Последняя охота

11

Ивана надела лифчик, трусики и тут сообразила, что, во-первых, «на случай необходимости» взяла с собой только маленькое черное платье, а во-вторых, до ужина целый час, потому что сбор гостей назначен на девять.

Она натянула свитер, спортивные брюки и погрузилась в полученное от Кляйнерта досье. В общих чертах лейтенант Богданович была знакома с делом и теперь сосредоточилась на том, что касалось Юргена фон Гейерсберга.

Родился в 1974 году, учился, как всякий истинный немецкий аристократ, в швейцарском пансионе близ Базеля, в Констанцском университете, одном из лучших в Германии, на кафедре политики и управления, и в Высшей коммерческой школе в Париже. Потом оказался в престижной бизнес-школе университета Наварры^[16].

Юрген не торопился начинать трудовую биографию, но преждевременная смерть отца в 2014 году вынудила его встать у руля компании VG вместе с сестрой, которой также пришлось предпочесть семейный бизнес французской литературе и древнегреческим философам.

Ивана прочла много статей об успешности этой парочки, но в папке она нашла материалы на французском, где было много неизвестных ей подробностей. Стиль управления дуэта был скорее строгим, эту манеру Юрген и Лаура унаследовали от своего отца Фердинанда фон Гейерсберга. Наследникам удалось за два года нажить врагов без счета – внутри компании и вне ее. Впрочем, как сказал Ньеман, трудно поверить, что уволенный сотрудник или патрон компании-соперницы стоят за этим зверским умерщвлением.

Она открыла очередную папку и перешла к истории семьи. Кляйнерт подшил к делу статью из журнала Point de vue^[17], где подробно излагалась сага династии Гейерсбергов.

Род восходил к эпохе Каролингов^[18], когда германские народы дали французскому королевству его идентичность. Ивана пошла по столетиям: Средневековье – Возрождение – Тридцатилетняя война – Просвещение. Гейерсберги были вездесущи. В начале девятнадцатого века они сыграли важную роль в образовании Великого герцогства Баден, которое позже станет частью земли Баден-Вюртемберг.

Ивана пропустила прославленных предков и занялась Фердинандом, отцом Юргена. К сожалению, почти весь материал был на немецком, но лейтенант надеялась справиться с помощью онлайнового словаря.

Фердинанд фон Гейерсберг родился после войны и пошел по следам отца, капитана промышленности, который в шестидесятые годы во многом способствовал подъему экономики Западной Германии. В восьмидесятые Фердинанд умножил успехи группы VG: управлял заводами железной рукой, зарегистрировал множество электронных патентов и добился такого положения, когда большинство конструкторов, в том числе «Порше», бриллиант в короне Баден-Вюртемберга, не могли без него обойтись.

Фердинанда фон Гейерсберга мало волновал его публичный образ. Сдержанный – чтобы не сказать замкнутый – человек, истинный ариец: холодный, строгий, суровый, он смеялся, когда обжигался, и всегда носил перчатки. Умер Фердинанд в 2014-м, от нарушения мозгового кровообращения, в шестьдесят восемь лет, пережив жену всего на два года.

О ней – ни слова. Через несколько лет после смерти фрау Гейерсберг один швейцарский журнал опубликовал длинный панегирик. Урожденная Сабина де Верль, из знатной швабской семьи (соседняя с Великим герцогством область), юрист по образованию, адвокат, она словно бы никогда не существовала. Замуж за Фердинанда Сабина вышла в двадцать четыре года. Ее единственной страстью была верховая езда, лошади. Спортивная, подвижная, пышущая здоровьем, она управляла конюшней на пятьдесят голов.

Само собой разумеется, что при такой жизни у нее не оставалось времени на воспитание детей и заботу о муже, который, впрочем, тоже отдавал предпочтение работе. Еще меньше интересовали Сабину окружавшие ее людишки, «несчастненькие», вынужденные трудиться, чтобы жить.

Такой была «витрина». На самом же деле Сабина страдала психическими расстройствами, которые семья тщательно скрывала от окружающих. В 2012 году она отправилась в Америку, где на Манхэттене должен был состояться аукцион произведений современного искусства. Сабина остановилась в отеле «Сен-Реджис», на Пятой авеню, в апартаментах на двенадцатом этаже. Зашла в каждую комнату, открыла окна в главной гостиной, дала на чай коридорному. А оставшись одна, бросилась вниз.

Каким было детство Юргена и Лауры с подобными родителями? «Близнецы», – сказала она. Ивана легко могла представить, насколько они были близки в окружавшем их пузыре равнодушия. Отсутствующие родители, равнодушные гувернантки, роскошные развлечения и общая страсть – охота. Подростки стали молодыми людьми с дипломами, героями газетно-журнальных репортажей и элитными стрелками с сердцами ледяными, как ружейный затвор.

В досье было много снимков взрослого Юргена. Он остался рыжим, но превратился в атлета с розовой кожей, томного и беспечного. Его двойственная натура завораживала дам. Юрген воспринимал свой цвет волос как преимущество, а вот Иване это не удалось.

Лейтенант перебирала фотографии: Юрген на своей яхте в Сен-Тропе, в золотистом американском смокинге на Ибице… Молодой наследник империи умел наслаждаться жизнью. Красавец-аристократ, супербогач, управляющий своей технологической компанией с помощью младшей сестры, не чуждающийся радостей клаббинга и секса. Истинный герой нашего времени. Если он не зарабатывал миллиарды, не крутил интрижки с топ-моделями, то уходил в лес проливать кровь невинных животных.

Все это тоже было не более чем витриной. Юрген все имел для счастья, но нравилось ему одно – быть несчастным. Он притягивал любовь и свет, а возбуждали его тень и страдание. Кляйнерт с помощниками уже допросили владельцев «очень частных» клубов, которые фон Гейерсберг посещал в Штутгарте, и нескольких дам – это были «госпожи» – в жестоком смысле этого слова, – которые над ним «властвовали». Никакой двусмысленности: Юрген был «послушником», «рабом». Ему нравились хлыст, прижигания и другие пытки (во время вскрытия патологоанатом обнаружил старые шрамы). Юрген любил, когда его оскорбляют, унижают, закабаляют.

В теле Большого Босса жила душа раба.

Что бы там ни считал Ньеман, Юрген играл с опасностью и вполне мог нарваться на «доминирующего» самца с богатым воображением. Впрочем, немцы проверили алиби всех «любителей боя быков». Можно с легкой душой закрыть папку и вернуться к Ванильному Миру, как садомазохисты называют традиционный секс.

Последний блок статей касался непосредственно убийства и оказался… самым неинтересным. Газетчики, блогеры, авторы твиттов на немецком, французском, английском были «единодушны»: они ни черта не знали и несли околесицу.

Ожил мобильник Иваны. Это был сигнал будильника, который она поставила на 20:45, чтобы надеть мятое платье и напудриться.

Девушка ринулась в ванную, как могла привела себя в порядок – «Попробуем потягаться с графиней!» – вернулась в комнату, закрыла компьютер и убрала фотографии и документы.

«Мы сейчас на этапе классического Клуэдо^[19], – думала она. – Охотничий павильон, знатные гости, ни мобильников, ни автомобилей (еще одна особенность этой охоты: все паркуются у въезда во владения Гейерсбергов, то есть в десяти километрах от охотничьей зоны) плюс неизвестный убийца, затесавшийся среди бомонда. Ладно, старушка, вперед!»

Она разгладила платье ладонями и открыла дверь, запретив себе думать, что ей предстоит сесть за стол с тремя наследниками одного из крупнейших состояний Европы.

12

Ньеману казалось, что он попал на съемки фильма из старинной жизни. Сначала двусмысленный прием, оказанный им графиней, ее непонятное приглашение остаться ночевать, а теперь вот аперитив «у камелька», как в романе Агаты Кристи.

Шампанское шипело в бокалах, а худо-бедно приодевшиеся Ньеман с Иваной держались неестественно прямо. Платье лейтенанта могло сойти за вечернее, затяжек на колготках не было (уже спасибо!). Ньеман выбрал пиджак с галстуком, но кобуру с пистолетом сорок пятого калибра не снял. Его одежда выглядела много лучше наряда Иваны, а вот лицо было мятое, он урвал для сна всего два часа. Ньеман, грозный шеф криминальной полиции, резкий и непредсказуемый, превратился в пятидесятивосьмилетнего легавого, который при любом удобном случае задремывает и с трудом нагибается, чтобы завязать шнурки.

Пиджак стеснял движения, галстук душил, бокал лежал в ладони, как маленькая живая птица, а произносил он совершеннейшие банальности.

– Вы прекрасно говорите по-французски. Где вы учили наш язык?

– Прочтите мою биографию, майор, – ответила графиня. – Я много времени провела в Париже. В Сорбонне.

– Я бы скорее вообразил вас в одной из Высших национальных школ.

– Сорбонна – лучшая среди высших. Я изучала там философию и французскую литературу.

Ньеман кивнул, поморщился – воротник больно натирал шею – и пояснил свою мысль:

– Я имел в виду… одну из Высших коммерческих школ.

– Коммерции нельзя научиться! – Улыбка Лауры напомнила полицейскому опасно тонкий край бокала. – У Гейерсбергов она в крови.

– Вы уже вернулись к работе?

– Я и не прерывалась.

Выглядела Лаура феерически: черное платье облегало тело на манер зентая кукловода^[20], открывая очень бледную спину и сияющие плечи, усыпанные родинками.

Ньеману захотелось произнести тост за знать и ее умение сбивать собеседников с толку. Юрген фон Гейерсберг мертв, убит, а его сестра с блеском играет роль радушной хозяйки, наряженная, как Малефисента.

Комиссар нашел взглядом Ивану. Она рассматривала мебель, пытаясь держаться независимо и свободно, но больше всего напоминала налогового инспектора, приценивающегося к имуществу должника.

– Кляйнерт донес до вас новость? – как бы между прочим поинтересовалась Лаура. – Убийца моего брата арестован.

– Кто вам это сказал?

– «Ни один лист не опадает в этой стране без моего ведома».

– Рискуете цитировать генерала Пиночета?

– Хочу утвердить вас в сложившемся на мой счет мнении. – Графиня насмешливо улыбнулась.

– Каком именно?

– Вы наверняка считаете всех богачей мерзавцами, а всех немцев – фашизоидами, потому и находите меня неотразимой.

Ньеман рассмеялся – без всякой натуги.

– Вы верите, что Томас Краус – убийца?

– Ни на секунду! Он давний враг семьи, но не убийца.

– И тем не менее этот человек признался.

– Его признания гроша ломаного не стоят!

– Согласен. Но зачем он оговаривает себя?

– Краус – провокатор, мечтающий стать мучеником. Смысл его жизни – ненависть к охотникам. Увы – он ничего не понял.

Ньеман против воли посмотрел на руки графини: чистота и сияние кожи были почти невыносимыми. Эта плоть посылала противоречивые сигналы, балансировала между мрамором и веленевой кожей^[21], твердостью и эластичной прозрачностью.

Он поднял глаза, чтобы стряхнуть наваждение, и тут же уперся взглядом в переплетение синеватых жилок, едва заметных между ключицами. «Дрожат и колышутся, как водоросли подо льдом зимней реки…» – подумал он и едва не зашипел, разозлившись на себя за банальность сравнения.

– Чего именно Краус не понял? – спросил он, пытаясь сосредоточиться.

– Он думает, что защищает природу, регулируя популяции. Природа кормится смертью. У этой слепой машины чувствительность отсутствует.

Все подобные аргументы Ньеман знал наизусть.

– Согласен, хотя способ убийства все равно имеет значение.

Она дружески подмигнула и сказала:

– Как в любви.

Он не знал, как реагировать. Из других уст, в другом контексте он счел бы сказанное провокацией «динамистки». Но сегодня вечером?

В этот момент Лаура как будто насторожилась. Ньеман проследил ее взгляд: Ивана все еще изображала инспектрису из налоговой, изучая ружейную пирамиду, которую майор приметил еще в начале вечера.

– Вас интересует огнестрельное оружие? – спросила графиня, присоединившись к девушке.

– Вовсе нет.

Ивана не пыталась быть дружелюбной, у нее едва хватало сил на элементарную вежливость. Она ненавидела пушки, и Ньеман знал почему.

Сам майор питал к оружию страсть. К любому. Он считал его результатом особой творческой деятельности человека, а то, что в конечном счете эта самая деятельность неизбежно ведет к смерти, только добавляет ей красоты.

– Можно? – спросил он, протягивая руку к карабину с оптическим прицелом.

– Наслаждайтесь… – выдохнула графиня, отодвигаясь в сторону.

Майор взял карабин и взвесил его на руке под удивленно-заинтересованным взглядом Лауры. Между ними возникло нечто вроде общности, и Ивана, не скрывая отвращения, вернулась к своей «инвентаризации».

Комиссар любовался тонкой резьбой на прикладе и курке, украшенных дубовыми листьями и сценами охоты… Он с трудом удерживался от желания вскинуть карабин и прицелиться, глядя на лес в оптический прицел.

– Не вижу фабричной марки.

– Все наши ружья уникальны и сделаны в Ферлахе – оружейной столице Австрии. С тысяча двести сорок шестого года здесь живут и работают многие лучшие мастера мира.

Ньеман поддался искушению…

– На какое расстояние отрегулирован прицел?

– Сто метров.

– Как для охоты с подхода.

Он опустил ружье.

Лаура бросила на него укоризненный взгляд:

– Не пытайтесь подловить меня, Ньеман. Я уже говорила, что не участвую в этом виде охоты. И очень давно не использовала это ружье.

Полицейский аккуратно поставил карабин на подставку.

– Которое из них ваше любимое?

Графиня подхватила другое ружье так легко, словно оно весило триста граммов.

– Вот это, для облавы.

Экземпляр был великолепный, с легчайшим налетом патины, подтверждавшим, что им часто пользовались.

– Однозарядное?

– Мой отец говорил: «Если не хватило одной пули, значит вы уже мертвы. А если вы еще здесь, ваша жизнь ничего не стоит».

– Симпатичный был человек. Наверное…

Лаура протянула ему любимую «игрушку»:

– Еще какой!

Ньеман передернул затвор и удивился бесшумности механизма. Еще одно чудо виртуозности.

– Какой калибр?

– Двести семидесятый. Винчестер.

– Патроны?

– Я делаю их в моей мастерской.

Ньеман посмотрел на графиню.

– Пули с мягкой головкой, – продолжила она. – В зависимости от дичи, на которую собираюсь охотиться, я заливаю свинец, сделав расплав в медной оболочке сердечника. Вам не хуже, чем мне, известно, что все зависит от уравнения: скорость – расстояние – материал – сопротивление…

Конечно известно! Свинец деформируется при ударе и принимает форму грибной шляпки, передавая энергию тканям и приводя к смертельному исходу. Но сначала пуля в медной оболочке должна проникнуть в плоть, которая сразу распадается.

– Мне редко удается поговорить о подобном с дамой.

– Нынешние женщины изменились, – сказала Лаура делано-огорченным тоном.

Она взяла у Ньемана ружье и бережно вернула его в пирамиду.

– Все уходит, – заявила она, – даже невежество.

– А это что? – Комиссар указал на антрацитовый карабин с прицелом того же цвета. Казалось, что он сделан из цельного куска черного мрамора.

– К нему мы не прикасаемся, – ответила Лаура, отступив на шаг. – Это ружье моего отца. Великого стрелка, попадавшего в глаз оленю с двухсот метров.

Ньеман восхищенно покачал головой. Он мог сделать куда лучший выстрел, но решил похвастаться в другой раз.

По гравию зашуршали шины.

– Прибыли мои кузены, – сказала Лаура, повернув голову к окну. – Пора за стол. – Она лукаво улыбнулась и пошла к двери.

Ньеман решительно не понимал, какой тон выбрать для общения с этой женщиной.

Ей полагается лежать без сил в своей комнате, наглотавшись антидепрессантов, а она стоит рядом с ним в вечернем платье, шутит, играет роль хозяйки великосветского дома, ведет беседу об оружии…

Ньеман чувствовал: приглашение на ужин и ночлег – ловушка, отвлекающий маневр. Она вроде бы собирается представить им членов своей семьи, рассказать о традициях рода Гейерсбергов, а на самом деле пытается скрыть главное.

В голову пришла еще одна мысль, от которой скрутило желудок. Такая женщина не полагается на полицию, она намерена сама найти и уничтожить убийцу брата. Да, им предложили «стол и кров», чтобы усыпить бдительность.

Началась игра наперегонки.

Тот, кто первым найдет убийцу Юргена, пустит ему пулю в сердце.

Чистую пулю.

Такую, какими убивают на охоте с подхода.

13

У тридцатилетнего Макса фон Гейерсберга было узкое, со впалыми щеками лицо, темные глаза и тонкие, как лезвие бритвы, губы. Черные, сильно напомаженные и потому будто нарисованные на черепе волосы подчеркивали бледность кожи.

Удо был моложе – возможно, лет двадцати пяти – и намного красивее. Густая шевелюра, мощный выпуклый лоб, обаятельная «кошачья» мордашка. Ну просто смерть бабам, да и только… Ньеман почувствовал укол зависти и принялся выискивать недостатки в «картине»: слишком вялый рот, нервный смех, обнажающий десны, скупая мимика, делающая его похожим на алкаша, страдающего от тяжелого похмелья.

Он уже полчаса слушал их разговор (на французском, разумеется) и понимал, что эти наследники являют собой полную противоположность графине: никчемные аристократишки, кичащиеся происхождением и ни на что не годные. Лаура фон Гейерсберг производила впечатление силой породы, кузены выглядели анемичными, способными лишь поминать к месту и не к месту славных предков.

Удивляли Ньемана не сотрапезники, а зал, где был накрыт ужин: никаких стеклянных стен и современного дизайна. Они сидели за столом в маленькой комнате со стенами, обитыми красным бархатом, которые украшали головы животных. Охотничьи трофеи Гейерсбергов. Огонь в камине трещал и клацал, как безжалостные челюсти людоеда. Звяканье вилок наводило на мысль о лязге цепей кандальника, запертого в худшем из казематов. Жуткая атмосфера…

Ньеман смотрел на горящие свечи и с трудом сдерживал свой «азарт легавого»: он здесь, в «гнезде», рядом с членами семьи миллиардеров, пережившими худший вид насилия – убийство. Майор был на сто процентов уверен, что мотив представления нужно искать здесь, среди наследников, в их прошлом или в «мертвом углу» настоящего.

Застольная беседа началась в мрачном тоне, прозвучал панегирик усопшему Юргену, но «Троллингер», красное вино рубинового цвета, произвел нужный эффект, языки развязались, все разгорячились.

– Мы найдем убийцу и займемся им! – пообещал Удо.

Ньеман изобразил непонимание:

– То есть?

Удо залпом допил вино, снова налил по полной себе и остальным.

– Думаете, мы позволим какому-то отребью нападать на нашу семью?

– Я думаю, что вас заносит, Удо. Уже много веков правосудие творится в судах. Закон против личной вендетты.

Удо гнусно захихикал. Он сверлил полицейского «грозным» (так ему казалось) взглядом, выдававшим крайнюю степень опьянения.

– Время проходит, земля пребудет вечно, – произнес он напыщенным тоном, воображая, что изрек ма́ксиму века. – Мы у себя дома. Мы стреляем в животных, но можем поохотиться и на людей…

Лаура коснулась руки кузена:

– Удо шутит, майор. Никто из нас не ставит себя выше закона. Возьмите еще петуха, он приготовлен во французском вине.

Ньеман медленно кивнул. Ужин был отменный. Помимо петуха, подавали обжигающе горячие сосиски и шпецле под мюнстерским соусом^[22]. Заведомо ничего слишком легкого, но все поглощается незаметно, в атмосфере золотисто-коричневого света и сладковатого дымка.

Ньеман последовал совету хозяйки дома – никаких лакеев поблизости, в комнате только «господа». Он решил продемонстрировать, что наслаждается угощением, и есть с аппетитом, как будто чувствовал себя обязанным извиниться за соседку: Ивана не проглотила ни кусочка.

«Мисс Веган» спасла положение, сменив тему.

– Есть кое-что, чего я не понимаю, – сказала она, незаметно положив в рот кусочек ржаного хлеба (надо же как-то утолить голод!). – Вам приходится пересекать границу, чтобы организовать псовую охоту…

– И что? – Макс – он был гораздо спокойнее брата – улыбнулся лейтенанту.

– Почему вы не практикуете конную охоту по искусственному следу?

Ньеман удивился неожиданным познаниям Иваны.

– Ландтаг предлагает нам такую альтернативу, – начала объяснять Лаура. – Вместо живой дичи – обманка, напитанная животными запахами…

Удо захохотал. Макс караулил реакцию Иваны, не сводя с нее «двустволку» близко посаженных глаз.

– Все равно что заниматься любовью с резиновой куклой… – спокойно заметил он. – Такое могут придумать только болваны-чиновники.

– Я полагал, у вас есть право голоса… – заметил майор.

– Конечно есть, но плебс всегда в большинстве. Увы…

Полицейский невольно кивнул, подумав: «А этот Макс опаснее брата, почти не пьет и мыслит здраво».

Удо резким движением выкинул руку с бокалом к камину, от которого исходил закручивающийся вокруг собственной оси жар.

– Охота – это кровь!

Кузены захихикали. Их лица, разгоряченные вином и свечами, выглядели загримированными, они напоминали персонажей с картин средневекового художника. Они как будто успели забыть о смерти Юргена. Или сегодняшний языческий пир на вине и крови потому и устроили, что хотят отпраздновать?

– Вас это возбуждает? – спросила Ивана.

Удо откинулся на спинку кресла, положил руки на подлокотники и уронил голову на грудь в позе алкаша, намеренного вздремнуть.

– Это я с вами обсуждать не намерен, мадемуазель Недотрога, но прошу вас понять одну вещь: в жилах охотника и дичи течет одинаковая кровь. Она может разгорячиться, эта…

– Черная кровь, – подсказал Ньеман. – Мне это знакомо.

В охотничьей среде часто поминали темное табу, беспримесную дикость, заставляющую человека травить зверя, нажимать на курок, рискуя и собственной жизнью.

– В моем ремесле, – добавил он, – это называют «преступным инстинктом».

Лаура поняла, что жаркого спора можно не опасаться, и спросила:

– В конечном итоге полицейские тоже охотники, я права?

Ньеман насладился очередным глотком «Троллингера» – он выпил ровно столько, чтобы получить удовольствие и не опьянеть.

– Между охотой, которой вы так гордитесь, и нашей ежедневной работой существует огромная разница. Мы сражаемся с убийцами на равных. Иногда они оказываются сильнее, и тогда дичью становимся мы.

– Но выживаете, – подала голос Лаура. – Моему брату не повезло.

Наступила тишина, все вспомнили, какие драматичные события собрали их за столом. Поминальным столом. Минута молчания растянулась до бесконечности, только постреливали дрова в камине и трещали свечи.

«Пожалуй, пора узнать, как обстоит дело с алиби у этих двух дебилов…» – сказал себе Ньеман.

В ответ он получил ухмылки, перемигивания и высокомерные взгляды.

– Что вас так веселит? – поинтересовался он.

Макс выпрямился, помотал головой, его бабье лицо сморщилось в презрительной гримасе.

– Скажем так: мы слегка нарушили правила уик-энда.

– То есть?

– Пригласили к себе молодых… особ, вместо того чтобы лечь пораньше, как велит традиция.

Майор вспомнил, что в досье упомянуто алиби кузенов.

– У вас остались их координаты? – спросил он.

– Конечно. Я даже расценки могу назвать.

Ньеман поднял глаза и заметил на стене герб Гейерсбергов: перекрещенные оленьи рога на золотом поле. «Вот так вот просто… – раздраженно подумал он. – Века войн, политических битв, социальной борьбы, ревностно охраняемых привилегий, чтобы два клоуна могли развлекаться со шлюхами перед травлей оленя в собственном лесу. Да, дарвиновская эволюция щедра на разочарования…»

Графиня исчезла из-за стола (Ньеман даже не заметил, когда это произошло), но тут же вернулась, неся в руках широкое гжельское блюдо.

Вид этой женщины в узком, как лайковая перчатка, платье, и смешных кухонных рукавицах-прихватках растрогал Ньемана до слез.

– Домашний штрудель! – объявила она торжественным тоном. Макс разлил по бокалам вино.

Странные поминки… Ньеману показалось, что он погрузился в озеро огненной лавы, им овладела эйфория от близости этой удивительной женщины, но…

В это мгновение Удо спикировал носом в тарелку, Макс не успел подхватить брата, и локоны красавца-наследника погрузились в шпецле и мюнстерский соус.

Макс с Лаурой и хотели рассмеяться, но уж больно жалкое было зрелище. Ньеман перехватил взгляд графини на Ивану – та смотрела на пьяного засранца с невыразимой гадливостью.

Лицо Лауры совершенно переменилось, стало неприятно жестким, взгляд выражал презрение. В мгновение ока сыщик «считал» всю ненависть аристократки к женщине «из низов», к простонародью, к согражданам без знатных предков и гербов, которые придают человеку достоинство. Якобы придают…