Читать книгу: «Свет мой», страница 4
Зимняя история
Зимнее утро. Невеликий мороз. Вдоль дороги стоят припорошенные инеем лесные деревья, напоминая новогоднюю сказку. Морозное дыхание коня и всадника, цокот копыт по скованной морозом дороге, редкие птичьи голоса разбавляют тишину и безлюдье зимнего леса.
Санко скачет размеренной рысцой в одиночестве. Одет в праздничный костюм: Он не успел переодеться, потому что очень торопился. По завершении дела, а он был послан гонцом к Пронскому князю, хотелось заскочить домой порадовать родных.
Неожиданно в стороне от дороги раздается шум, звуки борьбы, звериное рычание и странно веселый человеческий голос. Голос этот явно один. Он и бранится, и смеется, и сыплет частушками, пословицами и поговорками. Вдруг на высокой ноте раздается собачий взвизг боли и следом яростное рычание нескольких звериных глоток. Санко поворачивает коня на шум и осторожно углубляется в чащу. Вскоре его глазам предстает такая картина: небольшого роста мужичок с густой широкой бородою, прижавшись спиной к стволу дуба, с веселой удалью отбивается топором от трех здоровенных волков. Четвертый с перебитой лапой лежит на снегу, зализывая рану.
Привыкший к быстрым решениям в бою, Санко мгновенно достает из-за спины лук (он держал его с натянутой тетивой на всякий случай, мало ли что в дороге случится) и первой же стрелой убивает вожака. Остальные трое хищников убегают, раненый – на трех лапах.
Мужик затыкает топор за пояс и, прищурившись, спрашивает:
– Кто такой будешь?
– Человек проезжий, Пронском и Москвою между. Коли хочешь, можешь звать Ляксандром.
– А меня дядька Осмол зови. Рад знакомству. Пригласил бы тебя в гости, да кобылка моя с привязи-таки сорвалась и со страху убегла. Я-то, зришь, ее из телеги выпряг, да привязал за сучок к дереву, дабы в упряжи не иззябла, а сам вот по дрова. Теперь не ведаю, как и до дому доберусь!
– Сие не беда, дядя Осмол, сей миг моего конька запряжем, да на нем и поедем.
***
Они весело в санях подкатывают к небольшому домику с высокой шапкой снега на крыше, горланя на два голоса частушки. Дом окружают яблони, все в нежном пушистом инее, подчеркивающем их ветвистую причудливость. Между ними по дорожке в наскоро надетых валенках и накинутом расшитом узорчатом полушубке с воротником из темной с проседью лисы и такой же черно-бурой шапочке спешит юная девица открыть ворота. Идет, ровно снегурка сказочная. Чудо, как хороша собой! Носик пуговкой, долгие шелковые ресницы, нежная улыбка очерчивает ямочки на щеках и придает сверкающую силу ее красоте. Прекрасные очи глядят на этот мир радостно и доверчиво. Так смотрят только люди, выросшие в любви, а еще дети в ожидании чудес. Гость умолкает на полуслове, он глядит, но наглядеться не может. И понимает сразу и бесповоротно, что никуда уже не сможет уйти от этих прекрасных очей.
Осмол с хитроватой улыбкой поглядывает на гостя, на впечатление, которое произвело на него появление девушки: «Что же, гостенек, знакомься, сие дочушка моя Вета. Вона, Веточка, экого гостя я в лесу раздобыл под елочкой! Сей молодец прямо Иван-царевич из сказки по имени Санко, знакомец он мой нежданный. Поспешай теперь, чадунюшка, в дом, упреди матушку, дескать, не один я возвернулся, а с воротами мы тут как-нибудь сами управимся», – девушка кланяется в пояс, быстро поворачивается, чтобы никто не заметил её зардевшиеся щёки, и уходит. Через несколько минут оба мужчины заходят вместе с клубами морозного пара в терем, в сенях оставляют верхнюю одежду, проходят в горницу, где их хлебом и солью встречает стройная и улыбчивая хозяйка, жена Осмола и ее дочь в нарядном охабне. Тут Санко понимает, что зимний убор придал ей взрослости, а на самом деле это совсем еще юная отроковица. Легкая одежда охватывает, обнимает ее хрупкую полудетскую фигурку, но уже с высокой округлившейся грудью. Однако волосы делают ее все же взрослее: они необыкновенные, ранее парнем невиданные, этакого жемчужного отлива, заплетенные в косу с ярко-зеленой, под цвет глаз лентой. А вокруг девушки ярко и весело. Вряд ли, где-нибудь еще можно встретить горницы подобные этой! Огоньки множества причудливых бронзовых светильников в форме лодочек, уточек, братин и т. д. убраны в цветные стекла: желтые, красные, синие, зеленые. Отчего разноцветные пятна света застывают на стенах, которые и без того пестреют от обилия ковров. На коврах вытканы пляски, катание с горки на санях, прыжки через костры, ряженые на колядках, скоморохи с медведем, тройки лошадей и, всюду, смешные, или хохочущие рожицы. Посуда, одна забавнее другой, теснится на круглом столике с четырьмя козлиными ножками. И даже небольшая, выбеленная печь и та хитро подмигивает нарисованным глазом.
После ритуала с хлебом и солью хозяйка отправляется на кухню – собирать на стол. Все трое присаживаются пока на лавочку. Наступает минутное молчание, которое заполняет баловень-котик. Он появляется невесть откуда, зыркает зеленым оком на гостя, но идет прямиком к молодой хозяйке, нацелившись поиграть когтистыми лапами с ее жемчужной косой и, вплетенной в нее, шелковой лентой. Она предусмотрительно закидывает косу за спину. Кот переключается на длинный свисающий чуть ли не до пола рукав охабня. Лицо Веты делается таким, каким оно бывает у всякой женщины, увидевшей дитя! Девица легким движением высвобождает руку из петли откидного рукава и гладит проказника по голове. Он прогибается, поднимает хвост трубой и вдруг прыгает к ней на колени, этакие пол пудика рыжего счастья. Ласковые пальчики маленькой хозяйки исчезают в густой с отливом кошачей шерсти, а ее голос, задыхаясь от нежности произносит: «Борзик, мой котик, милая зверюшка, Борзичек, проказник, цапушка-царапушка!» – цапушка-царапушка громко мурчит, словно он не кот, а по меньшей мере барс.
Санко удивленно блуждает взглядом по сторонам, а Осмол начинает рассказ: – Слышь, доча, вороная-то наша того, драпанула со страху. Я ее дабы не зябла в упряжи, да откапывала копытом мох из-под снега – все дело животине, распряг, да к суку на дереве-то и привязал. Ага. А она, стало быть, чего-то испугайся, сорвись с привязи и понеси. Волков, должно быть, учуяла, ядрена кочерыжка! Так вместе с суком и привязью сбежала. Ага. Тут-то и познакомился я с Ляксандром. Познакомился смешно. Ага. Он, слышь-ка, неким боком-ненароком мимо проезжал по каким ни то делам своим. Тут и познакомились. Мне с ним здоровкаться недосуг было! Я тогда, зришь ты, от трех волков топоришком отмахивался, а четвертый волчара уже неподалеку с перебитой лапой на снегу лежал, рану зализывал. Ну, воюю помаленьку со зверьем, потому как волки меня сожрать хотят, а я с сим никак не согласный! Ага! Тут-то наш гость и появись. Серые разбойники, как его узрели, так враз перетрухали, потому, как он в них стрелу пустил. Даже тот хромой хвост поджал, ха, ха, ха, чтоб не потекло чего с перепугу, и на трех лапах улепетывает. То-то смех мне!
– Что ты, тятя, какой смех?! Я бы поседела от ужаса, шутка ли: чуть волки не растерзали. А ему все нипочем, – испуганно восклицает девица.
– Так не люблю, ядрена кочерыжка, грусти-сырости! Я радость люблю! Таких, как Санко веселых люблю! Ага! Ну-тка, гость дорогой, потешь старика в другой раз песней, что певал мне, покуда из лесу ехали, – Санко поет забавную песню про молодца, который нанялся к богачу пасти его стада. Стада разбегались, но молодец собирал их на зверином языке, который знал. Коровам он мычал, лошадям – ржал, овцам – блеял, гусям – гоготал, уткам – крякал, что певец мастерски и демонстрирует. Блаженствующий кот прекращает мурлыкать и удивленно поднимает голову, поводя ушами. Пес – сторож во дворе вылезает из своей конуры, забирается на крыльцо дома, начинает лаять и скрести когтями затворенную дверь. Хозяйка оставляет работу и, любопытная, выглядывают из дверей кухни. Шутник голосом неотличимым от голоса хозяина Осмола, говорит ей шутливо-строго: «Что, очепялка, ядрена кочерыжка, долго ли зыркать станешь? Ужо в брюхе урчит с голодухи-то. Ага», – Жена Осмола, улыбаясь, скрывается на кухне.
***
Собравшийся было уехать после обеда Санко, неожиданно остается до утра. Засидевшиеся за полночь Осмол со своим гостем на мужской половине громко шепчутся так, что в ночной тиши через приоткрытую дверь своей горницы лежащая в постели Веточка с замирающим сердцем слушает их разговор:
– Да куда же чадунюшке замуж? Ведь ей всего-то тринадцать годков.
– Пока сватовство, да к свадьбе готовка, так тут уж и четырнадцать.
– Эх, ядрена кочерыжка, да у нее еще кукла под подушкой лежит, – тут витязь, словно решившись, бьет себя кулаком по колену:
– Эх, ядрена кочерыжка, а беру обеих разом, ее вместе с куклой!
– Ха-ха-ха…
– Ха-ха-ха, – оба смеются вполголоса, прижав ладони к губам. Вета достает из-под подушки и прижимает к груди маленькую куколку.
– Экий ты скорый. Я родную дщерь неволить не стану. Ежели ты ей не покажешься, так не отдам!
– Сие верно, дядя Осмол, зело правильно. Ты дозволь нам с ней токмо перемолвиться. А уж коли скажет «нет», стало быть, не судьба! Вот он я есть, а вот меня и нет.
– Ага. Только вот еще чего… От богатства-то моего немного осталась. Все старшим дочерям раздарил. Так что на приданое богатое не рассчитывай!
– Сие ништо, у меня всего вдоволь.
– Ага, стало быть, сговорились?
– По рукам, тестюшка?
– По рукам, зятюшка… Эх, так и быть, дам тебе окромя куклы еще в приданное (держит паузу) кота Борзика, – Санко смеется, – тем паче, что разлучать их никак невозможно! Они же друг без дружки жизни себе не представляют, – слушающая этот разговор, дочь Осмола достает рукой через голову и гладит рыжего кота, лежащего рядом с ней в головах кровати на подушке, – тут минувшей зимой аккурат на масленице полезь жена в подпол за припасами. Взяла, стало быть, светильник, спустилась по лестнице, пошарила там время малое, отыскала, что было потребно и принялась подниматься наверх. Но не успела она еще вылезти, как услыхала тут снизу возню, шум, гам, трамтарарам. Баба, слышь-ка испугайся, должно быть нечистую силу, и скакни из подпола ровно кузнечик из-под косы косаря. На шум тот все мы и собрались возле отворенного лаза: я, жена и дочка. Оказывается, кот Борзик, пока хозяйка возилась в подполе с харчем, полез туда же и затеял охоту на крыс. Да только крыса попалась ему матерая, преогромная, с мой локоть ростом, сие без хвоста считаю. Не совладал с ней охотник и наверх карабкается за подмогой. Вот они показались с крысой вместе, оба рудой-кровью перемазанные и вцепившиеся намертво один в другого. Вцепились мало не в глотки, а этак рядом промеж плечом и выей, оба, как один. Кот, стонет, хрипит и шипит, крыса хрипло повизгивает. Тут жена моя в обморок хлоп – половицы задрожи от падения, а я в сени за топором кинься. Прошло два-три мига, как уж и обратно спешу, и зрю себе, как моя дочушка голыми ручонками в крысу вцепилась, дабы оттащить от кота вражину крысячью. Ну, серая зверюга, конечно, ее и тяпни за длань-то. Прокусила насквозь стерво! Только тут Борзик сим и воспользуйся, достань до горла крысиного и перекуси ей жилу яремную. Тут грянул предсмертный истошный крысиный визг, аккурат с ним входная дверь заскрипела. Стало быть, соседка с улицы к нам зачем-то там загляни и узри такое: рудопачканые кот и крыса валяются в красной луже, Вета держит ручку на весу, а с нее частые капли капают, хозяйка лежит недвижимая и я среди всех с топором в руке. Смешно же правда? Ха-ха-ха!
– Умора просто, – подтверждает слушатель иронично.
– Соседка почему-то смеяться не стала, обратно на мороз выскочила.
Когда же все закончилось и все очухались, и снова мир наступил в доме, тогда поспрашал я свою дочушку, дескать, нешто она крыс не боится, нешто ей воевать с такой крысищей было не боязно? Отвечала отцу Веточка, да, мол, крыс боится она, только ведь и Борзика любит, и он ей навроде дитяти малого. Как же, сказывает, можно не защитить своего ребятеночка?! Тут, молвит, бояться-то некогда! Вот она какая Вета Осмоловна!
Ты гляди, коли у вас все сладится, девочку мою береги, она необыкновенная, чистая как родничок лесной, иной такой не сыщешь… А насчет приданного, не взыщи маленько приврал я. Добра разного, рухляди, безделушек драгоценных не поскуплюсь для любимой дочери! Завтра позришь! Ноне же спать давай, не то скоро петухам петь!
На женской половине с широко открытыми глазами лежит изумленная отроковица. Она прикрывает рот ладошкой, чтобы ненароком не вскрикнуть. А на мужской половине Санко закрывает глаза и видит сначала свою матушку с поджатыми в обиде губами (не приехал к сроку сын), потом ее же, но уже с открытым ртом и удивленно поднятыми бровями, а потом радостно визжащую, словно девчонка. Ибо затянул сынок с женитьбой. Еще перед тем, как заснуть, Санко вздыхает и шепчет: «Здесь теперь мое счастье, в очах бездонных, в косе жемчужной, в улыбке малиновой. Так люблю ее, что умереть готов, дабы сделать Веточку счастливой. За такой дар Божий, как она безмерно благодарю Господа… Эх, только бы она мне не отказала, я ведь по возрасту старше ее почитай вдвое…».
***
«Вета, дочушка, проводи гостя на чердак (старинное русское название беседки), там в сундуках под лавками где-то лыжи припрятаны. Возьмете две пары, поглядеть надо, каковы они, не рассохлись ли, салом их подмазать. Ага. Завтра сходим с Ляксандром на охоту. Постреляем пушнинку. Позришь, гостенек, с чердака нашего на реку, да на простор лесной ноне заснеженный. Дюже сие приятственно и лепотно, ядрена кочерыжка».
Чердак стоит ни низок, ни высок о четырех оструганных сосновых столбах, крашенных белым и полукруглой тоже крашеной крышей, расписанной сверху разноцветными косыми четырехугольниками.
Только парочка заходит внутрь, начинается снегопад крупными хлопьями, которые сперва летят редко, а потом валят, обрушиваются непроглядной стеной, словно специально отгородив двоих от всего мира, от любопытных глаз.
На чердаке
– Ай не признал ты меня, добрый молодец Санком рекомый?
– ……, – ничего не понимающий парень удивленно хлопает очами.
– Да, видно постарела я зело, – она вздыхает, – что же ты, вскружил девице Ружице голову и пропал незнамо куда? – она дурачится, но аккуратно, подбирает слова, чтобы не дай Бог не оттолкнуть.
– Ружице? Тебя же Ветой называли отец с матерью, сам слышал, своими ушами?
– Ружицей назвали меня при рождении, а Вета – сие прозвище, которое получила я за что?
– За что? – эхом отзывается ошарашенный Санко
Да был тут, глуздишь ли, года три-четыре тому назад некий танцор, что приезжал дружка Гордея сватать за мою сестрицу Славушку. Сплясала я тогда перед ним, да уронила к ногам его веточку березовую. С тех пор все меня только Ветой и называют, а танец с веточкой не только в селе нашем, а и по всей округе ноне танцуют.
– Да не видал, как упал! Погляжу – ан лежу!
– Ну дом не признал, потому как тогда лето было, а ноне зима – сие ладно. Тятю с мамой не запомнил – так не до того тебе на ту пору было: себя же надо успеть показать, да девиц всех рассмотреть.
– Выходит мы знакомцы с тобой стародавние? Эк все обернулось! А, насчет девиц, так они мне теперь ненадобны!
– Давно ли?
– Да уже второй день, с тех пор как тебя узрел!
– Да, срок немалый…
– Вета-Ружица, а выходи за меня замуж?
– Ведала я, что ты шутник, ноне в том убедил меня окончательно.
– Не до шуток теперь мне, потому как люблю тебя, краса ненаглядная!
Что такое любовь? Все об этом знают, но никто не может сказать, объяснить, что это такое. Может, это густая ширма снегопада без ветра; девушка-снегурочка из сказки, не смеющая поднять длинных ресниц; может, невесть откуда явившийся витязь, может, из мечты? Горячие слова, горячий румянец щек, горячий первый поцелуй в полу-беспамятстве невинной девочки. Теплота, нежность, когда глаза в глаза. Счастье и знание, что это теперь навсегда. Сброшенные рукавицы и сцепленные пальцы, объятья…
Сладкая истома течет тонкими золотыми струйками в две души, как в два бокала. Отчего волшебные искорки разлетаются и делают все вокруг радостным, счастливым и прекрасным.
Санко провел в гостях у Осмола пять дней, начисто позабыв о службе, ждущей матери, вообще обо всем, что еще недавно занимало его мысли и казалось значительным.
Он был пробужден ржанием застоявшегося собственного коня из конюшни, почуявшего хозяина. Витязь очнулся и понял, что пора ехать…
Тот же всадник, тот же конь ходко скачут по замерзшей, словно кованной из серебра, дороге. Но нет, всадник иной, изменившийся. На душе его теперь ликующая радость и желание своротить горы, чтобы поскорее приблизить венчание с любимой. Ее мысленный образ сопровождает парня, летит на фоне мелькающих заснеженных деревьев. Этому образу губы влюбленного шепчут: девочка-радуга, девочка-чудо, жемчужинка, милый котенок, нежная, словно цветок лилии, ненаглядная…
Служба
В заре кровавой день предстал,
Зверье бежит, уносит ноги.
Как туча движется чомбал*
В набег по Муромской дороге!
Окрестные леса дрожат
От поступи тысячекопытной,
А город ужасом объят,
Там шепчут Господу молитвы.
От встречных щурятся ветров,
Раскосые глаза чомбала.
Так много ненасытных ртов
Орда степная нарожала!
Набат зовет, набат звучит,
И слышат крепостные стены,
Как с пылью пополам летит,
Вой страшный, хищный, вожделенный!
Ворота настежь и навстречу,
Молитвой женскою хранима,
На смертный бой, на злую сечу,
По трое в ряд, спешит дружина!
Текут на славу, или тлен
Железные, потоком, капли,
А женские глаза со стен
На алые взирают мятли**.
*Чомбал – татарский конный отряд.
**Мятль – мужской легкий плащ русича.
Одинокая Ружица сидит у открытого окна, пригорюнившись, подперев кулачком щеку, глядит на дорогу, идущую из села в сторону леса, на опушке которого растут березы.
Такая уж доля женская: встречать, да провожать, из похода мужа ждать, ждать, ждать. Без него детей растить, у окна о нем грустить. Тяжко! Но тут придет утешитель-мурлыка, выгнет спинку, сделает пушистый хвост трубой, потрется о ноги. После прыгнет на колени, свернется там теплым, серым клубочком-коточком и заведет мурчальную песенку. Тогда руки сами станут гладить шелковую шерстку и печаль на время отступит.
Такая уж доля мужская: скакать на сером в яблоках коне на службу, на дальнюю заставу, на засеку пограничную. Свистит встречный ветер в ушах, тугой, холодит разгоряченное лицо, от его долгого дыхания слезятся очи. А в голове дума, воспоминания: недавнее прощание с молодой женой, ее зеленые, мокрые от слез очи, рыжие волосики годовалой дочурки и ее белое, милое личико.
Один раз Санко не утерпел. Он замедляет бег своего коня, лезет за пазуху и вытаскивает оттуда деревянный змеевик (старорусский аналог медальона), на крышке которого вырезана березовая веточка, а под крышкой два отделения. Там в одном – локон рыжих волос (дочки), а в другом – локон русых волос (жены Ружицы).
Полюбовавшись, всадник целует березку на крышке и убирает свою святыню обратно к нательному кресту.
А в приграничье неспокойно. Разведали, протоптали черные татарские ястребы дорожки на Русь через леса муромские. Да и повадились рыскать, искать там себе поживы.
Потому послал в те места князь московский дружину малую во главе с воеводой Гордеем в помощь князю муромскому. Потому и скачет туда Санко на верном своем скакуне, торопится на службу.
***
Татары! Татары! Татары! Эта кошмарная весть летит, как на крыльях от человека к человеку, от села к селу. Страшно! В слове «татары» слышится топот и крики настигающих всадников, пламя пожарищ, горечь разорения, ужас рабства, насилие, гибель всех и всего, что дорого. Страшно! Все поднимается, бежит, прячется перед этой жуткой опасностью. Потому что невозможно противиться степной орде малыми силами. Железные копыта мнут, взошедшие было хлеба!
Люди, прячьте добро, прячьтесь сами и надейтесь только на своего князя, да на его дружину! Спаси, Боже! Спаси нас княже!
– Чудины мещорские послали гонца князю муромскому. Он уж собирает дружинушки хоробрые.
– Да когда соберет еще? А нам тут пропадать под татарскими саблями?
– Да нет же! Князюшка московский передовой отряд послал, дружину малую. Гордей—воевода ведет гридней навстречу супостатам.
– Да сколечко там их, гридней тех?
– Немного. Однако, врага задержат. А уже сам князь муромский с княгинюшкой на крылечке прощается, да в злаченое стремя ножку вдевает. Да и на засеке, что промеж двух болот, застава из муромцев, коню степному не пройти.
– Ох, идет туча черная из южных степей, да с востока. Что-то будет?!
***
Огромный матерый медведь, разбрызгивая радужные капли, отфыркиваясь и отряхиваясь, вылез из небольшой речки. Он был и чувствовал себя здесь полновластным хозяином. В зубах зверь нес пойманную стерлядь. Реки в те времена изобиловали рыбой, а леса дичью. Довольно урча, косолапый принялся лакомиться. Съев половину рыбины, он вдруг почувствовал тревогу. Мишка повернул морду на восток к границе своих владений, где стояла старая, высоченная сосна, на которой он оставлял когтистыми лапами отметины другим медведям, чтобы не смели приближаться к его царству. Тревога шла оттуда. Вдруг умолкли птицы. Неподалеку завыли волки. В речке забурлила вода, это рыбы покидали опасное место. Затрещали ветки, показалось небольшое стадо оленей. Рогач-вожак уводил маток и оленят на юг. Следом спешила всякая мелочь: зайцы, барсуки, еноты. По веткам прыгали белки.
У медведя не возникло ни малейшего желания кого-нибудь сцапать. Хотя сейчас это было так легко сделать. Огромный косматый тур перепрыгнул в три прыжка речушку, скосил на бурого мишку умный глаз и скрылся в чаще, раскатисто протрубив на прощанье. Медведь ушел последним, так и не доев улова. Впервые за много лет он покидал это место. С восхода надвигалась уже не тревога, оттуда шел ужас. Ему навстречу с запада, из-за густого ельника, также приближались страх и смерть.
