Длинный путь от барабанщицы в цирке до Золушки в кино

В авторской редакции

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректоры М. Ведюшкина, С. Чупахина

Компьютерная верстка А. Фоминов

Художественное оформление и макет Ю. Буга

В книге использованы фотографии из личного архива Я. Жеймо

© Жеймо Я. Б., наследники, 2020

© Издание, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2020

Жеймо Я.

Длинный путь от барабанщицы в цирке до Золушки в кино / Янина Жеймо. – М.: Альпина нон-фикшн, 2020.

ISBN 978-0-0139-2057

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Небольшое пояснение

Эта книга – воспоминания актрисы Янины Болеславовны Жеймо, моей мамы. Возможно, многие уже не помнят ее фамилии, но «Золушку», фильм, вышедший на экраны больше семидесяти лет назад, смотрели – и смотрят до сих пор – чуть ли не шесть поколений детей.

Судьба у моей мамы сложилась не совсем обычно. Собственно, все началось с моего прадедушки, Вацлава. Это он круто изменил судьбу нашего рода. Его отец был известным и уважаемым в городе врачом. Правда, что это был за город и где он находился, я не знаю: в свое время не поинтересовалась, а теперь уже спросить не у кого. Да это и не так важно. Родители моего прадеда были уверены, что Вацлав пойдет по стопам отца и тоже станет врачом, но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

В их город неожиданно приехал на гастроли цирк. Естественно, это стало большим событием. Родители купили любимому сыну билет. Мальчишка (собственно, он уже был подростком лет четырнадцати-пятнадцати) буквально влюбился в цирк. Он подружился со сверстником, который там работал, и тот проводил его без билета на каждое представление. Недели через две-три цирк уехал. А вместе с ним… уехал и мой прадедушка.

Вот так Вацлав стал не врачом, а артистом цирка. И он сам, и его дети, и его внуки… В том числе и моя мама.

Теперь можно перейти к маминым воспоминаниям.

Я. А. Костричкина

Работать в цирке я начала в два года и восемь месяцев, сниматься в кино – когда мне было около пятнадцати, а теперь мне идет восьмой десяток. Как говорится, есть что вспомнить. Поэтому в один прекрасный день я села, взяла бумагу, ручку и начала писать…

Детство. Цирк

Мама надела на меня синюю бархатную шубку, а поверх – кружевной кремовый воротник и подвела к зеркалу:

– Ну вот и сбылась твоя мечта. Ты рада?

Я взглянула в зеркало и замерла от счастья – Элина синяя шубка теперь моя!

А мама подошла к столу, на котором стояла большая круглая коробка, открыла крышку и, пошуршав мягкой тонкой бумагой, вынула что-то белое и пушистое, как снег за окном. Поманив пальцем мою старшую сестричку Элю, она надела на нее это «что-то», оказавшееся новой шубкой.

Но четырехлетняя Эля не выразила никакого восторга. Молча шагнула к зеркалу и внимательно себя оглядела. А потом так посмотрела на меня, что на моих глазах тут же выступили слезы.

– Стыдно, стыдно завидовать, – быстро сказала мама.

Я не знала, что значит «завидовать», но подумала: «Если хочется плакать и очень обидно – это, наверное, и есть "за-ви-до-вать"». А Эля отвернулась.

– Нам пора, – торопила мама.

Мы вышли на улицу. Там было темно, светили только далекие тусклые фонари да окна домов, и снег казался мне голубым.

– Я пойду первая, за мной Эля, а уж за ней ты, – говорила мама, – только смотри внимательно под ноги и ступай в наши следы, а то наберешь снегу в валенки.

А я и так смотрела в землю – мне все еще хотелось плакать. Глядя вниз, я видела ямки, которые оставляли в снегу мама и Эля, да черные Элины валенки, мелькавшие на белом фоне. Проходя мимо фонаря, я подняла голову и вдруг забыла, что только что «за-ви-до-ва-ла»: снежные пушинки медленно летали в воздухе, и это было так красиво, что я остановилась.

– Янечка! Беги быстрее! Опоздаем! – крикнула мама.

В местном клубе устраивался благотворительный концерт, и по просьбе организаторов мы с Элей должны были на нем выступить. Исполнить танец матчиш^[1]…

Мы подошли к огромному, как мне тогда показалось, дому с очень широкой лестницей, и мама остановилась.

– Я возьму тебя за левую руку, а Эля – за правую, – сказала она, – чтобы помочь тебе подняться по лестнице. Неудобно ведь балерине ехать у мамы на руках, правда?

Я утвердительно кивнула, хотя мне очень хотелось на руки – я ужасно устала, пока шла за мамой и Элей, стараясь попадать в глубокие ямки, которые оставались за ними в снегу…

Через фойе, где было очень много народу, мама повела нас в глубь дома. Мы оказались в просторной комнате, там стоял длинный стол. Мама посадила меня на него и стала стаскивать валенки.

– Ну вот, я так и знала: ноги мокрые, – и она сняла чулки тоже. Потом мама нас переодела и завязала огромные банты «бабочкой».

– Как только услышите аккорд, – прошептала она, – сразу бегите на сцену. Сделайте реверанс публике (публика там, где светятся лампочки, за рампой) и начинайте танцевать.

Не успела мама закончить фразу, как мы услышали, что кто-то бурно забренчал на рояле. Эля схватила меня за руку, и мы выбежали на сцену. Я замерла… Дело в том, что на сцену я попала впервые. Это в цирке я чувствовала себя как дома, потому что чуть ли не с самого моего рождения родители приносили меня на ежедневные репетиции своих номеров. С детьми на репетиции приходили все артисты цирка. Те из детей, кто уже держался на ногах, подбегали к репетирующим взрослым и с интересом наблюдали за их работой. Очень часто кто-нибудь из артистов учил желающих ребятишек своему мастерству. А несколько дней назад я начала работать как полноправный артист в одном из наших семейных номеров, который назывался «Музыкальные эксцентрики». Я играла на барабане. Так вот, в цирке я всегда видела публику вокруг всей арены в полном освещении кренгельских ламп. А здесь, на сцене, передо мной горела рампа, а за ней была яма, черная, страшная яма. Там глухо дышал какой-то огромный зверь.

– Танцуй! – строго приказала Эля.

По ходу танца нужно было стать спиной к залу, но это было выше моих сил, и, вывернув голову, я продолжала смотреть на «яму». Стоя в такой позе, я, естественно, потеряла равновесие и растянулась на полу. Из «ямы» раздался жуткий хохот. Я лежала, крепко зажмурив глаза.

– Почему ты не встаешь? – громко шипела Эля.

– Там зверь!

– Какой зверь? Где?! – Эля старалась перекричать хохочущую публику.

– Ну там! В яме! – не открывая глаз, я показала рукой назад.

Эля наконец поняла.

– Там не яма. Там сидит публика, как в цирке. Просто со сцены ее не видно.

А публика не унималась и по-прежнему хохотала, но уже не так страшно.

– Вставай! – сердито сказала Эля, подняла меня, отряхнула мое платье и поправила бант. Мы снова начали танцевать…

Успех был огромный. И немудрено – младшей балерине было всего два года и восемь месяцев.

Публика очень любила цирковую пантомиму «Китайский праздник». Она начиналась с китайского базара. На манеже – всевозможные ларьки с игрушками, фонариками, масками… Выступают фокусники, акробаты, жонглеры… Расхаживают богато одетые китайцы, китаянки носят на спине грудных младенцев, выезжают рикши и, пробежав по арене круг, мчатся на конюшню. И здесь же – дети артистов. Они раньше не выступали, только репетировали свои номера вместе с родителями, но вот на этом базаре впервые пробуют свои силы. Если начинающий акробат вдруг упадет, а маленький жонглер не сможет поймать шарик, в суматохе никто не обратит на это внимания и можно до бесконечности повторять неудавшийся трюк.

Мы с Элей, как и все дети цирковых артистов, любили принимать участие в «Китайском празднике». Как-то раз меня нарядили в костюм китайского мальчика, а волосы заплели в косичку, которая начиналась от макушки. Выбежав на арену и держась за папину руку, я смотрела на ларьки, на артистов… Но тут папа неожиданно поднял меня и поставил себе на плечи. Он немного походил со мной по базару и остановился.

– Не шевелись! – крикнул папа и отпустил мои руки.

– Ап! – руки снова тянутся ко мне, и я, схватившись за них, замираю в не слишком изящной позе.

– А теперь встань мне на голову!

Очень осторожно я сначала ставлю на папину голову одну ногу, потом другую…

– Ап! – я хлопаю в ладошки и раскидываю руки, как крылья. А папа, отпустив мои ноги, тоже расставил руки и, балансируя, что-то говорит мне. Но, кроме шума манежа, я ничего не слышу. От яркого освещения, от множества разноцветных предметов и людей мне радостно, как на новогоднем празднике.

Через несколько дней дедушка, посадив меня и Элю к себе на колени, спросил:

– Хотите, чтобы на следующем дневном представлении все дети весело смеялись?

– Хотим! – дружно ответили мы.

– В начале представления мы с вами будем делать антре^[2] с пузырями! – объявил дедушка.

Цирк во время дневного представления напоминает улей, полный пчел. Весь он гудит от маленьких зрителей.

Вот грянул оркестр, и представление началось. Мы с Элей – в стареньких, заслуженных, переходящих из поколения в поколение клоунских костюмах. В руках у нас по надутому свиному пузырю. На арену выходит клоун, это наш дед. Он несет стул. Оркестр умолк, и дедушка объявляет зрителям, что сейчас он продемонстрирует трюк невероятной сложности. Держась одной рукой за спинку стула, а другой за сиденье, он на счет «три» встанет на руки вверх ногами, в чем сейчас убедится почтеннейшая публика. Нагнувшись над стулом, он готовится считать. И тут мама берет меня за руку, а Павлуша, папин брат, берет Элю. Незаметно они подводят нас к барьеру и прячут за него.

– Ра-аз… Два-а… – считает дед.

Мы с Элей выскакиваем из своего укрытия, подбегаем к дедушке и, не дав ему произнести «три», с размаху ударяем пузырями пониже спины. Клоун чуть не падает, он напуган до полусмерти, мы мчимся обратно и прячемся за барьер. Клоун выпрямляется, со страхом и недоумением смотрит на зрителей, которые хохочут и визжат от восторга. Никого поблизости не обнаружив, он вновь приступает к исполнению номера. И снова при счете «раз… два…» мы подбегаем к деду, с треском лупим его пузырями и бежим прятаться за барьер.

Клоун медленно выпрямляется, теперь во взгляде его изумление и ярость. Он подходит к барьеру и в упор строго смотрит на мальчика в первом ряду.

– Это не он! Не он! – дружно кричат дети. С сомнением покачав головой, дедушка поднимает руку, призывая к тишине.

Зрители сразу успокаиваются, и, погрозив мальчику пальцем, дед решительно направляется на середину манежа. Громко вздохнув, он становится в ту же позицию и в третий раз начинает считать:

– Раз… Два…

Мы только успеваем подбежать и замахнуться, как он резко поворачивается, а мы, вскрикнув от неожиданности и бросив пузыри, кидаемся прочь, визжа, спотыкаясь и падая. Торжествующий клоун мчится за нами, подбирая пузыри.

Цирк гремит от хохота маленьких зрителей. Деду удалось, наконец, поймать меня, и, держа под мышкой, он колотит меня пузырем так же, как мы только что били его. Эля хотела спастись бегством, но дедушка заметил ее маневр и бросился вдогонку.

Так закончилось наше антре…

Цирк переезжал из Тобольска в Барнаул. Медленно двигался караван фургонов, вдоль которого на цирковых лошадях скакали почти все мужчины труппы. А мама, Эля и я ехали в легких беговых саночках – детей сажали в них по очереди. Сейчас была наша очередь, и мы наслаждались. Мороз был страшный, но в заячьих шапках с длинными ушами, в сибирских тулупах, укутанные медвежьей шкурой, мы совсем не мерзли.

Ехали уже несколько дней, и все изрядно устали. Вечером мы должны были переправиться по льду через реку, а там, часа через полтора, деревня, а значит – привал и ужин.

На ужин нам обычно давали пельмени, их налепили в дорогу целый мешок, и они гремели в нем на морозе, как камешки.

Я первая увидела огоньки.

– Смотрите! Деревня!

Кучер, сидящий на облучке, не оборачиваясь, громко сказал:

– Не деревня это, а стая волков.

– Ну и пусть! Моя тетя ездит джигитовку и стреляет на полном ходу в цель! У тети ружье! – храбро ответила я.

– Ружье, ружье… – начал было возница, но тут раздался страшный треск, затем чей-то крик, громко заржали лошади, залаяли собаки. Это лопнул лед, на который мы только что въехали на наших саночках.

Прозвучала команда, и все наездники разом спрыгнули с лошадей. К нам полетели веревки, чьи-то руки протягивались ко мне, но санки стремительно уходили под лед. В тело проник незнакомый, мокрый холод… Я потеряла сознание.

Очнулась я оттого, что меня натирали чем-то горячим. Это был спирт, который раздобыла хозяйка на хуторе. К счастью, никто не утонул, но искупались и мы, и наши спасители основательно. Нас напоили чаем с горячим вином, укутали, и я крепко уснула.

Разбудили меня голоса.

– Ну как? – спрашивал папа.

– Воспаление легких. У всех троих. – Это говорил дедушка.

Приложив ухо к моей груди, он прислушивался к дыханию.

– Пустяки, – негромко продолжал дед, – пока доберемся до Барнаула, вся команда будет здорова.

– Безумие, – сказал кто-то, – их нужно оставить здесь, пока не поправятся.

– Здесь? В душной грязной хате? – возмутился дед. – Ни за что! Воздух! Только чистый воздух будет их лекарством!

Когда мы приехали в Барнаул, градусник и лекарства нам действительно были уже не нужны. Все трое могли спокойно работать на открытии цирка.

Как-то, собираясь утром на базар, мама спросила:

– Что вам сегодня сделать на обед?

– Поросенка с гречневой кашей, – ответили мы не задумываясь. Мама взяла корзинку и отправилась за покупками. Следом за ней побежал Дружок – приблудная дворняга, которая везде сопровождала маму, как телохранитель.

В корзинке, которую вскоре принесла мама, сидело что-то бело-розовое с маленькими глазками и розовым пятачком.

– Амурчик! – мы бросились к корзинке и вытащили из нее поросенка. Несколько секунд он стоял в нерешительности и вдруг побежал, быстро переставляя ноги, как заводная игрушка.

Дружок, склонив голову набок, подозрительно смотрел на поросенка, но подойти не решался, а тот тем временем остановился и начал визжать. Визжал он так оглушительно, что мама тотчас вышла из комнаты, а через несколько минут появилась, неся бутылку с соской, полную молока. Она взяла поросенка на руки и стала кормить, отчего он мгновенно успокоился.

– Поросенка с гречневой кашей сегодня не будет, – философски изрек дед, глядя на маму. Она вздохнула, и они с Дружком снова пошли на базар.

Поросенок, которого мы назвали Амурчиком, стал нашей с Элей собственностью. Рос он куда быстрее, чем мы. Однажды в самом разгаре репетиции, где мы с сестрой разучивали новый танец, а папа и его брат Павлуша аккомпанировали нам на гитаре и мандолине, из кухни раздался визг. Мы бросились туда. Визг доносился из глубокой ниши под печью, где обычно хранилась разная печная утварь. Уже не раз Амурчик забирался в эту нишу, но стоило нам его позвать, как он тотчас вылезал. Почему же сегодня он сидит там, визжит, а выходить не хочет? Ведь мы его зовем, зовем…

– Он стал еще толще, пока сидел сегодня в нише, – догадался дедушка, – вот и не может вылезти.

Осторожно, чтобы не повредить поросенку ноги, дед стал вытягивать Амурчика кочергой. Когда поросенок был спасен, папа сказал:

– Придется взять его в цирк.

С тех пор наш Амурчик стал жить в цирке. Дедушка смастерил для него большую клетку, в каких держат настоящих диких зверей. Днем, когда мы были на репетиции, Амурчик бегал по всему цирку, но стоило нам во время перерыва начать пить лимонад, как он появлялся откуда ни возьмись и требовал свою порцию. Пил Амурчик так же, как мы, – из стакана или просто из бутылки. Дед смотрел на это с улыбкой, а однажды сказал:

– Пришла мне в голову идея. Я сделаю с Амурчиком антре.

– Разные животные выступали на арене, но свиньи… – откликнулся кто-то из артистов. – Это же глупейшие создания!

– А вот я докажу, что они такие же умные зверюги, как и все остальные! – возразил дед.

И доказал. На одном из детских утренников на арену выбежали клоун (наш дедушка) и Амурчик. Костюм поросенка состоял из огромного зеленого банта, кокетливо завязанного вокруг бело-розовой шеи. Выглядел наш Амурчик превосходно.

Поклонившись, клоун взял шамберьер^[3] и объявил почтеннейшей публике, что сейчас этот франт будет танцевать. Он нагнулся к Амурчику и вежливо произнес:

– Очень прошу вас показать нам свое мастерство, исполнить вальс.

Заиграл оркестр, и поросенок побежал по кругу, неуклюже поворачиваясь. Проделав это свое па несколько раз, он приблизился к клоуну, встал на колени и низко поклонился. Раздались хохот и бурные аплодисменты малолетних зрителей. Тут на манеж вышел шталмейстер^[4] и заявил, что однажды он видел интересный номер: лошадь отказывалась прыгать через барьер, если команду ей давал не дрессировщик.

– Но лошадь – умнейшее создание, а ваша свинья только и умеет, что вертеться, – пренебрежительно добавил он.

Дедушка очень обиделся и объявил, что согласен заключить пари с кем угодно на любую сумму, что его Амурчик будет делать все, что делает дрессированная лошадь. Шталмейстер принял вызов.

Сначала назначили огромную сумму денег, а кончили тем, что решили спорить на бутылку лимонада. На арене немедленно появились стул, поднос с бутылкой и салфетка. Дед наклонился к Амурчику и что-то шепнул ему, показав на лимонад. Шталмейстер взял шамберьер и крикнул поросенку:

– Сейчас принесут барьеры! Будешь прыгать!

Амурчик спокойно сидел, как сидят собаки, и ни на что не реагировал. Принесли барьеры, поставили по кругу, шталмейстер дал команду «Ап!», но в это время клоун, пристально глядя на Амурчика, легонько покачал головой. Поросенок не двинулся с места.

– Почему ваша свинья сидит?! – возмутился шталмейстер.

– Свинью нужно просить вежливо, тогда она встанет, – ответил дед.

– Вежливо?

– Очень вежливо, – подтвердил клоун.

Поклонившись свинье, шталмейстер почтительно произнес:

– Прошу вас, будьте любезны.

Дед кивнул, и Амурчик, тотчас вскочив на коротенькие ножки, помчался к барьеру и остановился как вкопанный.

– Прыгай! – крикнул шталмейстер. Дед снова кивнул, и поросенок перелетел через барьер.

– Видели? Слушает мои приказания! – победоносно заявил шталмейстер.

Амурчик побежал дальше. Но перед следующим препятствием замер.

– Ап! Оп! – приказал шталмейстер, дед отрицательно покачал головой, и поросенок прополз под барьером. Так повторялось несколько раз. Наконец под общий хохот детей Амурчик подбежал к клоуну, поклонился и, уставившись на бутылку лимонада, начал требовательно визжать. Визжал он до тех пор, пока дед не напоил его сперва из стакана, а потом прямо из бутылки, предварительно подвязав этому благовоспитанному зверю салфетку.

Шли недели. Амурчик рос. Мы переезжали из города в город, и вот однажды в одном из городов у поросенка появилась весьма странная привычка: сразу после утренней репетиции он исчезал из цирка, а днем преспокойно возвращался в свою клетку. Куда бегал Амурчик? Почему именно после репетиции? Как-то кучер рассказал нам, что видел, как поросенок мчится по дороге к цирку, неся на своем пятачке огромный калач. И дедушка решил проследить, куда это повадился наш «артист». И проследил. Когда после очередной репетиции Амурчик выскочил из клетки, дед пошел за ним. Поросенок направился прямехонько на базар, уверенно подбежал к прилавку, где на длинных палках висели калачи, поддел пятачком огромный калач и умчался под хохот и улюлюканье покупателей. Громче всех смеялась сама торговка. Дедушка подошел к ней и спросил, давно ли наш Амурчик крадет у нее калачи.

– Давнехонько, – давясь от смеха, ответила она. – Как только вы приехали, я с детьми была в цирке. А на другой день ваш артист на базар пришел. Я возьми да и повесь ему на пятачок калач, с той поры и повадился.

Дедушка вытащил деньги, чтобы расплатиться за своего партнера, но хозяйка отказалась наотрез:

– Нет, батюшка, не возьму. Уж очень смешно он их ворует. Я ведь его каждое утро поджидаю, чтобы поглядеть, как ловко он это делает.

Цирк уезжал. Амурчик, как всегда, исчез, но дед не волновался: днем явится как миленький и будет спать в своей клетке. День прошел, стемнело, а поросенка не было. Настало время грузить в вагоны животных. Там, куда заводили лошадей, уже поставили трапы. И вот все погружено, а Амурчика нет. Все, кто мог, искали поросенка по городу – безуспешно. Пора было отправляться, но дед просил не убирать трапы. Мы с сестрой плакали, у мамы глаза тоже стали красные. Прибежали папа и Павлуша и сказали, что ждать больше нельзя, придется ехать.

Вдруг раздался визг. Все насторожились. По перрону бежал грязный, «как свинья», Амурчик, на шее у него болталась веревка. Он отчаянно визжал, но, поравнявшись с вагоном, быстро взобрался по трапу, улегся на пол и мгновенно замолчал.

Вот такой это был поросенок. С гречневой кашей на гарнир!

В 1921 году мы работали в тюменском цирке. Туда же приехал на гастроли гимнаст Василий Чувелев. Не прошло и нескольких дней, как мой дядя Павлуша подружился с ним. Они были ровесники.

Шло представление. Гимнаст Чувелев вышел на арену, поднялся под купол цирка и начал свой номер. В конце номера, раскачавшись на трапеции, он всегда делал «ап-фельд» – как бы падал спиной, но в последний момент, расставив ноги, повисал вниз головой, раскачиваясь и держась только пальцами ног.

Трюк был эффектный, и Чувелев исполнял его великолепно. Но сегодня… Крикнув: «Ап!», гимнаст замешкался всего на одну только долю секунды – и полетел вниз, на опилки манежа.

Публика вскочила со своих мест. Кто-то кричал. С кем-то началась истерика. На арену выбежал мой дед и, наклонившись над гимнастом, приложил ухо к его сердцу, а потом пощупал пульс. Выпрямившись, он громко сказал, обращаясь к публике:

– Гимнаст жив! Просим зрителей успокоиться! Если среди вас есть врач, прошу его немедленно пройти за кулисы.

Подбежали униформисты, бережно подняли Чувелева и унесли с манежа.

Первый раз в жизни я присутствовала при несчастном случае в цирке. Все рассказы на эту тему казались мне всегда какими-то далекими; я была уверена – у нас этого случиться просто не может, иначе я никогда не решилась бы подняться под купол.

Не знаю, как могли в тот вечер гимнасты продолжать выступление, какая сила воли заставила их побороть страх и неуверенность. Но представление продолжалось, а на конюшне мой дядя Павлуша держал голову своего друга и плакал, как ребенок.

Но вот грянул оркестр. Павлуша и папа вышли на арену, они исполняли комическое антре.

Василия увезли в больницу. Доктор сказал: жить будет, но навсегда останется инвалидом, никогда не сможет владеть правой рукой.

Из больницы гимнаст вышел через несколько недель. Ему было девятнадцать лет. Калека. Ни профессии, ни родных… На пороге больницы стоял дядя Павлуша. Не говоря ни слова, он взял Василия под руку, и оба пошли домой, в наш дом, в нашу семью.

Страдал Василий ужасно – в цирке работают все, даже крохотные дети, а он…

Мы старались отвлечь его, как могли. Чтобы Василий не скучал, когда нас не было дома, завели щеглят. К ужасу мамы, птички летали по всей квартире, а когда домой возвращался дедушка, почему-то немедленно садились ему на голову. Сначала мы с сестрой думали, что щеглята узнают его по седым волосам, но некоторое время спустя они стали садиться и на голову Василия. Только к нам – никогда! Секрет оказался простым: как только дед входил в комнату, он незаметно клал себе на голову зерно или крошки хлеба, и птицы летели кормиться.

Однажды дедушка вынул из кармана маленький мячик.

– Дай правую руку, – сказал он Василию.

Сморщившись от боли, тот протянул больную руку, поддерживая ее левой. Пальцы правой руки были совсем безжизненными.

Дедушка осторожно вложил мяч в ладонь Василия и улыбнулся:

– Вот твое спасение. Когда научишься мять мяч, будешь опять работать.

У Василия расширились глаза. Дрожащими губами он прошептал:

– Неужели вы думаете, что я…

– Я не думаю, а твердо знаю. Жми мяч! Сегодня не удастся, а через несколько недель… Жми, говорю!

У Василия по щекам текли слезы.

Перед отъездом из Тюмени Василий и дядя Павлуша выступали в том же цирке, где произошел несчастный случай. На одном конце горизонтальной лестницы стоял Василий, на другом висела трапеция. Работал на ней Павлуша, а Василий стоял пока вместо баланса. Но в конце номера оба партнера ложились плашмя на лестницу и она начинала вертеться. Придумал этот номер мой дед.

А через год Василий участвовал в нашем полете «Шесть чертей».

Я очень любила смотреть, как репетирует папа. В перерыве он обычно подзывал меня к себе, я выбегала на манеж, папа спрыгивал с лошади, сажал меня и крепко держал, чтобы я не упала. Дедушка брал лошадь за уздечку, и несколько минут меня катали по кругу. Потом дед снимал меня с лошади и говорил:

– А теперь поклонись публике.

И я делала реверанс перед артистами, которые сидели вместо зрителей.

Но однажды папа надел на меня лонжу^[5] и сказал, что сегодня мы будем кататься вместе. Он посадил меня на своего Орлика, быстро вскочил сам, обнял меня и дал какой-то сигнал дедушке. Дедушка взял шамберьер и повернулся к артистам:

– Сегодня, многоуважаемая публика, – объявил он, – лошадь будет бежать, а Янечка, смелая наездница, – сидеть вместе с папой. Смотрите – ей совсем не страшно!

Я очень испугалась, но после дедушкиного анонса стыдно было в этом признаться. Орлик пошел тихим галопом, а я сидела, затаив дыхание от страха и восторга. Проехав несколько кругов, папа неожиданно встал и поставил на ноги меня. Раздались аплодисменты – артисты усердно хлопали, чтобы придать мне куражу.