Царская карусель. Война с Кутузовым

В Бухаресте

Земля Молдавии пахла детством.

Михаил Илларионович, оглядывая из каретки изумрудную травяную молодь, понимал: травою пахнет, но сердце билось, как бьется у пятилеточек. Затая радость, ибо для детства всякий день – чудо.

Весной и миром дышала молдавская земля.

Михаил Илларионович, всю дорогу страшившийся болезней, воспрял духом: он прибыл принести покой сей доброй земле.

Через войну, разумеется.

До Бухареста добрался вечером 31 марта.

Голова от долгой езды покруживалась, и Михаил Илларионович, занявши отведенный ему дом, никого не принял, но дежурному штаб-офицеру приказал занести в журнал: генерал от инфантерии Голенищев-Кутузов в командование Молдавской армией вступил.

Спал, как истинный барин, до полудня.

Встал ото сна здрав, бодр к тотчас написал рапорт о прибытии в Бухарест императору Александру и письмо министру, в котором сообщал, что «о положении дел и обстоятельств до армии мне вверенной и неприятеля касающихся, ничего покуда не знаю».

После позднего завтрака Кутузов соизволил познакомиться со своими штаб-офицерами, перечитал бумаги и донесения и только после этого слушал доклады: сначала интендантов, потом разведки. Начинал же деловые, военные разговоры, к изумлению боевых орлов, по-домашнему. Спрашивал о здоровье, о содержании – есть ли какие трудности, просил кланяться батюшке и матушке. Задавал множество дотошных вопросов, для войны малозначащих. Те, кто только слышал о Кутузове, удивлялись его телесной рыхлости, стариковской, нетерпимой для военного человека неспешности и, как показалось, заискивающей игре в доброго отца. Сей знаменитый полководец даже на карту ни разу не посмотрел, выспрашивая о диспозиции корпусов и отрядов.

Не ведали: над картою Михаил Илларионович сидел заполночь.

Затянувшаяся весна встрепенулась, грянуло тепло, зацвели сады.

Главнокомандующий сам себе порадовался: и одним своим глазом углядел, прислуга – сплошь красавицы, и все с кроткими взорами.

«Старого воробья не проведешь, – посмеивался над собою Михаил Илларионович. – Корень местного лукавства – в кротости».

После бледных, белых, скучных лиц литовок – там женское лукавство в этой самой скуке напоказ – южная смуглость волновала…

Первое распоряжение птенца гнезда Суворова привело штаб-офицеров в недоуменное негодование. Слышали впрочем: Кутузова недоброжелатели честят «старым развратником». Распоряжение командующего как раз и соответствовало мерзкому прозвищу. Генерал распорядился доставить ему местных красавиц разных сословий: хорошо бы дюжины три, а то и все пять, и притом желающих заработать «в свое удовольствие».

Женщин сыскивали, представляли Кутузову, но у старца они не задерживались, передавались в штаб, и одних тотчас отпускали с миром, других, нужных, приготовляли для засылки в города, где стояли турецкие гарнизоны.

– Старец бабами собирается турок побить, – посмеивались штаб-офицеры, но брезгливость с них сошла, теперь с командующим встречались глаза в глаза, провожали с добродушным изумлением: истинный лис. Кто-то из старых соратников Михаила Илларионовича обронил:

– Когда Кутузов сидел послом в Стамбуле, его воинством был султанский гарем. Обольстительные насельницы оного славные победы доставили Михаилу Илларионовичу.

Не сразу поняли господа офицеры – неспешностью новый главнокомандующий маскировал огромную, кропотливейшую военную работу.

Ровно через неделю, 7-го апреля, к Барклаю де Толли пошел подробный план военных действий, соответствующий возможностям Молдавской армия.

Предшественнику Кутузова, Каменскому 2-му, Александр и его советники предписывали вести войну оборонительную, действовать наступательно – только от Рущука к Плевне. Но Каменский заболел, а генерал-лейтенант Ланжерон, имея пятьдесят батальонов, опустошать территорию ради лишения турецкой армии продовольствия – с походом затянул. Тут как раз Петербург забрал из Молдавской армии пять дивизий. Их отправили на Западную границу встречать Наполеона. Кутузову Александр оставил 8-ю, 9-ю, 16-ю и 22-ю дивизии.

Генерал Ланжерон, ожидая приезда нового главнокомандующего, собирался в марте ударить на Тырнов, но разведка доложила о сосредоточении, именно под Тырновом, больших турецких сил.

Так что турецкая война оставлена была тлеть и могла длиться многие годы. Кутузов, изучив обстановку, понимал: удачами в боевых действиях мира не добьешься – токмо уничтожением султанской армии. Петербург победы, вестимо, желал, но – обороняясь, словно такое возможно.

Главнокомандующий нашел свои войска растянутыми в линию на тысячу верст! Корпус в Белграде. Помогали сербам. В корпусе шесть батальонов, уланский и Донской кавалерийские полки. Огневая мощь – восемнадцать пушек.

В Малой Валахии, у Крайнова, правый фланг оборонял корпус генерал-лейтенанта Засса. Девять батальонов пехоты, три драгунских полка и достаточно артиллерии.

Корпус генерала-лейтенанта Воинова стоял при Слободзее, держа под контролем нижнее течение Дуная. Переправа в районе Исакче под наблюдением небольшого, но сильного отряда генерал-майора Денисьева. Отряд занимал позиции при Табаке в одном форсированном марше от Браилова и от Слободзеи.

Еще один отряд, под командою генерал-майора Инзова, располагался на берегах реки Ольты. Отряд этот входил в корпус Засса, но у Кутузова на него были свои виды. Соединив корпус Ланжерона, гарнизон Рущука и отряд Инзова, можно было получить ударную силу мощностью в тридцать пять батальонов.

Михаил Илларионович учитывал и четыре сотни торговых турецких судов при Видине. Турки могли вооружить их пушками и действовать по Дунаю. Но комендант Видина Мулла-паша, имевший доходы от торговли с русскими, всячески берег сей флот от участия в боевых действиях. Другое дело, корабли обязательно используют для переброски войск на левый берег, занятый русскими.

Кутузов, разрешая сию угрозу, отправил Мулле-паше подарки и купцов, коим паша продал лучшие корабли.

Итак, под своею рукою новый главнокомандующий нашел 27 тысяч пехоты, 14 тысяч кавалерии, 4 с половиной тысячи артиллеристов. Плюс Дунайская флотилия.

О турках знал пока немного, но главное: султан поставил в визири умного и решительного Ахмед-пашу – старого знакомого по Стамбулу. Немощный Юсуф-паша от армии отставлен, а воинственный Ахмед уже прибыл в Тырново. Войск при нем мало, но собираются. По самому свежему донесению – уже явилась азиатская конница, три тысячи сабель.

Только через неделю «неспешных» трудов, от зари до часа ночи, сумел Михаил Илларионович посетить семейство дочери. В десятом часу вечера за ним приехал посольский человек Николай Федорович Хитрово, второй супруг любимой Лизоньки.

Младшие внучки уже спали, а Катенька, дочка убитого под Аустерлицем Тизенгаузена, ждала дедушку.

– Лизенька! Катенька! – Генерал обнял дочь и с церемонной учтивостью поцеловал крошечную руку внучки.

Катенька просияла. Обе были в простонародном румынском платье. Ослепительно белые рубахи, с вышивкою вертикальными полосами по груди, по широким рукавам. Узоры на юбках, на передниках. Ноги в красных сапожках с высокими каблуками. По плечам богатые шали, мониста цыганские, из серебряных монет.

– Да вы у меня молдаванки!

– Это кэмеше, – объяснила Катенька, – это катринцэ, это згардэ, это пасапожь.

Показывала на рубашку, юбку, мониста, сапожки.

– Мы теперь увлечены дочерью господаря Василия Лупу, красавицей Роксандой. – У Лизеньки в глазах озорство.

– Дедушка! Роксанда отвергла любовь князя Вишневецкого, не дала положительного ответа Потоцкому, и, представь себе, согласилась на судьбу казачки! – Катенька говорила всё это по-немецки, личико строгое, а глаза, как у мамы. – Она влюбилась в рябого Тимоша Хмельницкого. Он был великий воин. В шестнадцать лет командовал казачьими полками и всегда побеждал!

– Казак-то казак, да сын Хмельницкого! – улыбнулась Елизавета Михайловна.

– Мама! Что из того, что сын?! – Катенька даже рассердилась. – Он сам был грозою.

Михаил Илларионович слушал внучку, и на его душу веяло семейным, почти уже забытым уютом.

Лизеньку он нашел расцветшей, ей двадцать восемь, Катенька в свои десять выглядела дивным диким цветком. Эта «дикость» – она вся в сияющих темных глазках – обещала в будущем обернуться магнитом.

Улыбнулся самому себе: «Бабий генерал».

Господь послал ему отцовство, для солдата самое несносное – пять дочерей. Был и сын, Николенька, первенец. Да Бог взял в младенчестве: кормилица заспала, задавила попросту…

Дочерей своих генерал любил нежно, отдавая каждой всё свое сердце, так же, как и супруге, черноокой Екатерине Ильиничне. Молодость Екатерина Ильинична, дочь генерал-поручика Бибикова, – провела в походах, бок о бок со своим подполковником, полковником, бригадиром, генерал-майором. Лишь когда был послом в Стамбуле, жила в Елизаветграде. Потащил бы и к туркам, но быть послом при султане – служба против даже войны опаснейшая.

А потом для Михаила Илларионовича началась жизнь одинокая. Возлюбила Екатерина Ильинична дворцовые палаты. К ней даже император Павел благоволил, пожаловал орден Св. Екатерины. При Александре Михаил Илларионович в Петербурге губернаторствовал, впрочем, всего только два месяца, и был уволен «за болезнью, в отпуск на год». Вместо года прожил бобылем в своей деревне Горошки Волынской губернии более трех лет… Потом взлёт, назначение командующим двумя армиями. И Аустерлиц…

Дочери выросли, повыходили замуж, кроме младшей, Дарьюшки, но и у той служба – фрейлина императрицы.

Катенька, получавшая от дедушки письма или хотя бы приписочки к письмам матушке, ластилась к удивительному старцу. Она знала о его сражениях с турками, о его двух смертельных ранах. Ее приводил в восхищение генеральский мундир с лентою, с Георгиевскими крестами.

Елизавета Михайловна, глядя на дочь, головою покачала:

– У Катеньки в героинях не одна Роксанда, но и Жанна д’Арк.

– Военный народ, милая, красив на вахт-параде. – Михаил Илларионович погладил Катеньку по головке. – Война – грязь по колено, походы под дождем, а то и по льдам, как было в последней шведской кампании. Кровь, покалеченные люди…

Катенька сверкнула глазками.

– Я выйду замуж за генерала! Как моя бабушка, как моя мама.

– Наше семейство и впрямь генеральское! – Михаил Илларионович руками развел.

– Генерал-майорское! – засмеялась Лизенька. – Папа! Это ведь именно так. Мой Николай Федорович – хоть и дипломат теперь, но генерал-майор… У Анны – генерал-майор, у Екатерины – генерал-майор, да ведь и у Прасковьи – генерал-майор. Только статским. Матвей Федорович – тайный советник. Дело за Дарьей Михайловной.

– Ах, генеральши вы мои, генеральши! – Михаил Илларионович поднялся, подал руку Катеньке: Николай Федорович, распоряжавшийся ужином, пригласил к столу.

– Папа! – вспомнила Елизавета Михайловна. – От матушки письмо. Просит тебя за племянника, Пауля Бибикова. Не возьмешь ли ты его в адъютанты?

– Приказы Екатерины Ильиничны исполняю не токмо беспрекословно, но и опережая оные. Я еще с дороги послал нашему молодцу вызов. Павел Гаврилович уже в майорах. Мне свои люди здесь весьма надобны. Через недельку, надеюсь, будет.

Сели за стол и услышали соловья.

– Это вместо музыкантов! – обрадовался Николай Федорович.

Кутузов отбил пальцами дробь.

– Вот она, моя музыка.

– А матушка, должно быть, каждый день в опере! – у Лизоньки в голосе прозвучала обидчивая зависть.

– Екатерина Ильинична нынче увлечена трагедиями. Покровительствует блистательной госпоже Жорж. Эта Жорж даже государю вскружила голову.

– Папа! Жорж действительно – одно из чудес нашего времени. Я была только на двух ее спектаклях. Это незабываемо. Я знаю, Жорж у мама в ближайших подругах, но не забыты и Боргондио, и танцор Дююр.

– Не из рода, а в род. Братец Василий Ильич у государыни Екатерины Алексеевны был дважды директор, театра и театрального училища…

– И у Гаврилы Ильича театр, свой собственный. Да нет, даже два театра – на Пречистенке и в Гребневе. А какой у него оркестр! Какой хор! Между прочим, Московским сводным хором руководит дядюшкин человек Данилка Кашин. Композитор.

– Ну а я разве не театрал? – поднял брови Михаил Илларионович. – Мой театр, правда, иного свойства.

– Да ведь так и говорят: театр военных действий, – поддержал тестя Хитрово. – Позвольте, кстати, полюбопытствовать, какие отношения у вас, Михаил Илларионович, складываются с новым визирем Ахмед-пашой?

– Ахмед-паша мне очень помогал в Стамбуле. У нас с ним были отношения самые приятельские. На сие приятельство я денег не жалел.

– Полагаете, визирь пойдет на мирные переговоры?

– Придется в этом убедить моего друга. – Михаил Илларионович усмехнулся. – Я жду двух купцов из Тырнова, а друг мой тоже прислал своего тезку Ахмед-агу. Просит допустить к Пехлеван-паше, в Рущук. Я дал разрешение, сейчас это возможно. Перемещениями войск займусь по сухим дорогам. Самого же Ахмед-пашу я поздравил с возвышением в ранг первых особ Оттоманской империи. Помянул, разумеется, о нашем давнем знакомстве… Господи! Девятнадцать лет с той поры минуло! Сетую в письме на несчастные обстоятельства, разделяющие наши государства, и весьма налегаю на испытанную временем дружбу. Она-де находится в противоречии с тем усердием и той верностью, которые мы оба должны чувствовать к нашим августейшим монархам.

– Прекрасный ход! – оценил Николай Федорович.

– Я вот о чем прошу озаботиться дипломатический корпус. Если переговоры начнутся, а я думаю, Ахмед-паша не решится на немедленное нападение, – вести их нужно будет здесь, в Бухаресте, подальше от расположения наших войск.

Говорили на французском языке, переходя на немецкий. Катенька с детства привыкла к немецкому, но она вдруг попросила:

– Дедушка, скажи мне что-нибудь русское. Я учу с мамой русский. Нам ведь скоро придется ехать в Петербург.

– Изволь! Вот тебе русская загадка, – сказал Михаил Илларионович по-немецки, а саму загадку по-русски: – Летит – молчит, лежит – молчит. Когда умрет, тогда заревет.

Катенька сдвинула бровки, видимо, не поняла. Перевел загадку на немецкий.

– Дедушка, это что-то сказочное. Это – мистика.

– Это – снег! – улыбнулся Михаил Илларионович. – Сегодня по русскому календарю Родион-ледолом и еще Руф. На Руфа дорога рушится. В России-матушке ручьи бегут, льды по рекам несет, а здесь – теплынь, соловьи.

– Дедушка! Как ты думаешь? Если жить в Зимнем дворце, зимы можно даже не увидеть? Этого ужасного русского холода? – Личико у Катеньки стало озабоченным.

– В Зимнем можно зиму переждать, – согласился Михаил Илларионович. – А если не подходить к окнам, то и не увидеть. В Зимнем к тому же есть внутренний сад, где цветы круглый год. Но зима, Катенька, чудо. Русское чудо. Зиму русские люди любят, и особенно, думаю, крестьяне. Зима дает мужику передых от работы. Все сказки, все песни русские зимой придуманы, на теплой печке.

– Зима румянит, – сказала дочери Елизавета Михайловна.

– Ах, вон как! – И Катенька дотронулась пальчиками до своих щек.

Заботы

Кутузов за первую неделю командования составил о себе в штаб-офицерах, сторонниках Ланжерона, представление как о начальнике бумажном, сторонящемся непосредственных армейских дел. Уже порхали с губ на губы иронические тонкие улыбки. Уже окрестили «миротворцем» и «турколюбом», а тут как раз прибыл из Петербурга юный Бибиков, коего генерал тотчас взял в адъютанты. Родственника поближе к себе, подальше от войны, от солдат.

Только на второй неделе командования Кутузов появился на учениях. Полк, стоявший в Бухаресте, построили для показа маршировки.

– Отставить! – Михаил Илларионович обошел солдат, здоровался негромким голосом, не по-военному, спрашивал: – Учат ли вас, братцы, стрелять? Мне нужны солдаты меткие. Турок вон сколько на наши головы.

Взял из рук солдата ружье, осмотрел:

– Жену так не люби, как ружье. Хочешь долго жить, ружье лелей нежнее крали сердца.

Приказал тотчас устроить стрельбище. Стреляли плохо, генерал никого не укорил, но сказал твердо:

– На погляд солдатушек приготовляем, а им воевать.

И по всем частям Молдавской армии в тот же день был разослан приказ – ради пользы службы привести в надлежащее состояние оружие, солдат занимать стрельбою в цель, без промедления искоренить «те излишества, которые, озабочивая неприятным образом солдата и отягощая его, отклоняются от существа самого дела». Сказано витиевато и не прямо, но Кутузов своею волей отменял вахт-парады и возлюбленную последними двумя царями шагистику.

Солдаты, заставшие времена государыни Екатерины, учили молодых:

– Благо, когда в Русском царстве баба правит. Что Павел Петрович, что Александр Палыч – по рождению воины, а по воспитанию – немцы, им любезны фрунт, растяжка, твердость шага. Михаил Илларионович – русский человек, закала суворовского. Ему подавай – победу. Матушка Екатерина в солдатскую учебу не входила, а вот за победы у неё – тот князь, этот граф, и слава на все времена.

Михаил Илларионович и штаб-офицеров не обошел вниманием. Появился на обеде.

– Винцо славное! Но отчего не жалуете цуйки?

– Бр-р-р! – передернул плечами приглашенный из Слабодзеи для доклада генерал-лейтенант Евгений Иванович Марков.

– Крестьянская чаще всего – бррр! – согласился Михаил Илларионович. – Но горячая, особо приготовленная… Господа, рекомендую! Повезло нам, господа! Прекрасная земля. Соловьи даже днем трелями балуют. Знать, и у них южная кровь… Обронил – южная кровь, а перед глазами храм Трех Святителей в Яссах. Какая соразмерность! Какой вкус в орнаментах! Римская церковь готикой превращает человека в муравьишку. Здесь иное. Здесь зовут в храм не на суд, на праздник.

Один из офицеров вдруг сказал, не скрывая раздражения:

– Ваше высокопревосходительство! Нынешняя весна действительно хороша, и нам известно, её благодатью турки пользуются с бешеной поспешностью. Не нагрянет ли новый их визирь на наши разбросанные дивизии уже недели через две? А ведь он соберет тысяч сто!

– Через две недели не успеет… В середине июня надо ждать в гости моего старого друга. – Кутузов улыбнулся. – Весна и нам в радость. Волы, подвозившие провиант, едва ноги таскали, теперь кормятся на травке, и вместо трех с половиной тысяч фур мы будем иметь не менее пяти тысяч.

Отведал кушанье, завернутое в виноградные листья.

– Вкусно! – И устремил свой здоровый глаз на смелого офицера. – Что до нашего положения и общего состояния… Против турок воевать нужно не многолюдством, но расторопностью.

Все так и посмотрели на главнокомандующего: это Кутузов-то расторопен! А у Михаила Илларионовича настроение, должно быть, поднялось. Пригубил вина:

– Турок надобно на войне изумлять, господа. Военные новости и неожиданности приводят их в такое смятение, что тотчас забывают о своем численном превосходстве и совершают ошибки поразительные. Вот тогда и примемся громить, рассеивать, да так, чтобы и собрать им было нечего, когда опомнятся.

Прикрыл здоровый глаз, но из-под ресниц видел: напускная государственная скорбь и раздражительность молодости спорхнули с лиц.

– Я приказал уничтожить крепость Никополь, – произнес фразу негромко, но вышло жестко, прибавил: – Жители оттуда переселятся в Турно. На очереди уничтожение крепости Силистрия… Есть и до вас дело безотлагательное. Прошу, господа, заняться им сразу же после прекрасного сего обеда… Булгары большою массою переселяются из-за Дуная в Турно. Многие из них изъявляют желание вооружаться и действовать с нами заодно. Я поручил генерал-майору Турчанинову переписать добровольцев, разбить на сотни и всю эту силу именовать булгарской командой. Чиновников над собою пусть они выберут по своему желанию, из своих же. Что же до вооружения? В Турно хранится много турецких боевых трофеев. Сие оружие и передадим новой команде. Вам, господа офицеры, надобно побывать также и в Журжи и в Калараше, где много булгар – сыщите среди них добровольцев, готовых войти в булгарскую команду для охраны левого берега Дуная.

– А кому содержать эти отряды? – спросили Кутузова.

– Я просил генерал-майора Белуху-Кохановского посчитать. Содержание одной сотни будет нам стоить 28 червонцами плюс серебром по два с половиною рубля на солдата. Деньги пойдут на крупу, соль, мясо… Платить будем летом, на зиму команды получат отпуск ради занятий домашними работами. Когда Турчанинов доложит о сформировании сотен и батальонов, нам нужно иметь наготове командный состав. Прошу сим делом озаботиться.

Когда Кутузов, отобедав, ушел, кто-то из офицеров пошутил:

– Глаз один, но глядит на все четыре стороны.

Михаил Илларионович в это время как раз доктору себя предоставил.

В тот же день он писал супруге:

«Я имею только время, мой друг, тебе сказать, что я здоров, кроме глаза, который отдыху не имеет и теперь в шпанских мухах. Детям писать, ей-богу, некогда. Боже их благослови…»