сущности создавшие атмосферу, вызвавшую взрыв, были совершенно неподготовлены к такому взрыву. Никогда не забудется фигура Родзянко, этого грузного барина и знатной персоны, когда, сохраняя величавое достоинство, но с застывшим на бледном лице выражением глубокого страдания и отчаяния, он проходил через толпы распоясанных солдат по коридорам Таврического дворца. Официально значилось – «солдаты пришли поддержать Думу в ее борьбе с правительством», а фактически Дума оказалась упраздненной с первых же дней. И то же выражение было на лицах всех членов Временного комитета и тех кругов, которые стояли около них. Говорят, представители Прогрессивного блока плакали по домам в истерике от бессильного отчаяния… Даже заглядывая в столовые, где бесплатно, с полным радушием круглые сутки кормили солдат, я видел, что гостеприимные хозяйки словно откупались от солдатчины, прикармливали их, но чувствовали безнадежность этого, так как солдаты сосредоточенно сидели и жевали, не выпуская из рук винтовок, не разговаривая даже между собой, не обмениваясь впечатлениями, но каким-то стадным чувством сознавая что-то общее, думали по-своему, по-иному, непонятному и не поддающемуся истолкованию.

Все это особенно резко сказывалось на положении офицерства. События, навалившиеся на него, так резко и грубо ломали все установленные порядки механизированной армии… И дело не в Приказе № I^[27], не в тех или иных мерах… Дело было в том, что солдаты, нарушив дисциплину и выйдя из казарм не только без офицеров, но и помимо офицеров, а во многих случаях против офицеров, убивая их, исполняющих свой долг, как оказалось по официальной, повсеместной и обязательной для самих офицеров терминологии, совершили великий подвиг освобождения. Если это подвиг и если офицерство само утверждает это, то почему же оно не вывело солдат на улицу – ведь это ему было легче и безопаснее сделать. Теперь, после факта победы, оно присоединилось к подвигу. Но искренне и надолго ли? Ведь в первые минуты оно растерялось, попряталось, попереодевалось… Пусть на другой день пришли все офицеры… Пусть некоторые из офицеров прибежали и присоединились через пять минут после выхода солдат. Все равно тут солдаты вывели офицеров, а не офицеры солдат, и эти пять минут составили непереходимую пропасть, отделяющую от всех глубочайших и основных предпосылок старой армии.

Но армия вышла не только из рук командного состава – даже нового, даже избранного, даже признанного революцией. Она не была в руках и того среднего и руководящего общественного мнения, которое волей или неволей санкционировало переворот, как осуществление его требований. Обычно историю первых дней революции представляют в виде разлада между Советом рабочих и солдатских депутатов и Временным комитетом Думы. Действительно, противоположность между обеими организациями сказывалась с каждым днем принципиальнее и глубже по существу и ощутимее вовне. В сущности, только формальная связь личности Керенского соединяла оба института, оспаривавшие друг у друга руководство революционным движением. Но Временный комитет Думы имел слишком законченную и определенную идеологию, стремился к отчетливой и напоминающей старую организацию власти, чтобы вместить в себя бурный поток революционной стихии и долго находиться на его гребне. Напрасно он оказывал революции громадные услуги, покорив ей сразу весь фронт и все офицерство. Он сам немедленно не смывался даже, а просто затапливался стихией, забывался. Ведь даже в Таврическом дворце он был сравнительно малозаметным.

Образование Временного правительства мало изменило положение вещей. 3 марта, узнав в Таврическом дворце об образовании правительства, я немедленно отправился в свой батальон сообщить об этом солдатам и офицерам. Я обходил роту за ротой, произносил коротенькие речи о необходимости созыва правительства и о личном составе Временного правительства. Мне припоминается, что слова о необходимости правительства воспринимались довольно сухо. Не особенно дружно приветствовали и отдельных министров. Ни крупнейший авторитет председателя Совета министров Львова, ни прежние заслуги перед армией нового военного министра Гучкова, ни сокрушающие удары, которые нанес старой власти Милюков, теперь министр иностранных дел, ни заслуги по организации Военно-промышленного комитета Коновалова, ставшего министром торговли и промышленности, ни Некрасов, министр путей сообщения, ни Терещенко, министр финансов, ни Шингарев, министр земледелия, не вызывали энтузиазма, хотя я говорил о них с воодушевлением, так как хорошо знал, что значит в России переход власти из рук в руки. Но в аудитории чувствовался холодок. Лишь когда я называл Керенского, тогда слушатели вдруг вспыхивали истинным удовлетворением: в нем они чувствовали «своего» министра. Остальным министрам толпа уже не доверяла. Но и к Керенскому было личное доверие, несмотря на то что он стал министром. Он был признанный герой революции.

Поэтому, несмотря на образование Временного правительства, Совет рабочих и солдатских депутатов или, вернее, его Исполнительный комитет вскоре стал, бесспорно, единственным вождем революции. Это было понятно для рабочей среды. Но почему Исполнительный комитет завоевал армию?

Ведь все офицерство было не на его стороне? Но это как раз и было причиной популярности комитета. Солдатская масса, особенно после Приказа № 1, восприняла Исполнительный комитет как антиофицерскую организацию и именно поэтому встала около него. Солдатской же массе уже принадлежало руководящее положение в армии.

Естественно, что весь ужас перед разгулявшейся стихией тоже проектировался на комитет, и комната № 13 Таврического дворца стала фокусом озлобленного и тревожного недоверия. Особенно ярки были эти настроения около товарища председателя Совета рабочих и солдатских депутатов Керенского. Он был единственный человек, который с энтузиазмом и полным доверием отдался стихии народного движения, чувствуя гораздо больше и шире, чем другие, и осознав с первого дня все историческое величие совершающегося переворота. Он единственный со всей верой в правду говорил вместе с солдатами «мы»…

И верил, что масса хочет именно того, что исторически необходимо для момента. Но, понимая, что с каждым днем масса уходит куда-то в сторону, что около Временного правительства образуется пустота, что пена гребня несется где-то, увлекаемая совершенно непредвидимыми водоворотами, – он часто очень резко отзывался о руководителях Исполнительного комитета.

Я сначала воспринимал события так же, как Керенский, и для себя лично счел наиболее соответствующим вести борьбу с анархией в самом гнезде ее. Поэтому и предложил офицерам нашего батальона послать своего представителя в Совет. Офицеры согласились и единогласно выбрали меня. Преодолевая довольно жестокое сопротивление мандатной комиссии, доказывающей, что представители от офицеров не допускаются в Совет, я все же настоял на своем праве и проник в это грозное собрание. Но Совет оказался просто толпой солдат, довольно дружелюбно настроенных. Я попробовал выступить – меня встретили солдаты моего батальона аплодисментами. Попробовал говорить о необходимости революционной дисциплины – то же одобрение. Почему в Совете настроения были более мягкие и приятные, чем в батальоне?

И все яснее чувствовалось нечто иное, более глубокое и беспокойное, чем вопрос о распределении влияния левых и правых кругов общественности. Чувствовалось, что масса ушла не только от среднего общественного мнения, от кругов, которые в свою пользу оспаривали власть у старого правительства, но что ей вообще никто не руководит, она живет своими законами и ощущениями, которые не укладываются ни в одну идеологию, ни в одну организацию, а идут вообще против всяких идеологий и организаций, так как это по природе своей анархическая стихия. Ведь не только офицеры прибежали через пять минут после того, как солдаты вышли на улицу, но лишь через пять минут прибежали и деятели Прогрессивного блока, и меньшевики, и большевики. Я часто чувствовал раскаяние, почему я не презрел предостережение унтер-офицера и не бросился со всех ног к толпе, окружавшей мой батальон, и не повел ее к Думе. Керенский часто говорил своим друзьям, что сделал ошибку, не отправившись в казармы Волынского полка, как только узнал о беспорядках там. Но ведь это безразлично, все равно это было бы с опозданием на пять минут и не изменило бы того факта, что масса двинулась сама, повинуясь какому-то безотчетному внутреннему позыву. Кто вызвал солдат на улицу? Ни одна партия, при всем желании присвоить себе эту честь, не могла дать на это ответ. Кто мог предвидеть выступление? Как раз накануне его было собрание представителей левых партий, и большинству казалось, что движение идет на убыль и что правительство победило. С каким лозунгом вышли солдаты? Они шли, повинуясь какому-то тайному голосу, и с видимым равнодушием и холодностью позволили потом навешивать на себя всевозможные лозунги. Кто вел их, когда они завоевывали Петроград, когда жгли Окружный суд? Не политическая мысль, не революционный лозунг, не заговор и не бунт, а стихийное движение, сразу испепелившее всю старую власть без остатка: и в городах, и в провинции, и полицейскую, и военную, и власть самоуправлений.

Неизвестное, таинственное и иррациональное, коренящееся в скованном виде в народных глубинах, вдруг засверкало штыками, загремело выстрелами, заволновалось серыми толпами на улицах. К этому неизвестному подошли и попробовали его взять в руки. И, не умея формулировать возражения, не зная, как оказать сопротивление, масса стала повторять чужие лозунги и чужие слова, дала расписать себя по партиям и по организациям. И естественно, наименее организованное и наименее требующее организованности оказалось наиболее по душе. Совет, это собрание полуграмотных солдат, оказался руководителем потому, что он ничего не требовал, потому, что он был только фирмой, прикрывающей полное безначалие. Но удержит ли Совет движение, когда он начнет требовать? Прочен ли слой советской идеологии на бушующем море народной раскаленной лавы?

Мне кажется, что яснее всего эту тревогу ощущал Н.Н. Суханов, который, будучи наиболее способным занять место идеолога революции в ее первом развитии, чувствовал, что движение не укладывается ни в какие схемы. Он был уверен, что Временное правительство не удержится у власти. Но что будет дальше? Должно быть, движение влево. Но умеренная демократия во главе с Керенским не хочет понять всей глубины народного бунтарства, не уясняет того, что, если бы не Исполнительный комитет, весь фронт сгорел бы в первые дни революции, так как только комитет придает кое-какую государственность и организованность массовому движению. Что было бы без него? Хаос?..

Крайне левые чувствовали, что масса чужда им не меньше, чем крайне правым. И это сознание питало все время опасения перед контрреволюцией. Сегодня массы, повинуясь своему внутреннему иррациональному порыву, идут за комитетом. Но кто поручится, что завтра они не пойдут за кем-нибудь другим, за каким-нибудь бравым генералом, который ими сумеет скомандовать или увлечь иным способом за собой. Ведь нет никакой организации, все пестро в настроениях толпы. В апреле даже был случай, когда в течение недели рабочие всего района Обуховского завода находились в руках какого-то проезжего, никому не известного казака, отказываясь повиноваться не только администрации, не только своему выборному Совету, но и представителям Исполнительного комитета, которым лишь с большими трудностями и личной опасностью удалось добиться удаления таинственного проходимца. И это среди рабочих, наиболее организованных и сознательных! Что же говорить о солдатах!

И со всех сторон слышались опасения, что революция не дойдет до Учредительного собрания. Помню таинственную уверенность, с которой Березин говорил, что Учредительного собрания не будет, и я с трудом могу припомнить, с какой стороны он опасался взрыва – справа или слева. Весь Исполнительный комитет все время беспокоился, чтобы скорее двигались работы по созыву Учредительного собрания. И я, исходя из тех же ощущений, но видя опасность с другой стороны, читая в солдатском клубе лекцию об Учредительном собрании, очень подробно и предостерегающе останавливался на картинах французского Конвента, насилуемого толпой… И большевики – клуб был, как оказалось, организован большевиками – остались очень довольны этой стороной, объясняющей, что солдатская масса должна будет признать суверенность народной воли.

Ту же мысль, но в иной формулировке высказывал П.Е. Щеголев^[28], который часто бывал в Таврическом дворце и бесстрастным взглядом историка взирал на величайшие исторические явления. Как-то раз я встретил его в Екатери-нославском зале, внимающим восторгу толпы при очередной демагогической выходке Стеклова^[29].

– Что будет? Монархия будет, вот что, – заметил Щеголев. – Не будет никаких «революционных порядков»… Глупости все это! Русский крестьянин не мыслит порядка, не венчанного короной…

Но Щеголев, кажется, не задавал тогда себе вопроса, хочет ли крестьянин правопорядка вообще и когда он захочет его.