Читать книгу: «Свет мой», страница 3
Купало
Ружа выходит из дома на крыльцо и говорит, обращаясь к кукле: «Что-то парит ноне, нешто к дождю? Ты, как мыслишь? – кукла в ее руке кивает, движимая пальцами девочки, – ну да, вот и цветики белые топтун-травы почти все закрылись – сие примета верная (цветки закрываются, чтобы дождь не намочил их пыльцу)! Ну так что же что дождь? Коли начнется – мы с тобой в избу юркнем. Так что нам двум красавицам ненастье нипочем! – девочка улыбается, целует куклу, потом вздыхает и говорит:
«Нелегкое сие дело с насиженного места сниматься, родные места оставлять и ехать, на авось, незнамо куда!» – так говорит Ружица своей кукле Верке, усадив ее рядом с собой на завалинке, – ну, посуди сама, Веруся: путь-то неблизкий для сестрицы моей Славушки!
Вон они яблоньки – придется ей бросить их! Никто ведь, сиротинок, в зной водицей не напоит теперь. И ту беспокойную, старенькую, что растет возле самого жилья нашего и по осени, когда поспеют яблочки, будит меня и сестер ночь всякую падающими яблоками. Теперь уж будить Славушку не станет… Помнишь, девочка моя, какие они нарядные зимою, когда их иней припорошит, а солнышко рассветное содеет сей иней розовым.
А в доме, Вера: матушка печка-кормилица, батюшка стол дубовый, лавочки с, вырезанными на спинках, котами-баюнами. Речка наша красавица Чучерка – второй такой нигде не сыскать! А на опушке березки-подружки, за ними малинники, да черничники, а там лесные три озера, три блюдца, ручьем-лентой перевязанные. А, помнишь, Веронька, в году позатом за рекой мы девицы-грибницы отыскали «ведьмино кольцо» боровичье (большое количество грибов, располагающееся по широкому кругу). Ведь не смогла за раз в двух туесах унести, возвращались потом чуть не всем селом. Я тогда тебе о сем сказывала, – Верка кивает, понуждаемая к тому рукой Ружицы.
Да, что молвить: тут же, как Родя сказывал, каждый листочек, каждый кветочек, каждая муравка тебе радуется! Хороший он паренек – Родимушко: добрый, ласковый. Очи у него большущие, ровно ручей светлые, светло-серые… Да, не то, что брат его Зыбко! Ха-ха! Помнишь, Верочка, как он заревновал меня в ночь на Ивана Купало, – кукла качает головой, – не помнишь? Да ладно – я тебе про то разиков пять сказывала! А! Тебе просто, хитрушке, сызнова охота сию историю послушать. Что же, где пять – там и шесть! Слушай Веруша-хитруша.
Рассказ воспоминание Ружицы
Прыгающие пары. Отчаянные парни, пугающиеся или хохочущие девушки. После удачного прыжка Славушка обнимает жениха.
Веселая ребятня снует вокруг. Играют в горелки, прыгают через небольшие костерки, или крапиву, вопят во все горло от избытка чувств, но всегда, словно стайка воробышков держатся вместе.
Хохочущие, Зыбко и Родимко, оббежав вокруг костра, подскакивают к сидящей на поваленном бревне Ружице и с шумом садятся рядом. Оба, запыхавшись, дышат тяжело, но, радостные, готовые мгновенно сорваться и убежать куда-нибудь в гущу событий. Зыбко говорит, выпячивая грудь:
– Мне спать не хочется ни чуточки! Я и днем завтра отсыпаться не стану! – Родим поддерживает брата:
– Ноне один день такой в году, когда никто не спит, кроме совсем мелких. Станешь спать – проспишь все интересное! – Ружица не поддерживает разговор. Они глядят сейчас, на то, как девочка увлеченно и сноровисто сплетает венок. Ловко работают тоненькие пальчики. На ее запястье браслет не по размеру. Тот самый браслет Славушкин, подаренный недавно Ружке в благодарность за то, что свела, познакомила старшую сестру с ее суженым. Еще у нее на голове веночек из лютиков, второй большой венок из желтых огромных цветов медвежьего ушка лежит готовый рядом, а третий из купалы-костромы (мать и мачехи) она сейчас сплетает. Родим спрашивает ее:
– Вета, Веточка, что ноне така молчаливенька? – девочка, не прерывая работы, говорит, как бы сама с собой:
– Ноне ночью все цветы, травы и деревья могут сказывать по-человечьи (таинственно)!
Зыбко:
– А ты слыхала (с усмешкой)?
Ружица:
– Слыхала (запальчиво)!
Родимко:
– Обскажи (заинтересованно).
Ружица:
– Я под ивушкой стояла длиннокосой, а её листики шептались…
– Так, так, – говорит Зыбко, сощурившись подозрительно, – а и где же такая ивица-многоречивица произрастает, зело сие люболытственно?
– А там, где вы с Родей на зорьке вечерней окуней ловили. Только она не у самой реки растет, а шагах в тридцати от берега. Она не старая, но и не так, чтобы молодая. Веточки свои до земли свесила, так что навроде шалаша вышло. Я-то в сей шалаш и вошла ноне. Забавно: мне все видно оттуда, а меня никто не зрит. Вот и вы тоже. Прошли недалече, дружка перед дружкой уловом хвастались – похвальбушки!
– Ну, ну, так что же она тебе молвила? – спрашивает Родим, в предвкушении рассказа о чуде.
– Что молвила? А вот что ивушкины листики шептали: «Не всяк меня слышать может, но лишь тот, кто сердцем к красоте тянется. Ты ноне спать не моги, ноне спать не моги…
Зыбко:
– Лжа сие! Сказки баешь!
Родим:
– Погодь, Зыбко, а пошто спать не моги?
Ружица:
– Вестимо, пошто, Родя! Нечисть утащит к себе. Ноне она сильна, зело!
Зыбко:
– А я под березой лягу. Под березой не утащит (хвастливо)!
Ружка:
– Пустоплет! На тебя мавки-топлянки сон беспробудный нашлют, ты и не почуешь, как они тебя из-под березы кривой палкой длиннющей вытащат и на дно уволокут речное! Потому-то спать лишь в избе не опасно. К примеру, малым деткам. Там березовые ветви, что над входом в избу нынче повесили, нечисть не пропустят.
Родим:
– А что еще тебе ивушка сказывала?
Ружка:
– Как гадать на суженного (таинственно).
Родим:
– Как (тоже таинственно)?
Зыбко:
– Ну и как (недоверчиво)?
Ружка говорит загадочным шепотом, будто это не она, а дерево разговаривает:
– Возьми две ромашки без стеблей, две ромашки, две ромашки. Кинь их в ведерко с водою, с водою, с водою. Коли цветки дружка к дружке прильнут, прильнут, прильнут – можно сватов засылать, сватов принимать. А коли разойдутся – так и вам вместе не быть, вместе не быть, вместе не быть!
Зыбко:
– Сказки баешь (уверенно)!
Ружка:
– Ну, тебя! Чурбан неразумный! – она досадливо отгоняет рукой, пищащего возле ее уха комара. Тот поднимается высоко, зависает в воздухе. Сверху видно, как неподалеку селяне постарше расположились на травке, как в зрительном зале. Они выпивают, закусывают и с интересом наблюдают за прыжками молодежи. Пары продолжают сигать через огонь. Комар устремляется снова вниз, где с лету садится Зыбко на лоб. Тот шлепает себя по челу ладонью, впечатывая мошку в кожу над бровями.
Зыбко:
– А тебе какая печаль (зло)? Визгопряха*, попречница**!
Ружица:
– Печаль тебе! Насупа***!
Родим:
– Погодите вы! Веточка, расскажи еще! – его серые глазенки, потемневшие ночью, делаются большими, словно плошки)!
Ружица:
– Постой, погоди, Родя. А и уразумела я пошто Зыбко на меня наскакивает облыжно.
Зыбко:
Ну, ну, сказывай уже!
Ружица:
– А, и скажу. Мыслю, что из ревности!
Зыбко:
– Чего?!
Ружица:
– Того! Влюбился в меня, а как я Санко залеточку вниманием почтила – так тут и заревновал и до сих пор бесишься! Родим меня Веточкой покликал ты и закипел, ровно котелок в печке!
Родим:
– А чего я? Тебя теперь все так кличут. Уж и забыли, когда Ружицей-то называли, – он улыбается.
Зыбко
– Ты чего лыбишься, по мусалам захотел?
Родим
– А я чего, я ничего!
Зыбко
– Тебе же, сказочница, врушка, вот что скажу: сплетай далее свои веночки, а меня к своим вракам не приплетай! Слышать того не желаю! Я к реке пойду. Ты со мной? – поворачивается и грозно глядит на брата.
Родим
– Пойдем, там скоро уже венки в воду опустят! – они уходят. Зыбко шагает решительно, а Родим оборачивается на ходу с виноватой и сожалеющей улыбкой. Братья пропадают среди огромных, в человеческий рост, репейниках, растущих в этом месте вдоль реки.
Толпа парней и девушек входит в реку и выстраивается длинной шеренгой линией, в конце которой стоят Родим, Ружица и Зыбко, уже помирившиеся ради праздника. В руках все трое держат венки, которые сплела Ружа..
– Река чистая, река быстрая по молитве Иоанна Крестителя, заступника и помощника нашего омый очисти христиан православных в тебя вошедших. Унеси с собой их печали, хвори и грехи вольная и невольная! – говорит кто-то из старших парней.
Ружицв командует мальчишками: так, Родя, Зыбко, закрепили к веночкам своим огневицы (лучины)?
– Закрепили, закрепили, – бойко отвечают те.
– Тогда запаляйте их щепочкой, что Зыбко из костра взял. Так. Теперь наговаривайте желания свои сокровенные на пламя огневицино, да шепотком, тихохонько. Огонь – желания наши освятит, водица запомнит. Поутру Солнышко водицу паром обратит, да на верх поднимет в чертоги Господа нашего Христа Иисуса. А после уж – все в руце Божией! Вот так, верно, теперь пущайте с бережением веночки в струи речные. У кого огонек дольше всех гореть станет – тот жить будет долго-долго. У кого венок рано потонет – свадьбы в нонешнем году не ждите (мальчишки хихикают)! У кого веночек долго плыть станет – тому в ладе и счастье с суженным жить!
Босоногие парни и девушки по колено в воде шепчут на пламя и пускают венки в реку. Мимо Гордея и Славушки, которые стоят первыми в длинной цепочке селян, пускающих венки в одиночку или парами, проплывают венки с зажженными огнями. Влюбленные шепчут на огонь и тоже пускают свои светящиеся цветочные островки. Слышен шелест множества тихих слов вперемешку с журчанием реки:
– Пошли нам, Господи, с суженным моим счастья, лада в семье и многие дитяти!
– Пусть Вышеслав ко мне сватов зашлет!
– Очисти от хвори злой бабушку мою!
– Защити, оборони от всякого лиха, злосчастья в пути мово батюшку!
– Боже мой, пошли мне в мужья молодца Бойко!
– Боже, Пресвятая Богородице пошлите мне в мужья Буйсила!
– Пошлите мне в жены Десняну!
– Словишу… Береста… Горазда… Дарёну…
Шепот десятков голосов будто бы уплывает вместе с венками по ночной реке. Славушка и Гордей, взявшись за руки, смотрят на плывущие по реке огни. Она кладет ему голову на плечо.
– Какая вода теплая и звездная (говорит девушка), в ней звездочки отражаются.
– Вода теплая, запах с лугов медвяный. А ещё ты рядом, раскрасавица! На душе сей миг лепота и лада.
– Любый мой, остался бы ещё хоть на денечек! – в неверном свете что-то сверкает у нее на щеке.
– Нельзя, лада моя, никак не можно (он говорит словно оправдываясь)! Мне покидать тебя – мука смертная! Однако дом успеть достроить надо до осени, до свадьбы нашей, дом, куда ты хозяйкой войдешь. Я ворочусь к тебе осенью и тогда уж насовсем заберу тебя, невеста моя, любушка!
Венки уплывают вдаль по воде. Огоньки их уже еле видны. Река здесь течет между заливными лугами, поэтому во всю ширь, до горизонта видно огромное звездное небо.
Ружица говорит братьям взволнованно:
– Зрите-ка, вон звездочка упала! По примете, стало быть, наши желания, что мы на огонь нашептывали, сбудутся!
На другом крае зашедших в воду селян Славушка говорит Гордею:
– А свечки-то наши вместе погасли, сие…
– Стало быть, умрем в один день. Зато венки не потонули до сих пор, значит, жить нам с тобой в ладе, – они глядят друг на друга и поднимают головы вверх. Перед этим огромным звездным небом, обителью Бога, они кажутся себе маленькими, ничего не значащими песчинками.
– Любый мой! – она прижимается к его широкой груди, – он осторожно и бережно берется своими огромными, мозолистыми ручищами за Славушкины волосы и выпутывает из них желтый цветок лютика. Затаивший перед этим дыхание, теперь Гордей делает вдох и улыбается: ее слегка растрепанные темно-русые, ставшие ночью совсем черными, волосы пахнут лесными травами, свежестью речных струй и немного дымком костра. Он глубоко вдыхает этот запах счастья.
Парни и девушки ломают цепочку, сбиваются в кучу и неспешно выходят из воды. Славушка и ее суженый, взявшись за руки, тоже. Перед ними идет Кропотка с каким-то конопатым парнем. Гордей что-то шепчет невесте на ухо. Та хихикает в кулачок. Он ловит рукой речную траву и кладет себе на голову. Потом басовито кашляет. Кропотка и её парень оглядываются. За ними некто огромный изображает водяного, как впервые, когда они только познакомились: закатившиеся глаза, трясущиеся губы. Девушка пугается. Вскрикивает. Все вокруг смеются. Громче всех Зыбко, Родимко и Ружица.
С луга веет пряным запахом трав (после купальской ночи начинается покос) и росяной свежестью. Небо на востоке начинает понемногу светлеть.
*Визгопряха – непоседа.
**Попречница – спорщица.
***Насупа – хмурый, недобрый.
Конец воспоминаний Ружицы
«Вот так оно все и было. Ой, а сарафанчик-то у тебя замарался маленько, – говорит девочка заботливо, – давай-ка мы теперь новый переоденем, а сей я после застираю. Вот так. А то, что же ты будешь в праздник белоличка, а в будни чумичка? Пойдем, а то вот уже и первые капельки упали. Так что седно (все одно) нас бы дождик в дом загнал».
Они сидят у распахнутого настежь окна и глядят на неторопливый убаюкивающий дождь.
«Да, нелегкое сие дело с насиженного места сниматься! Однако, молвить тебе, Вера по секрету, как своей любимице (она, вдруг, глядит на куклу подозрительно), а ты никому не поведаешь сего? – Верка качает головой, направляемая снова руками Ружицы, – ну, ладно, так и быть, слушай: я бы все сие оставила без сожаления, коли бы прискакал ко мне молодец Санко на горячем коне, да и забрал бы меня хоть на край света! Я даже сундук с нарядами и ларец с украшениями брать не стала бы, коню же тяжко будет, верно? Верно. Тебя только бы забрала и все! Посадил бы он меня на коня пред собой, обхватила бы я его своими руками, да к груди его прижалась! Ой, нет, тебе такие речи слушать рано – мала еще (вздыхает)! Где же ты, Санко, сокол мой ясный, витязь хоробрый, плясун веселый, лучик солнечный, суженый, единственный, любый мой!?
Ты давай поспи, моя хорошая, вот я тебя уложу сейчас мою малышку. Под капель – оно сладостно почивать! Мы же пока с дождиком поплачем немножко на пару, под думушку о молодце девице светло плачется».
Санко
Пасмурное небо разлеглось на верхушках лесных деревьев, разодетых в осенние наряды. Несмотря на хмурые выси, дождя нет. Серый осенний день. Серый в яблоках конь скачет по лесной дороге борзой рысью. На коне Санко. Сразу видно, что это княжеский гридень. Он хоть без шлема и кольчуги, однако опоясан воинским поясом, к которому пристегнут меч в ножнах, метательный нож и тул (колчан со стрелами). За спиной всадника лук с натянутой (на всякий случай) тетивой. По обе стороны дороги мелькают разодетые в яркие одежды деревья: березы, осины, вязы, липы, ясени, выставляя напоказ яркие наряды и, как бы, спрашивая путников: «Кто из нас красивее?». Красные и желтые листья устилают дорогу причудливым ковром. Всадник догоняет неспешную лошадку, запряженную в скрипучую телегу.
На телеге несколько разнокалиберных бочек, положенных пирамидой и связанных веревкой. А еще в телеге молодой, худощавый, высокий парень. Он оглядывается и незаметно придвигает под правую руку топор, лежащий в телеге. Всадник-то незнакомый… Поравнявшись с телегой, Санко осаживает коня и говорит:
– Мир дому твоему, молодец!
– Мир и твоему дому, добрый человек! – отвечает парень.
– А, скажи на милость, по дороге сей доскачу я в городок Радонеж?
– Дорога и верно туда идет, а вот доскачешь, ай нет, того не ведаю.
– Что так?
– Да конь твой в мыле! Гляди, так и запалить животину недолго! Грузись-ка лучше в мою посудину, а коняге роздых дай, привязывай за корму, навроде яла, или как корабелы на варяжском море молвят – на буксир. Вот, а, пока ехать будем, я тебе еще одну причину поведаю, почему сей путь ненадежен, так, что и пузыри пустить недолго!
– Ну, что ж, так тому и быть, – всадник лихо соскакивает с коня и одним движением привязывает его позади телеги. Потом, немного отстав, разбегается и, перевернувшись через голову, прыжком-кувырком оказывается рядом с возчиком с протянутой для знакомства рукой.
– Ну, ты хват, – возчик разжимает ладонь, державшую топор, и двигает ее навстречу руке незнакомца. Они обмениваются рукопожатием:
– Как звать-величать тебя попутчик?
– Зови Прозором, дружинный, а тебя как?
– А меня Александром зови.
– Ну, вот и ладно, а позволь спросить тебя, Ляксандр, что у тебя за забота в Радонеже? Я, чай, в Больших Шмелях якоря вымачиваю, от Радонежа неподалеку, может и подскажу чего.
– Великий князь московский собирает всех своих служивых бояр, должно быть с Рязанью ратиться. Вот я к наместнику тамошнему гонцом и послан, дабы воинов в Москву прислал.
А сам ты, Прозоре, толи ушкуйник, а может бондарь (мастер по изготовлению бочек), что-то не пойму? – Санко смешливо щурится и быстро-быстро трет нос тыльной стороной ладони.
– Ах, сие, – показывает, не оборачиваясь через плечо большим пальцем назад, – так, то в селе соседнем знатный бондарь мастерит. Ну, я, стало быть, и ездил подразжиться бочажками на все село наше. А, что слова иной раз молвлю не сухопутные, так на реке вырос и по ней, да и по морю хаживал многажды.
– А родом ты шмелевский или пришлый? Сюда ведь ноне отовсюду едут, чай десять лет без оброка Наместник обещает, дабы край сей дикий заселить, оно заманчиво!
– Я пришлый. Два года здесь живу. Много лет тому назад боярин Кирилл, ныне покойный, земля ему пухом, отец боярина Петра ходил на ладьях в поход вместе с князем и ордынцами на Персию. Татары-то рождаются и умирают на коне, а в корабельном деле – несмышленыши. Стало быть, они на конях по бережку, а русичи по Волге, а потом и по морю на ладьях. Где-то на реке меня сиротинку-малька и нашли в лодке спящего. Боярин Кирилл пожалел – с собой взял. Три года поход длился, за время оно я подрос, кормщичать выучился. После при княжеской дружине обитал. А, потом позвал меня к себе боярин в село, помог дом поставить. С тех пор тут и живу.
– А что, кормщик, не выпить ли нам за знакомство медовухи по глоточку? – У меня с собой как раз припасена добрая забористая.
– Отчего же не выпить с добрым человеком? К медовухе и закуска найдется, – он достает из небольшого мешочка нехитрую снедь: хлеб, копченое сало, луковицу, козий сыр. Пока все это режется и раскладывается им на чистом ручнике, Санко, соскочив с телеги, идет к коню, достает из седельной сумы оплетенную глиняную бутыль. Возвращается и садится с другого края импровизированной скатерти с закусками. Он откупоривает бутыль, поднимает ее до уровня глаз и произносит:
– Ну, за здравие ваше в горло наше!
Санко делает большой глоток и передает бутыль Прозору. Тот, усмехнувшись, в свою очередь говорит:
– За ябет наоборот, то есть задом наперед (тебя), – тоже делает добрый глоток. Они закусывают.
– Хороша медовуха, и впрямь забористая, хороша, такую токмо в праздник пить – говорит кормщик.
– Твоим сальцом закусывать – отменное оно, вкуснющее, – вторит ему витязь, – а знаешь, как скупец ест сало?
– Нет.
– Зри, – Санко отрезает ножом тонюсенький кусочек хлеба и совсем крошечный кусочек сала, размером с фасолину. Он кладет этот кусочек в центр отрезанного хлеба, вожделенно глядит на него и облизывается. Потом начинает откусывать хлеб с края, поедая сало лишь глазами. Наконец, доходит до середины и широко открыв рот, чтобы съесть вожделенный кусочек, вдруг закрывает его и делает судорожный пустой глоток. Потом, сдвинув сало носом дальше, откусывает снова кусочки хлеба. Так он двигает копченую закуску носом несколько раз. Наконец, дойдя до конца хлеба, берет сало в руку (последний кусочек хлеба кидает другой рукой в рот), заворачивает его несколько раз в тряпочку и прячет за пазуху. Оба смеются. Санко вдруг прерывает смех и говорит, поглядев вперед, делано испугано дрожащим голосом:
– Слышь-ка, кормщик, пришла пора пустить твою секиру в дело, – Прозор недоуменно глядит на попутчика, да не туда зришь – вперед надо, не то на мель налетим! – впереди старая береза свесила поперек дороги толстую ветвь. Лошадь и люди под ней проедут, а вот бочки нет. Возчик натягивает вожжи. Он молча слезает и с топором наперевес подходит к березе. Однако рубить неудобно – нужная ветка слишком высоко. Прозор засовывает топор за пояс, достает кнут. Он с размаху захлестывает ветку и, с усилием отогнув ее в сторону, покраснев от напряжения, кричит
– Эй, дружинный, погоняй, да шевели плавниками, не то, гляди, ветка сорвется и закатает тебя в бочку заместо селедки, пригнуться не успеешь! – вскоре они едут дальше. Прозор продолжает беседу:
– А где же, ты, обитал до сего дня, небось, успел пришвартоваться в тихой гавани, сиречь ожениться, и деток наплодить?
– Чего нет, того нет – Господь не сподобил! А где был: так воевал.
– А я слыхал, люди вестили, что мир на Руси наступил при Великом князе Симеоне.
– Оно и так, и не так. Большой войны и, верно, что нет. Однако в пограничье стычки постоянно случаются. Вот там-то я и воевал. Сперва, за дебрянского князя супротив Литвы и супротив Смоленска. Потом воевода Гордей с молодым князем рассорился и ушел из дебрянской дружины в московскую, и я с ним. Воевал с Рязанью, с Тверью, опять с Литвой, с татарами, да спокойных деньков без войны по пальцам перечесть, – он садится снова, выплевывает травинку.
– А ну-ка придержи лошадку, – внезапно жестко говорит Санко. Прозор натягивает вожжи. Метрах в ста дорогу перегораживает поваленный ясень.
Возчик тихонько присвистывает и, вдруг, неожиданно принимается нараспев негромко говорить:
– А времечко-то идет,
Песочек в часиках течет.
Крупинки сыпятся – судьбы меряют:
Сколько кому отмеряно?
Кому век, кому год, кому час…
Кому только сказать: «Раз!»
Потом Прозор продолжает уже обычным тоном, только еще тише:
– Вот она запруда – сие вторая причина, почему оный путь ненадежен – далее они разговаривают друг с другом почти шепотом, – разбойники тут недавно озоровать стали. Сказывают, что одинокий ушкуй на реке Нерли, близ озера Плещеева несколько деревенек примучил. Тамошний воевода ушкуйников подкараулил с войском. Разбойников пострелял, ушкуй сжег, но семь-восемь лиходеев все же утекли. Теперь они по дорогам балуют. От того места досюда, почитай, верст двадцать. Может, и грабастики деревце сие свалили, да нас в засаде теперь дожидаются! А может и нет… Как мыслишь, ты в сем деле боле мово разумеешь, а?
С Санко происходит разительная перемена. Прежде беззлобный и веселый – теперь он делается иным: взгляд, которым он оглядывает поваленное дерево и вокруг него кусты, лес становится жестким и тяжелым. Посмотрев так около минуты, воин говорит:
– Похоже на засаду. На ясене-то листва яркая, да и бури намедни не было, такой, чтоб деревья сами валились (Санко говорит еще тише). Вот что… Я коня отвяжу, он мне верный – не бросит. Сам в кустах схоронюсь, да там и лук достану, чтобы лиходеи не узрили до срока. Ты же испробуй лошадку свою с телегой развернуть. Места должно хватить. Они, как узрят, что добыча уходит – тут на твой воз и кинутся. Секира у тебя есть, вот еще возьми кинжал мой. Санко незаметно достает кинжал из ножен, повернувшись боком к поваленному ясеню, и роняет его в телегу.
– Ага, сие, чтобы пробоины вертеть!
– Нет, лучше держи шуйцей (левой рукой), заместо щита… Ты, как сам… не сробеешь?
Прозор – не таковский! Однако дело тухляк, болото – восьмеро на двоих!
Грабастики пока до тебя бежать станут, я троих-четверых, всяко сниму стрелами, а после уж тебе на выручку кинусь. Если их, пусть восемь, останутся четверо. С тремя я совладаю, а ты пока с одним испробуй. А коли там никого не окажется и древо само рухнуло, стало быть, никто не выскочит. Тогда с версту отъедем, а после я котом лесным тихохонько к засеке подберусь и все разведаю. Понял ли?
– Че ж не понять! Давай «воевода» повоюем, или как на реке молвят: сойдемся якорями!
– Тогда, что же, пошел я, что ли?
– Годи маленько… Сие… Помолиться бы надо!
– Давай!
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных!
– Ну, с Богом!
Санко скрывается в кустах дикой смородины.
Как только Прозор начинает разворачиваться, разбойники выскакивают из-за укрытия. Их восемь. Все вооружены мечами. На краткий миг они замирают, демонстрируя зверские рожи, на которых желание убийства и жажда наживы. Их главный: низколобый бородач, щербатый на передний верхний зуб, тут же получает стрелу в переносицу между широко посаженных глаз.
– А вот и потные пожиратели рыбьих потрохов, – орет бывший кормщик. Санко стреляет и успевает снять еще троих. Потом с обнаженным клинком он становится рядом с Прозором.
– Рад видеть твою рожу снова! – возбужденно приветствует его тот.
– Как и я твою! – спокойно отвечает его соратник.
Двое ушкуйников атакуют спереди, еще двое обходят с боков. Однако Санко, неожиданно первым шагает вперед, пару раз молниеносно взмахивает мечом, сразу убивая того, кто прямо перед ним. Со вторым, что заходит на него сбоку, воину удается покончить не сразу, но тоже достаточно быстро. Тем временем Прозор, зло размахивая топором, держит обоих противников на расстоянии и орет:
– Чайки-проглоты, сейчас я вас на дно отправлю! Крысы ушкуйничьи, абордажный крюк с хреном вам в пасти, а не Прозора! Куда клешни тяните, поотрубаю! – ошарашенные напором и словами противника, ушкуйники медлят, теряют время, и вот уже Санко бросается к товарищу на выручку. Разбойники бьются храбро до последнего: не бегут и не просят пощады. Меч воина лишает жизни обоих.
– Ох, и горазд же ты рубиться, Ляксандр! В бытность свою при дружине княжеской всяких лихих рубак дружинных я повидал, однако же такого, как ты зрю впервые, забери меня ростовский водяной! Сие же надо одному восьмерых лиходеев на дно пустить, упокоить стало быть! В селе про то, кому поведаю – так не поверят! Да! Коли бы я тебя ноне не встретил – лежать бы мне заместо их на сей дорожке кверху брюхом! – тяжело дыша, он показывает на мертвых лиходеев. Благодарствую и милости прошу тебя: греби ко мне ноне в гости! – Санко, извиняется:
– Прости, друже, служба.
