Дети, которые живы!

Глава 5

Зима-кудесница, хоть щедра на чудеса, а кусалась морозом нешуточно. Не встречали мы еще таких холодов.

По утрам, когда ленивое солнце только трогало хмурую тень, мы занимались наукой. Настя кое-что объясняла, что-то мы сами разбирали. Случалось, что никто не понимал задание, так его и оставляли.

После занятий готовили обед. Вместе выходили во двор, освобождали засыпанные снегом дорожки, чистили в конюшне и у Марты. Кормили живность. В целом всегда было чем заняться. Мы привыкли жить с мыслью о войне, бушующей поблизости. Привыкли со всем справляться вчетвером. Даже чувства тревоги, волнения и ожидания отца спрятались глубоко в сознании и задремали, только изредка пробуждались, напоминали о себе в минуты, когда мы оставались наедине с собой.

Сегодня праздничное утро выдалось солнечным. В хате тихо шептала печь, раздавая тепло. За ночь дорожки снова замело. Мы с Шурками собирались на улицу.

Я закуталась в старую шаль, нырнула в свободный ватник. Глянула в окно, за плетеными на стеклах узорами, сверкающими на солнце, двор не увидела.

«Как это у Мороза так красиво выходит рисовать? И ледяные водоросли, и ажурные снежинки, и сосновые пушистые ветки. Вот бы так самой научиться», – думала я.

– Лида, ну быстрее, жарко же, – фыркнула Шурка, похожая на колобка в своих одежках. Она наклонилась, натянула на онучи лапти, еще отцом плетенные, казалось, вот-вот свалится на бок и покатится навстречу приключениям.

– Иду, – хихикнула я и глянула на сестер.

Шура и Шурка, хоть носили имена одинаковые, а внешне разными были. Вот и сейчас рядом стояли и смотрели на меня каждая по-своему.

Шура – двоюродная, ниже ростом, лицо немного вытянутое. Красивое. Глаза большие, нос ровный аккуратный, губки как нарисованные. Будто Варвара-краса на меня смотрит.

Родная Шурка в цветастом платке, завязанном под подбородком, напоминала матрешку. Подчеркнутые выдающиеся скулы делали взгляд строгим, но я-то знала, что душою она добрая и жизнерадостная. В этом мы с Шуркой были похожи, на то и родные.

Я улыбнулась им. Натянула растянутые лапти, закрепила на ноге тесьмой, и мы наконец-то выкатились на крыльцо. Настя лошадей, Марту и коз уже накормила. Ждала нас. Не успели мы спуститься с крыльца, она тут же вручила три лопаты и пошла к курятнику. Рассыпала по загону зерна, ловко ухватила рябую курицу за крылья и понесла ее к навесу, где дрова лежали.

Вдруг мне в плечо прилетел снежок и рассыпался, оставив белый отпечаток. Снежные брызги на щеке, пощипывая, таяли.

Пока Настя заботилась о сегодняшнем праздничном столе, Шурки решили порезвиться. Закатились звонким смехом и зарядили в меня еще снежком. В тесной одежде мне все же удалось увернуться. Зачерпнула в ладони снега, быстро скомкала и кинула в ответ. Шагнула назад. Оступилась об угол нижней ступеньки крыльца и бухнулась в мягкий сугроб. По бокам плюхнулись Шурки. Мы на миг замерли, заглядевшись на голубое ясное небо.

– Девочки, простудитесь! Вставайте! – крикнула Настя из-под навеса. – К приходу дедушки нужно все успеть!

– Ладно, ладно, – пробубнила Шурка. Встала, отряхнулась, помогла и нам подняться.

Мы взяли лопаты и разошлись на три дорожки. Шурка чистила за курятником к заднему двору. Шура – с другой стороны, к навесу. Я расчищала тропу к калитке, что вела на улицу.

Вроде бы работа согревала, а все одно мороз лизал щеки и нос. Я оглянулась: снег играл блестками, отражая поцелуи солнца. Из трубы на соломенной крыше хаты валил густой белый дым и плыл в высоту, растворяясь в небесной пучине. Еще одно зимнее чудо.

Я вспомнила прошлый декабрь, когда отец и сварливая мачеха суетились по хозяйству. А мы хватали ледянки и бежали к ложбине за деревней. Отец сам ледянки мастерил из старых плетеных корзин. Обмазывал дно коровьим пометом, обдавал на морозе водой, они тут же леденели – и готово.

Обычно у ложбины мы останавливались, глядели по сторонам. Любовались.

На белом зимнем полотне облысевшие деревья казались тенью искореженных, угрюмых чудищ. Эти чудища разбрелись и замерли, окружив деревню. А за ними виднелись бесконечные родные просторы. Наш луг, за ним – река Кшень. Ее, конечно, мы не видели, но знали, что она за бугром. С другой стороны чернел лес, где жил хромой волк. И едва проглядывалась засыпанная снегом дорога, что вела в Расховец.

С сестрами мне было весело, но в прошлые годы эта радость соседствовала с болью утраты. После похорон мамы смерть как будто затаилась на пороге нашей хаты и вскоре забрала младшую сестренку Аню. Она умерла от кори. Каково нам было с этим справиться? Наверное, мы до сих пор с этим справляемся. Жизнь все время приносила новые испытания, а мы все крепче держались друга за друга.

Потом в наш дом пришла Аглая Михайловна. Мачеха не очень-то нас любила, но мы с сестрами вдоволь дарили это чувство друг другу. Да и отец никогда не обделял вниманием и заботой.

И вот, налюбовавшись зимними пейзажами и обдумав все, мы садились на ледянки и неслись прочь от грустных мыслей, веря, что все будет хорошо.

Непременно всем будет хорошо. Солнышко улыбнется каждому.

Теперь все пережитые события подначивали рассуждать по-иному. Прошлые зимние забавы и местные пейзажи уже не приносили былой радости, спокойствия и наивной беззаботности.

Каждое утро приносило все новые мысли и наблюдения о тяготах взрослой жизни. Как не остаться голодными? Как не замерзнуть в холодной хате? Ведь следить за печкой и дымоходом не легкое дело. Нести ответственность за сестер, за дом, за скотину. Раньше все эти заботы лежали на плечах отца и мачехи. Доставалось и Насте. Нынче же все мы приняли на себя будничные обязательства. Неосознанно. Как само собой разумеющееся. С сестрами этими наблюдениями я не делилась, думаю, они сами все замечали.

– Лида! – окликнула меня Настя, возвращая из воспоминаний. – Ты решила убрать весь двор?

Я оглянулась: и правда, увлекшись мыслями, не заметила, как расчистила широкую дорожку от хаты до калитки.

– Пойдем в дом, – позвала она и вошла в хату.

Я поспешила за ней. От тепла печки начали покалывать пальцы и щеки. Лицо налилось румянцем. Я скинула лапти, ватник положила на койку, где обычно спал отец, размотала онучи и прошла к обеденному столу.

Сегодня, в последний день уходящего года, мы занимались приготовлениями. Хотели по достоинству встретить 1942 год. И каждый из нас надеялся, что он принесет мир и вернет отца домой.

Настя суетилась у печи, что-то готовила. Шуры на столе растрепали вату, которая напомнила пуховые облака. Казалось, что они сейчас взлетят к потолку и закружатся в сказочном танце.

– Помогай! – позвала меня увлеченная процессом Шура. – Вдень нитку в иголку.

Мы соорудили гирлянду из ваты. Прикрепили ее на окошки. Нарисовали на старом газетном листе улыбающегося снеговика, повесили на дверь. Из сухих шишек собрали бусы. Украсили печь под нашей ложей.

Жилище заиграло праздничным теплом и любовью. Наполнилось запахами жареной курицы, картофеля. Сладкой выпечки.

В завершение достали из сундука скатерть с маминой вышивкой. Накрыли стол.

Уже вечерело, мы вышли на улицу. Накормили скотину. Спустились в погреб. Набрали из кадушек соленья.

Когда все уже было готово и стол ломился от вкусной еды, в хату вошел дедушка. В руках у него похрипывала гармошка.

– Какие вы умелицы, – оглядев хату, похвалил он.

Поставил гармонь на табурет и присел к нам за стол.

– Дай силу, чтобы на каждом столе в каждой семье был такой ужин, – сказал он, накладывая в тарелку курицу и картошку. – Вижу, день у вас прошел плодотворно. Ну, расскажите, что ждете от наступающего года?

Мы переглянулись, уплетая ужин, никто не решался заговорить первой.

– Что ожидаешь ты, дедушка? – спросила я, а между тем думала, что ответить самой.

– Ох, милые, – начал он и задумался, – чтобы мы все рядом были, чтобы беда не пришла в наш дом, – немного помолчал и добавил с непривычной ему грустью, – чтобы отец ваш вернулся. Ну а ты, Лида?

– Чтобы грачи прилетели весной и луг наш зацвел пуще прежнего. Чтобы к каждой семье, кто ушел, как папа, вернулись.

– А вы снеговика лепить-то будете? – переменил он разговор.

– Про снеговика мы совсем забыли, – выпалила Шурка.

– Обязательно слепим, – улыбнулась Настя.

– Дедушка, а ты в детстве лепил снеговиков? – спросила Шура и положила на тарелку морковный пирог.

– Тогда он нам был незнаком. Мы лепили все, на что хватало фантазии, – засмеялся он, – однажды вылепили неизвестное создание. Глаза приделали на пузо, нос на макушку, а рот на спину – и обозвали Чудой-Юдой.

– Как в сказке про аленький цветочек? – спросила Шура.

– Нет, – протянул он, – это было наше чудище.

Так мы весь ужин и проболтали, а после дедушка взял гармонь и начал петь:

«Вдоль по улице метелица метет,

Скоро все она дороги заметет,

Ой, жги, жги, жги, говори,

Скоро все она дороги заметет»⁷.

Заиграл проигрыш, резвый, веселый. Мы подскочили из-за стола, взялись за руки и закружились по хате. А дедушка тем временем продолжил:

«Запряжем-ка мы в сани лошадей,

В лес поедем за дровами поскорей,

Ой, жги, жги, жги, говори,

В лес поедем за дровами поскорей».

Позже зашли в гости соседи. Дядя Ваня с женой и сыном. Галина Васильевна с Варей. Даже Сорокины наведались. Их малец бегал по хате и норовил что-то схватить, сломать.

Так мы и встретили 1942 год!

Глава 6

Шел январь уже как третью неделю. Наступивший год своей тишиной дарил все больше теплых надежд, несмотря на усилившиеся морозы. Мы принимали их и продолжали любоваться снежной зимой.

Середина дня выдалась серой. Хмурые облака затянули небо. Да не туман опустился на деревню, а ветер поднимал снежную пыль. В этот ненастный день мы лепили снеговика.

У меня же ничего не получалось. Снег был рыхлым, крошился. Долго я мучилась, но все же вылепила шар. Аккуратно его подняла. Смотрю, сестры уже собрали снеговика. Расстроившись, что так отстала, побежала к ним. Провалилась ногой в сугроб. Выронила голову снеговика, и она развалилась.

– Что за день, – прошептала я, поднимаясь.

– Ничего, – выкрикнула Настя, – наших хватит. Смотри, Шуры уже вылепили ему лапти.

Я вздохнула, окончательно отчаявшись. Настя снеговику из шишек сделала глаза, уж было воткнула морковку-нос, как вдалеке что-то страшно зарычало. Приближался такой гул, что, казалось, из колхоза к нам едут разом все тракторы.

Настя бросила морковь и быстрым шагом пошла к калитке. Мы за ней.

Вышли на улицу, смотрим – и соседи выглядывают, привалившись на заборы. Впереди, сквозь снежную морось, казалось, летел рой саранчи. Да так быстро к нам приближался.

Настя попятилась назад, загородив спиной обзор. Не оборачиваясь, подтолкнула руками к калитке. Я испугалась, узнав рев мотоциклов. Выглянула из-за спины сестры. В голове пронеслось: «Война! Чужаки!»

От страха тело заледенело, удары сердца почти не чувствовала, будто оно вовсе остановилось. Сдавило грудь. Заныло в животе.

Настя развернулась к нам:

– Все в дом, быстро! – скомандовала она.

Мы ринулись к хате. Не разуваясь и не снимая ватники, прилипли к окошку. Деревенские тоже попрятались по домам. Чужаки ехали в глубь улицы нескончаемой чередой. Мы сбились на пятнадцатом мотоциклете.

Два крайних тарантаса остановили у нашего двора. Четыре мужика в тонких плащах, фуражках и осенних сапожках вошли во двор.

Строго насупившись, резкими движениями шагали друг за другом по узкой тропинке к хате. Только первый чужак прошел мимо безносого снеговика, как у того слетела голова и плюхнулась позади него. Чужак остановился, оглянулся. Мы тем временем кинулись к печке, как будто она нас защитит, спрячет.

Мы вжались в угол, когда дверь раскрылась настежь, впуская холод и страшных мужиков. Зима остудила вмиг хату, и тень накрыла комнату. Тот, что шел первым, бросил на нас колкий, ледяной взгляд. Его острые черты лица пугали. Он заговорил на непонятном грубом языке. Видно, главный.

Чужаки разошлись по разным углам, обшаривая все в хате, как будто кого-то искали, но, не найдя никого, главный указал на сундук и опять что-то сказал. Подошел к столу, на котором лежал испеченный утром хлеб, отломил горбушку и жадно откусил.

Его подчиненные вытащили из сундука вещи отца и все белье. Соорудили большой узел, сложили в него тряпки. Даже хлеб и скатерть с маминой вышивкой забрали, а после вышли.

Мы застыли, как будто вросли в тот угол. Молчали. Смотрели, как заговоренные, в открытую дверь. Только когда совсем замерзли, зашевелились, и новая волна страха завозилась в груди.

Настя опасливо шагнула вперед. Оглянулась на нас. И резким рывком закрыла дверь на крючок и засов, зашторила окна. Присела на лавочку у обнаженного стола.

Мы боялись выглянуть в окно. С улицы все время доносились чужие, пугающие крики. В тот вечер мы не ели. Печь давно прогорела, а затопить мы боялись. Вдруг привлечем внимание пышущей трубой. Не снимали верхнюю одежду. Было холодно, и пар валил изо рта. В хате было темно, но никто не думал жечь лучину. Мы прислушивались к каждому шороху и вздрагивали.

Так пришла полночь, как вдруг с улицы послышались звуки шагов. Громкий хруст снега. Этот звук, может, и был едва слышным, но сейчас казался страшным предвестником беды.

Мы вскочили, прижались друг к другу. Не знали куда бежать, где спрятаться. Раздался тихий стук.

– Девочки, это я, – прошептал в дверь знакомый, родной голос.

Настя робко прокралась к окну. Опасливо выглянула. Отперла дверь. Дедушка вошел и тут же за собой заперся на засов. Вместе с Настей подошел к нам и тихо заговорил:

– Вас немцы не обижали? – пощупал Настю и нас по очереди, словно хотел сам убедиться, что все живы и в порядке. – Холодные, голодные, – прохрипел дедушка.

– Все хорошо, – подрагивающим шепотом ответила Настя.

– Хорошо, хорошо, – повторял задумчиво дедушка и огляделся по сторонам, – надо печь растопить…

– Завтра, все завтра, – сказала Настя, как будто успокаивала и себя, и нас. – Может, они уйдут. Что тут делать, в глуши? – с надеждой прошептала она.

– Будем верить в это, – согласился дедушка и глянул на окно, – вот бы отправить вас в безопасное место, подальше отсюда.

– Мы не уйдем! – прошипела Шура. – Без тебя никуда не уйдем.

Он молча отвернулся и пошел к двери, тихо пробубнив:

– От меня тут толку больше будет. Дом беречь, хранить до вашего возвращения. Дай Бог, и сын вернется.

– Останься с нами, – попросила я, испугавшись, что он уйдет.

– Пожалуйста, – почти в один голос сказали Шура и Шурка.

Дедушка и не собирался оставлять нас одних. Проверил, хорошо ли заперта дверь. Накинул крючок. Тяжело вздохнул. И украдкой выглянул в окно.

Темнота и холод окутали эту ночь. Внутри, где-то в душе, возился липкий, отвратительный страх. Мысль, что по соседству спит чужак, незнакомый, непредсказуемый, не отпускала. Как враги поступят завтра, что будет с нами? Эти вопросы усиливали леденящую тревогу в душе. Даже пустой желудок скукожился и не требовал еды.

Дедушка прошел к койке отца. Присел. Она жалобно скрипнула. Мы вздрогнули то ли от того, что прислушивались, как околдованные, к пугающей тишине, то ли от неприятного звука, что пронзил покойный воздух.

Устроившись на печи, мы тесно легли бок о бок и крепко сжали друг друга за руки. Ноги замерзли, даже онучи не спасали. Внутренняя дрожь, в напряжении скованные мышцы изводили и тело, и мысли. Только когда дедушка запел тихим, едва слышным тонким голосом, расслабились плечи, глубокий вдох поднял грудь, хватка наша разжалась. В пальцах появилось легкое покалывание:

«Ветер горы облетает, баю-бай,

Над горами солнце тает, баю-бай,

Листья шепчутся устало, баю-бай,

Тихо яблоко упало, баю-бай,

Подломился стебель мяты, баю-бай,

Желтым яблоком примятый, баю-бай,

Месяц солнце провожает, баю бай,

По цветам один гуляет, баю-бай»⁸.

Вдруг стало тихо-тихо. Доносился едва слышный шепот зимы. Дедушка недолго помолчал. Видимо, ему, как и нам, не спалось. Он продолжил петь:

«Ой, да не вечер, да не вечер.

Мне малым-мало спалось.

Мне малым-мало спалось,

Ой, да во сне привиделось…

Мне малым-мало спалось,

Ой, да во сне привиделось…

Мне во сне привиделось,

Будто конь мой вороной

Разыгрался, расплясался,

Ой, разрезвился подо мной.

Ой, разыгрался, расплясался,

Ой, разрезвился подо мной…»⁹

Долго мы слушали песни. Разные мысли сновали, не останавливаясь ни на минуту. Страх отпустил, но не ушел, затаился в тени сознания. Стоило открыться воспоминаниям о сегодняшнем дне, как он пробуждался, заставляя быстрее биться сердце. Но мы все же надеялись, что следующим днем немцы уйдут из деревни.

Тихое утро надежды пронзила ругань кур. Рев Марты. Беспокойное лошадиное ржание. Бедная наша живность.

Они, как и мы, оголодали. Со вчерашнего дня никто их не кормил. Настя первая зашевелилась на печи. Я хотела привстать, но тело пронзила боль. Руки и ноги затекли. Онемели от холода. Пошевелила пальцами, покрутила кистью. Рядом Шурка потянулась, видно, тоже страдала. Кое-как спустились с печки.

Неуверенными и слабыми шагами пробрались к окну.

На улице не увидели ни души. Как будто вымерла деревня. Дедушка спал. Мы накрыли его ватником и осторожно вышли во двор.

Вместе, не разделяясь, всех накормили. Собрали дров побольше и аккуратно сложили у печи.

Дедушка проснулся и принялся растапливать печь. Мы пошли в ледник, также вчетвером. Достали картошки и маленькую кадушку квашеной капусты.

Возвращаясь, я заметила, как валит дым из трубы соседнего заброшенного дома. Теперь низкий, разделяющий нас забор казался бесполезным. Дверь противно прохрипела. На крыльцо вышел высокий, худой мужик в шубейке совсем не по размеру. Она болталась на нем, как на тонкой вешалке. Ноги его были обмотаны в скатерть, а ее края неряшливо заправлены в сапоги. Я узнала мамину вышивку…

«Петух космоногий», – подумалось мне. Тут немец глянул на нас острым взглядом. Картошка чуть не вывалились из рук. Мы засеменили к хате. Спрятавшись за дверью, закрылись на все засовы.

Дедушка уже растопил печь. Хата медленно наполнялась теплом, вытесняя зимний холод.

Глава 7

Немцы. Петухи космоногие, так теперь их называли, через пару дней заняли дом дедушки. Начали хозяйничать в деревне. Забирали гусей, кур, шарили в погребах. Дрова растащили, оставив лишь горсть.

Ночью из-под навеса мы эту горсть забрали и уложили за печкой. Но понимали: если космоногим будет нужно, они и это заберут.

Сегодняшним вечером, уже по обычаю, мы опасливо вышли во двор кормить оставшуюся скотину. С улицы донеслись шум, гогот, чужая речь. Мы на корточках проползли к калитке. Чуть приоткрыли ее и ужаснулись от увиденного.

Толпа петухов космоногих, как на представлении, растянулась поперек дороги. Немец в шубейке топтался вокруг дяди Вани – соседа дедушки. Остановился за его спиной. Взмахнул длинным тонким стальным стержнем и ударил дядю по ногам:

– Где прачет! – выкрикнул на корявом русском. – Каммунысты где?! – потребовал он ответа.

– Нет у нас коммунистов, – простонал дядя Ваня, тяжело вставая, – а если и были бы, вам не сказали!

Шубейка ударил по спине, заставив выгнуться дугой.

– Русская гадина, – он обошел его и плюнул в лицо. Ударил стальным стержнем по животу.

Дядя согнулся пополам. Тяжело задышал.

– Заколю, не кажишь, – угрожающе взмахнул стальной палкой, та аж просвистела морозом.

– Нету тут их. Откуда в нашей деревне им взяться? – снизу глянул дядя на чужаков и получил удар по спине. Он упал ничком на заснеженную дорогу. Упираясь руками, хотел опять подняться.

Толпа смеялась, выплевывала грязные, чужие слова. Ликовала.

Шубейка пнул дядю. Перешагнул через него. Махнул рукой в толпу, что-то гаркнул, и немцы разошлись в разные стороны. В нашу двинулись трое: коренастый с рыжей густой бородой, за ним семенил длинноногий в фуражке и тонком плаще, а впереди шагал Шубейка. Мы быстро проползли по двору, забежали в хату и на печь залезли. Дедушка к двери ринулся – закрывать…

– Не успел, – прошипел он, когда навстречу вошли петухи космоногие.

Шубейка толкнул дедушку в грудь. Тот упал на копчик и хотел было встать, но получил стальной палкой по голени. Мы разом зажали рты руками, я почувствовала, как задыхаюсь от подступающих слез, страха и злости. Я никогда не испытывала такой ненависти.

– Где каммунысты? – опять спросил Шубейка.

– Нету тут таких. Нету, – прохрипел дедушка.

– У-уф, – прорычал тот, замахнувшись палкой, но не ударил. Глянул на нас и вышел из хаты. За ним пошли бородатый и тот, что в фуражке.

Дедушка поднялся и похромал к столу. Присел на лавочку, мы подбежали к нему. Дружно обняли. Так хотелось его защитить, прогнать немцев. Только были бы силы.

Вдруг услышали, как куры квохчут и аж взвизгивают.

– Опять хозяйничают! – прошипела Шурка. – Чтоб им поперек горла мясо встало.

– Да пусть забирают, – прошептала Шура, притулившись к дедушке, – и уходят восвояси! А мы еще разведем кур. Да, дедуль?

– Конечно, моя хорошая, – ответил он и закачал головой, – испугались?

– Разозлились, – ответила я за всех.

Дедушка хмыкнул.

Когда куриный переполох утих, мы выглянули в окно. Во дворе никого. Приоткрыли дверь, глянули по сторонам. Страшный соседний дом, когда-то пустующий, содрогался от галдежа, криков, стуков, гогота.

Мы пробрались к загону. Кур больше не осталось. Одна лежала на грязном снегу и не шевелилась. Настя забежала туда, схватила курицу, спрятала ее под ватник – и обратно к нам.

Обошли дом к навесу, заглянули в ледник. Бочки с зерном и овсом были опрокинуты. Спустились в погреб. Под ногами валялись щепки разбитых кадушек, но на полках все же стояли несколько нетронутых с огурцами и грибами. Внизу стояла бочка с квашеной капустой. В хату ее не унесем, слишком тяжелая, да и немцы могут увидеть. Забрать. Побоявшись этого, мы перекатили ее в темный угол. Я схватила кадушку с грибами, поставила рядом. Все это добро мы завалили разной ветошью. Надеялись, что когда петухи космоногие будут хозяйничать, то не найдут наш тайник.

Уже в хате, глядя на остатки дров, Настя спросила:

– Как же нам теперь зиму пережить?

Только приближался февраль. Еще два месяца холода. А немцы не спешили уходить.

– Подгадаю момент и тайком схожу в колхоз, может, на складах чего полезного сыщу. Хотя партизаны¹⁰ наверняка уже давно там порядок навели, – ответил дедушка.

Семья еще долго что-то обсуждала. Я присела на край лавочки и задумалась о своем.

Страх, который кусал меня первые дни с момента появления в нашей деревне немцев, будто освоился внутри, удобно устроился и теперь редко беспокоил. Осознание уже случившегося и неизбежного помогали с ним справляться. Наверное, ко многому можно привыкнуть, не только к внешним переменам, но и долго не уходящим чувствам.

Сегодня страх вновь ощетинился, породив сильнейшую злость. Все случилось, когда Шубейка ударил дедушку.

Еще меня беспокоила неизвестность. Не отпускала ни на минуту. Я все время думала: что случится через час, что будет через неделю, какой будет весна? Что мы будем есть, когда немцы отнимут последнее? Чем будем топить печь? Разыгравшаяся морозами зима не пожалеет никого. Для нее мы все равные, хоть дети, хоть пришлый чужак. Замерзнем одинаково в муках. Но все же что-то дарило крохотную надежду, что мы справимся, что переживем это сложное время.

Пообедав куриным супом, каждый занялся своим делом. Дедушка взялся чистить печь. Настя занималась порядком. Шуры устроились на койке и перебирали саморучно сделанные игрушки. Я же за столом читала, вернее, перечитывала сборник сказок Пушкина. Как же все это напомнило о недавних временах.

Вот если не выглядывать на улицу и не прислушиваться к пугающим чуждым разговорам, то можно представить и вспомнить первые уютные дни наступившего года. В очередной раз меня поражала мысль непостоянства. Как, например, случилось в июне. Перед тем как я попала в больницу, наша семейная жизнь только начала налаживаться. Пусть мы сложно находили с мачехой общий язык, тем не менее забота отца и ее хозяйственность наполняли хату уверенностью в завтрашнем дне. И тут, как я вернулась домой, меня уже ждала другая жизнь. Мы тяжело приняли эти непростые перемены и так тепло встретили 1942 год, и тут нагрянули немцы, как гром среди зимнего неба. Теперь заново приходилось учиться жить с опасными соседями. Непостоянство настораживало. И хоть немцы держали в страхе всю деревню, выискивали коммунистов, били шомполами¹¹, но так-то никого не калечили и не убивали.

Точнее, убивали медленно, лишая людей еды и тепла.

К началу февраля вся деревня знатно истощилась. Правда, в погребах оставались еще какие-то запасы. Кадушки, которые стояли уже без крышек, наполовину опустошенные и брошенные за ненадобностью, мы сразу же использовали. Дрова теперь напоминали о себе лишь щепками и вмятинами на промерзшей земле под навесом. Кур не осталось. Радовали нас лошади: Гром и Агаша. Марта и ее соседки – две козы, наши молочные кормилицы.

Зима обозлилась еще пуще, но петухи космоногие не думали уходить. Как-то раз приехали другие немцы, а кто-то, наоборот, уехал. Показалось, что здесь они решили устроить перевалочный пункт.

Вторник первой недели февраля светил ярким солнечным светов аж сиял, крепко схваченный морозом. Желтизна озаряла ажурные узоры на окнах. Теперь я ими не любовалась. Не до этого нынче.

Мы сидели в ватниках у печи и ловили ее легкое дыхание, которое тут же растворялось в промерзшей хате. Мы бы хотели сберечь тепло, чтобы оно не рассеивалось над головами. Но, увы, непокорный воздух никому не подчинялся.

Вдруг услышали знакомую возню во дворе. Опять немцы хозяйничали. Что они там делали? Брать уж нечего. Мы выглянули в окошко.

– Гром, Агаша! – вырвалось у меня.

Настя прикрыла мой рот прохладной ладонью.

Шубейка и рыжебородый вели лошадей к калитке. Гром пятился назад, фыркал, Агаша вырывала из рук узду. Не желали идти с ними. Но немцы настойчиво тащили их за собой, подгоняя шомполом. Наверное, в мотоциклетах закончилось топливо, да и по заснеженным дорогам на них не наездишься. Лошади все надежнее. А быть может, немцы совсем оголодали… Я встряхнула головой, не желая думать об этом.

Единственное, что щемило сейчас душу, – это чувство утраты. Как будто теряю важную часть семьи. Гром и Агаша прожили с нами долгих четыре года, я привыкла к ним. В сознании возникло редкое воспоминание глубокого детства. Там они еще были жеребятами. Отец на лугу их объезжал. Мама приносила ему обед, а мы украдкой наблюдали.

Я вырвалась из рук Насти и кинулась к двери. Мигом отворив засов, выскочила на крыльцо:

– Не трогайте их! – крикнула петухам космоногим. Распустившаяся злость, как пожирающий плющ, спутала все мои здравые мысли.

Агаша, услышав знакомый голос, сильнее попятилась назад, встала на дыбы. Гром заволновался. Шубейка обозлился, ругнулся на чуждом языке, но лошади его не понимали. Он замахнулся шомполом. Ударил Грома по морде и потянул за калитку. Кровавые капли окрасили заснеженную тропу.

Я опустилась на крыльцо. Последнее, что увидела перед тем, как закрыла ладонями лицо, – злость в глазах Шубейки. Этот взгляд пробрал меня до костей, пробудив спрятавшийся за злостью страх. Но его тут же перекрыла боль утраты от вида кровавых капель.

Хлопнула калитка. И я заплакала.

Казалось, с момента, как я выскочила на крыльцо, прошла целая вечность, а на самом деле – мгновение. За мной вышел дедушка. Поднял на руки и занес в хату.

Я плохо разбирала, что говорила мне Шура. Но почувствовала ее объятия. Не расслышала, что сказала Настя, но ощутила, как она взяла меня за руку. У меня же оставались перед глазами видение кровавых капель на снегу и чувство боли.

Если бы я не выскочила на крыльцо, Грома бы не ударили шомполом по морде. Ведь, услышав знакомый голос, он запротестовал, а за ним и Агаша. Конечно, невозможно угадать, о чем тогда думали лошади. Но что я знала точно, – Грому было больно!

Как прогнать эти жуткие мысли?

«Глупая, глупая Лида!» – твердила самой себе.

Зачем я выглянула в окно? Зачем выскочила на крыльцо? Неведение было бы спасением и для меня, и для Грома.

Вот как не застала я уход отца и мачехи. Не видела, а потому было легче. Что же это? Моя слабость? Милосердие? Или глупая наивность?

Все неправильно, не должно так происходить. Я злилась на свои бесполезные слезы. На свою беспомощность! Какой от меня толк?! Только лишний рот, да глупости совершаю! Родных расстраиваю!

Я молча обняла Шуру и Шурку, чмокнула в щечку Настю. Прижалась к груди дедушки. Забралась на едва теплую печь и долго думала над сегодняшним днем.

Меня никто не беспокоил. За время молчания стало действительно легче. Злость, обида и боль отпустили. И пришел покой. Даже какой-то тревожный покой. Как будто закончились во мне чувства. Я задремала совершенно пустая. Разбудила меня Настя:

– Пойдем ужинать, – тихо и ласково позвала она.

Я спустилась с печки и поплелась к семье. Все уже сидели за столом и живо орудовали ложками. В чашках был бульон из сушеных грибов, картофеля и остатков куриных косточек.

Последние дни мы вставали из-за стола с чувством голода. Но не в этом беда, мы ожидали ее впереди, когда совсем ничего не останется.

Как-то дедушка обмолвился: мол, хватит кормить петухов космоногих. Пора о себе позаботиться и ночью прирезать Марту или хотя бы коз. Мы уговорили его немного подождать. И на следующую ночь ему наконец-то удалось выбраться в колхоз с надеждой разыскать что-то нужное. Немцы громко гудели, наверное, праздновали что-то. А может, нет, кто поймет чужаков?

Тогда мы впервые остались одни. Мой страх вновь не давал покоя.