Черная обезьяна

- Когда больно - плачь. И никогда не плачь, когда обидно. Это разные вещи.

- Аль, за что ты меня любишь? - спросил я, спрятав ухо в ладони - наваждение не отпускало.

- Какой женский вопрос... - ответила она вполне добродушно.

- Хм... Действительно, - согласился я.

- Я пошутила, - серьезным голосом сказала Алька. - Женщина этот вопрос задает оттого, что сама себя любит. А ты задаешь оттого, что себя ненавидишь.

Хотел сказать бодро:"Здорово,психи!",уверенный.что здесь такие же люди,как я , и юмор оценят.

Но они были не такие же...

"...Его знакомый солдат сидел и гладил свою хромую ногу. Вокруг всё было сыро от крови, и мальчик не решился сесть и лишь попытался стоять так, чтоб в него не угодила пущенная с лугов стрела.

Откуда-то, кажется, из глубин рва, раздавалось неотвязное детское нытье.

— Они ушли? — спросил мальчик.

— Нет, — засмеялся солдат. — Им просто стало темно умирать.

— А кто там шумит? — спросил мальчик, указывая рукой.

— Это пытаются поджечь навес, под которым недоростки долбят мотыгами свою нору в город.

— И не могут поджечь? — спросил мальчик, трогая потрескавшиеся губы языком.

— Могут, — будто радовался каждому своему ответу солдат. — И уже поджигали. Но недоростки оттащили навес, потушили его, уложили крышу своими мертвыми и вновь придвинули этот пирог к самой стене.

— Мертвые не горят?

— Горят, — улыбался солдат. — Но недоростки показывают, что им не жалко даже своих мертвых..."

До столицы было часов десять муторного хода. Водитель курил, парень харкал, бабка ела, девка сидела на жопе. Один я думал.

Застелил простыню снова и услышал комара. Жив, иуда. Сначала он скитался у потолка, неприязненно садясь на побелку и вновь взлетая во все более нарастающем напряжении.

Потом, показалось, смолк - и вдруг возник возле самого уха, буквально возопив: "Спи-и-ишь! Когда мне так херово!"

Мальчик собрался уходить, но увидел блеснувший браслет сестры на полу, а потом и отсеченную по локоть девичью руку.

Остальную сестру он искать не стал — она никуда не ходила без своих браслетов. И на этот раз, наверняка, не ушла далеко.

И единственное, в чем и можно было по-хорошему пересмешничать в Средние века, - так это в человеческой нежности, давая близкому второе имя, вывернутое наизнанку, как самая теплая варежка, пахнущая детской ладонью, леденцом, снежками из яблочного январского снега, который никогда больше не выпадет в наших землях.

Запасы бесстыдства в любом человеке огромны, сколько ни копай - до дна так и не доберешься.

— Люди не чувствуют стыда, — произнёс вслух. — Если их никто не видит — не чувствуют ни малейшего.