Избранные труды по общей теории права

IV. Постановка вопроса и выводы

Обращаясь к оценке изложенного материалистического учения, нельзя не видеть, что оно представляет значительные преимущества перед другими рассмотренными теориями, в частности теорией насилия Менгера и Гумпловича. Прежде всего правильна сама постановка вопроса, согласно которой центральным пунктом проблемы о происхождении государства является вопрос: какие новые потребности догосударственного общения создали необходимость в государстве? Какова была та историческая необходимость, которая сломила родовую или племенную организацию общества и направила социальное развитие в сторону новой общественной формы, государственной?

Такая постановка вопроса, во-первых, исключает мысль о случайном характере возникновения государства. Помимо принципиальной неправильности такой постановки вопроса, при обсуждении его необходимо иметь в виду, что такой всеобщий институт, как государство, не мог образоваться в различных местах в силу причин, по Еллинеку, принципиально различных и потому в большей или меньшей мере случайных. Как бы ни были велики эти различия в силу индивидуальных особенностей места и времени, обязательно должны были быть некоторые принципиально общие условия, чтобы даже в самой своеобразной среде возник этот однохарактерный по существу своему институт. Этой точке зрения не противоречит справедливое замечание Еллинека, что невозможно подробно определить «процесс образования государств, ибо здесь можно установить только самые общие типы», каких он и приводит несколько: объединение ввиду общей опасности, потребность в новых местах для охоты и пастбищ, грабеж соседних племен и др. Но, во-первых, множественность типов, которая устанавливается Еллинеком, такова, что подрывает принципиально однородную природу государства: типы, приводимые им, не заключают в себе ничего принципиально общего и притом характерного для государства; во-вторых, эти типы скорее призваны объяснить происхождение различных догосударственных общений, но не дать схему перехода общества к государству.

Возражения П. А. Сорокина против этих наших положений трудно признать правильными.^[39] Мы полагаем, что если почти всюду находим одно и то же специфическое явление, то необходимо допустить, что и причины его в основном одни и те же, т. е., если мы встречаем данное своеобразное явление повсюду на известной ступени общественного развития, то надо допустить, что и причины его являются постоянными и однотипными. В этом проявляется закономерность общественной жизни, а ее противоположностью было бы пестрое разнообразие причин, не сводимых ни к какому общему типу, но в то же время почему-то приводящих нас к одному же резко типическому последствию. Если мы на достаточном количестве фактов устанавливаем, что данное явление, например возникновение государства, произошло вследствие одних и тех же причин, мы вправе считать, что нашли общий закон возникновения данного явления, т. е. установили известную закономерность в его происхождении. Если же мы такой постоянной закономерности в происхождении данного явления открыть не можем, а, наоборот, думаем, что оно возникло вследствие причин самых противоположных, никаким общим принципом не объемлемых, то нам остается признать, что оно возникло вследствие причин, принципиально различных и потому в большей или меньшей мере случайных, т. е. сознаться в некотором банкротстве обобщающей мысли или в необработанности фактов, которыми мы оперируем и в которых не умеем найти ничего общего, хотя они достаточно часто порождали одно и то же определенное своеобразное явление – государство.

В силу этого не убедительны соображения П. А. Сорокина, которыми он защищает плюрализм Еллинека: «… сам переворот в экономических условиях и происхождение земельной собственности – результат действия многих причин».^[40] Каково бы ни было множество причин, создавших основное условие для возникновения государства, для нас важно то, что это основное условие почти всюду было в общих чертах одно и то же, а именно – общественное неравенство, давшее социально сильным элементам политическое преобладание над социально слабыми. Причины же, создавшие это главное, основное условие возникновения государства, могли быть различными, но не принципиально различными, т. е. они могли различаться в частностях, но не в коренных своих элементах. При этом, естественно, поле нашего внимания по необходимости ограничено народами современной государственной культуры; рассказы же о том, что развитие Перу, Камбоджи или Китая отличалось от хода европейской цивилизации, нас не могут остановить в стремлении найти общие черты в ходе развития европейской государственности, не дожидаясь, пока будут обследованы все части земного шара или будет найдено общее, что есть в государственности всех народов мира.

Не надо держаться фантастической теории единства развития человеческого рода: достаточно думать, что, обладая сходной физической организацией и попадая в сходные естественные условия, люди стихийно создавали сходные общественные учреждения, в том числе и государство. Разумеется, какое-нибудь резкое своеобразие в расовых или географических условиях могло и вовсе не привести данный общественный союз к государству, а удержать его на первобытной, догосударственной ступени. Но если разные другие племена все же пришли к государству, то это не могло произойти по причинам, ничего общего между собой не имеющим: причины, приведшие людей к государству, могли быть многообразны, но не принципиально различны, в них обязательно должна быть некоторая принципиальная общность. Это значит, что, каковы бы ни были в отдельных случаях отклонения от общего принципа, этот принцип в основных своих чертах везде проявляется и потому имеет огромное общее социологически конструктивное значение.

Вместо этого П. А. Сорокин ссылается на Дюркгейма, заметившего, что различные народы идут различными путями и что они похожи на различные ветви одного и того же дерева.^[41] Но это и значит, что при всем разлитии между отдельными путями и формами развития разнообразных ветвей человечества, между общим ходом развития всех этих путей и форм – есть такая же принципиальная общность, как между ростом ветвей одного и того же дерева (общность типов, форм etc.). Если ботаника не отказывается от построения законов развития растения только потому, что формы и пути этого развития бесконечно разнообразны, то и социологии, если она захочет быть наукой, нельзя объявлять себя несостоятельной в выполнении этой основной задачи всякой науки.^[42]

Указанная выше постановка вопроса, во-вторых, исключает также мысль о правовом характере возникновения государства; теперь уже нет возможности сомневаться в чисто фактическом характере процесса образования государства: этот процесс не правовой, а в известном смысле доправовой. «Первичный процесс образования государств, – говорит Еллинек, – был, таким образом, в то же время процессом правообразования, так что государство и право и исторически уже изначала были связаны друг с другом <…> Когда выяснилась беспочвенность естественно-правовых учений, должна была стать ясной и тщетность всех попыток юридически конструировать возникновение государств».^[43]

Наконец, в-третьих, невозможно мыслить возникновение государства как скачок, дату которого можно логически установить. То, что этот факт сопровождался насилиями и войнами, не отнимает у него характера долгого и исторически закономерного процесса, начало и конец которого одинаково трудно фиксировать в определенной точке. Указанная постановка вопроса не может дать исторически конкретной в деталях картины образования всех государств, но она имеет целью социологически конструктивным путем вывести общий принцип перехода общества к государству и проследить этот принцип в исторически известных фактах, приведших общество к государству.

Принцип этот сводится к тому, что государство обязано своим возникновением перевороту в экономических условиях жизни родового общества, неравенству, основанному на частной земельной собственности. Изменения в производственных отношениях и разделение общества на классы влекут за собой изменения в организации общественной власти: родовые органы заменяются государственными.

Путь возникновения государства из неравенства, созданного переходом к частной земельной собственности, не является исключительной особенностью государства Афин или Рима. Так, у Рудольфа Гнейста мы находим данные, что даже своеобразное во многих отношениях общественное развитие Англии дает нам аналогичные черты развивающегося государственного порядка.

В Англии возникновение государства у англосаксов совпадает с развитием частной собственности, обособлением военной, административной и судебной функций, беззащитностью земледельческого населения от внешнего врага и от гнета частной собственности. «С окончательным выделением личной собственности главные должности военного и судебного управления переходят к классу крупных землевладельцев, которые с тех пор и получают значительное влияние на общественную жизнь. Благодаря своему имущественному превосходству высшие классы добиваются того, что за них назначается большая вира, они имеют большее значение в войске и на суде, присяге их дается большое значение, наконец, в постановлении судебных приговоров решающий голос принадлежит им же… Тягость воинской повинности, непосильная для мелкого землевладения, невыгодные условия съемки земли и службы у крупных владельцев становятся орудием, при посредстве которых власти, склонные радеть только об интересах высших классов, все устраивают к невыгоде народа… В сердцевину свободных «сотен» врываются господские дворы и находящиеся в зависимости общины, уцелевшие же аллодиальные крестьяне все менее и менее в состоянии защитить себя и выполнить лежащие на них общинные повинности». Развивающиеся противоречия классовых интересов требовали общественной власти, хотя бы условно поставленной вне этой борьбы. В недрах старого общества возникает, развивается и крепнет королевская власть.^[44]

Самое возникновение социальной власти из преобладающей силы крупного землевладения рельефно очерчено у Д. М. Петрушевского: «…земля у англосаксов уже стала предметом частной собственности, и этим открылась возможность для возникновения и развития и тех социальных явлений, для которых не было места в германском обществе тацитовской поры. Наряду с людьми многоземельными стали появляться люди малоземельные и люди вовсе безземельные, принужденные брать землю у многоземельных и становиться в зависимые отношения к ним. Земля стала источником власти, социального преобладания». В дальнейшем процесс уменьшения земельных наделов у одних и увеличение их у других усиливался еще от роста населения и от военных столкновений, разорявших малоземельного и делавших его жертвой сильных соседей. «Немалую роль в этом процессе должно было играть и прямое насилие, не встречавшее в этом обществе серьезных преград, в особенности, когда к нему прибегали сильные и власть имущие».^[45]

Таким образом, процесс возникновения государства и последующих его преобразований сопровождался насилием одной части общества над другой, в силу чего некоторые теоретики, такие, как Менгер и Гумплович, видели в насилии решающее существо государственной власти. Однако, как мы видели, насилие есть только форма определенного исторического процесса; объективные же, исторические задаги, осуществляемые возникающим государством, не исчерпываются этой формой, и не в ней заключается содержание самого процесса. Содержанием его является создание и укрепление нового общественного порядка. Для возникновения государства, как и для его радикальной перестройки, необходимо не только разрушение старого строя, но и создание нового социально-экономического порядка, т. е. осуществление более высокого типа общественной организации труда.^[46]

Что же касается древнейшей, первоначальной связи между политическим господством и социальной функцией, то связь эту Энгельс в «Анти-Дюринге» характеризует следующим образом: «Нам важно только установить, что в основе политического господства повсюду лежало отправление общественной службы и что политическое господство лишь в том случае сохранялось надолго, когда оно исполняло эти общественные функции»; например заведование орошением долин Ганга и Евфрата, без которого там было бы немыслимо земледелие, составляло заботу всех деспотов Персии и Индии. Затем «после того, как политическая сила стала самостоятельной по отношению к обществу и из слуги стала госпожой, она может проявиться в двояком направлении. Или она действует в духе и направлении закономерного экономического развития общества – и тогда между этими двумя факторами не происходит никакого конфликта, и при этом самое экономическое развитие прогрессирует; или же она действует наперекор этому развитию – и тогда она за немногими исключениями обыкновенно разрушает экономическое развитие».^[47] Таким образом, в отличие от учений Менгера, изображающего возникновение государства как произвольный акт насилия, марксизм представляет государство как историческую необходимость, которая сковывает и направляет человеческую волю по исторически неизбежным путям. Как на гребне волны, стихийно брошенной на берег, образуется белая пена, так общественная власть возникает на гребне общественной волны, брошенной необходимостью или на новые места (переселение народов), или на враждебное общество (борьба с соседями), или вообще столкнувшейся с широкими организационными задачами (регулирование сил природы или борьба с ними). Таким образом, власть возникает из потребностей общественного развития, но эксплуатирует господствующее положение в своих собственных интересах.

Что же касается различия между властями родовой и государственной, то оно заключается в различии тех культурно-хозяйственных систем, во главе которых стоят эти власти. В родовом строе хозяйство является коллективным (охота, рыболовство, отчасти скотоводство и земледелие), в государстве же хозяйство становится индивидуальным. Тесная связь между индивидуальным хозяйством и государством проявляется в том, что по мере возникновения индивидуального хозяйства слабеют органы родовой власти и возникают органы власти государственной; индивидуальное хозяйство делает возможным и укрепляет индивидуальное накопление, а накопление имуществ делается источником новой власти, и прежняя родовая власть, основанная на кровном родстве, сменяется новой личной властью, основанной на имущественном превосходстве и силе. «Переход от звероловства к быту пастушескому и земледельческому, делая возможным накопление имуществ, тем самым становится условием сосредоточения власти в руках людей зажиточных».^[48]

Накопление же имуществ стало возможно благодаря возникновению, развитию и усовершенствованию орудий. Уменье делать орудия создало глубокую пропасть между членом родового союза, в одиночестве безличным и бессильным, и развивающимся типом обладателя и творца орудий. Уменье делать орудия вывело человека из животного состояния («человек есть животное, делающее орудия». – Б. Франклин), и это же искусство на месте естественного неравенства создало и укрепило глубокое социальное неравенство между обладателями орудий и другими членами общества. Благодаря орудиям разрушается хозяйственное единство и однородность общества, исчезает однородность и равноценность его членов, и обессиливается власть, построенная именно на этих качествах членов общения, на равенстве их личных трудовых средств и усилий.

Процесс распада этого общения усиливается еще в силу того, что переход человека от охоты к скотоводству сопровождается укреплением связи между человеком и вещью. Достаточно сопоставить эту связь в охотничий период, когда связь человека с вещью крайне поверхностна и непрочна и когда он едва научился делать первые грубые орудия, со скотоводством, когда крепнет личная связь человека с совершенствуемыми орудиями и с разводимым скотом. Эта связь с вещью еще более возрастает в земледельческий период, когда создается длительная и постоянная связь с обрабатываемой землей, сложным жилищем и развитыми орудиями. Этот процесс углубления и закрепления связи человека с вещью, т. е. процесс развития собственности, сопровождается распадением связи человека с человеком и распылением родовой общины; место уз родства занимают узы принуждения, кровная связь заменяется связью соседской, на место родовой власти является территориальная, т. е. зародыш государственной власти.

Глава II
Правоведение в системе наук

§ 1. Политика и догма права

Каково место правоведения среди других наук?

Основное различие между всеми науками зависит от различия их цели. Одни науки устанавливают естественно необходимую связь явлений, т. е. такую их связь, которая существует сама по себе независимо от воли человека и природу которой он изменить по произволу не может. Человек может, во-первых, использовать эту связь в своих целях, т. е. соединять и разъединять элементы для того, чтобы дать место той естественно-необходимой их связи, которая является также и социально необходимой, во-вторых, человек может познавать эту связь и констатировать ее в виде научных законов, т. е. точно определенных суждений о неизменной и однообразной связи явлений. Система законов, в которых фиксируется эта необходимая связь явлений, составляет науку, и все те науки, которые устанавливают и объясняют необходимую и однообразную связь причин и следствий в природе и обществе, суть науки теоретические. Таковы, например, физика, биология, социология, общая теория права.

Установив эти законы, т. е. неизменную и однообразную связь явлений, человек замечает, что некоторые из этих явлений (как свет, вода, воздух) сами по себе в их естественной связи полезны человеку, т. е. совпадают с его потребностями и вырастающими из них его целями, так что он естественно и инстинктивно, т. е. биологически, как животное, к ним приспособляется, и тогда эти явления и связь между ними ему полезны, т. е. дают ему известные блага (здоровье, наслаждения, покой). Другие же явления и связи между ними человеку могут быть вредны или они для него безразличны, но он стремится сознательно и постоянно, т. е. путем некоторых общих правил, социально к ним приспособиться и своими действиями, своим вмешательством в естественную связь явлений обратить ее себе на пользу (огонь, металлы, растения). Но так как изменить законы природы, т. е. существо связи между явлениями, человек не может, то ему остается обратить свои силы на то, чтобы изменить группировку явлений, т. е. искусственно переменять их соотношение в пространстве и во времени, соединяя и разъединяя их в зависимости от того, какую естественную связь между ними он желал бы создать для своих целей, и таким образом естественно необходимую связь вещей восполнять их социально необходимой связью. Для этого человек должен действовать сознательно по некоторым однообразным общим правилам, однообразие которых является отражением единообразия законов природы. Науки, которые устанавливают эти единообразные, сознательно созданные человеком правила достижения поставленных им себе целей, суть науки практические. Таковы архитектура, гигиена, практическая медицина, политика права.

Таким образом, теоретические науки констатируют объективно данную систему связей между причинами и следствиями, а практические науки – субъективно поставленную систему связей между средствами и целями. Всякая наука есть огромная экономия мысли и труда для использования законов природы в интересах общества, т. е. наука является познавательным средством обеспечения общественного блага (в отличие, например, от экономики как материальных средств обеспечения этого блага или от искусства как эмоциональных средств достижения этого же блага). Но теоретические науки ограничивают свою задачу решением вопроса, какова объективно данная связь причины со следствием, т. е. имеют своей задачей познать то, что есть, практические же науки, исходя из того, что есть, стремятся создать то, что должно быть, т. е. установить связь между средствами и целями и ответить на вопрос, не каковы причины и следствия явлений, а как надо действовать, чтобы вызвать данную причину ради ее следствия, следовательно, какими средствами достигнуть данной цели.

Хотя практические науки по своим целям и по своему содержанию также объективно обусловлены, т. е. цели их зависят от потребностей общества, а средства – от культурного уровня общества и его ресурсов, т. е., в конечном счете, от экономики страны, но практические науки, где человек ищет средства для своих целей, представляют нам царство свободы, объективно предрешенной, но субъективно не ограниченной: «Du glaubst zu schieben und wirst geschoben», т. е. ты воображаешь, что тобой определяются силы движения, а они движут тобой. Напротив, теоретические науки, где человек только констатирует необходимую связь вещей, есть царство необходимости, ибо здесь человек устанавливает естественно-необходимую, объективно данную связь явлений, которую наука лишь познает, но ни пересоздать, ни воссоздать не стремится; характер же и цели этих наук также диктуются в конечном счете экономикой и культурой общества.^[49]

Обращаясь к более тесному кругу наук, наук общественных, мы видим, что предметом их является человек как существо общественное, а не как явление природы, т. е. те его свойства, которые отличают его от животного, хотя бы зародыши этих свойств мы находили и в среде животных. Среди общественных наук мы находим правоведение как систему наук о праве. И здесь, в правоведении, мы находим то же разлитие наук теоретических и практических, которые мы уже рассмотрели.

Правоведение как система наук о праве изучает, во-первых, право как оно есть, т. е. как явление, объективно данное, и, во-вторых, право, каким оно должно быть, т. е. как средство для достижения субъективно поставленных целей. Науки о праве как оно есть – это науки теоретические. Такова социология и общая теория права. Науки же о праве, каким оно должно быть, – это науки практические. Такова политика права.

Что же такое так называемая догма права, т. е. наука о том, каково действующее в данном обществе официальное право? Что такое, например, догма гражданского права? Это – описание действующего гражданского права, изложенное в виде системы. Для этого прежде всего собирается вся масса норм данного права и из них выделяются общие им всем основные элементы, т. е. путем анализа нормы разлагаются на основные, постоянно в них встречающиеся элементы (например, субъект права, объект, сделка, обязательство и т. п.), подобно тому, как слова разлагаются на буквы и из них составляется алфавит (Иеринг). Из этих основных элементов, из этих букв юридической азбуки составляются основные юридические слова (т. е. понятия), которым дается надлежащая классификация (т. е. группировка их по сходству между ними), а каждому из них – определение (т. е. указание его места в данной группировке и его отличительных свойств). Родственные понятия объединяются в институты, т. е. совокупность правовых явлении, связанных единством данного правоотношения; например, институты брака, застройки или наследования. Важнейшие институты соединяются в отделы права: например, три института – собственность, залог и застройка образуют вещное право как отдел гражданского права (ст. 52–105 ГК РСФСР). Наконец, отделы права объединяются в единую систему гражданского права.

Задача догмы данного права – чисто теоретическая: она устанавливает, что есть право в данном обществе. Догма права не оценивает описываемую ею систему права; она не одобряет и не отрицает ее; она не указывает, чем она хороша или дурна, что в ней сохранить или изменить. Это все – область политики права. Догма права только создает и объясняет систему данного права, т. е. приводит в научный порядок ее разнообразные нормы и устанавливает между ними логически необходимую связь. Догму права нельзя назвать наукой практической, ибо она учит, не как быть, а гто есть, и уж практики-юристы выводят из этого правила, как действовать при применении норм. Для этого также служат практические руководства, например, по процессу уголовному или гражданскому, указывающие, как вести ту своеобразную, законом регулируемую борьбу, которая называется процессом. Но эти практические руководства так же отличны от догмы процесса, как оперативная хирургия – от анатомии или садоводство – от ботаники.

Равным образом неправильно строить наряду с науками теоретическими и практическими еще третью группу наук описательных и относить догматические ветви права к наукам описательным. Всякая описательная наука, будь то ботаника или политическая география, чтобы быть наукой, должна стремиться к установлению необходимой связи между явлениями в форме научных законов и систематики явлений по сходству и различию. Но тогда описание перестает быть фотографированием действительности, ибо минимальный порядок, внесенный в пеструю действительность уже требует не простого ее списывания, а объяснения, теоретизирования, которое может быть очень поверхностным, неглубоко продуманным, дефектным и ненадежным, но это есть лишь плохая теория, но вовсе не что-либо иное, чем теория. Это значит лишь, что данная наука находится в первоначальном, эмбриональном состоянии, что она еще стоит перед неразобранной, пестрой массой тех явлений, которые ей предстоит упорядочить для того, чтобы точно, ясно и наукообразно их описать.

Поэтому догма права есть наука теоретическая. В чем же ее отличие от такой теоретической науки, как социология? Здесь обычно смешивают два разных смысла, которые имеет слово «закон». Например, законы социологии, или социальные законы, констатируют мотивы человеческого поведения, изучают их силу и действие независимо от того, какими желательно было бы сделать эти мотивы и какими полезно было бы их заменить. Юридические же законы не констатируют, какова практически сила или следствие тех или иных мотивов, а оценивают эти мотивы как желательные или нежелательные, устанавливают пределы их действия, указывают пути и средства их проявления, даже создают, изменяют и подавляют эти мотивы. Но это делают законы действующего права, а не законы науки права, которая не оценивает, не создает и не подавляет никаких мотивов, а только познает отношение к ним действующего права. Различие же между социологией и догмой права заключается совсем в ином.