Меня тотчас же увлекло на глубину около двадцати футов. Я не хочу ставить себя выше Байрона и Эдгара По, но я все-таки пловец изрядный, и, очутившись в воде, я не растерялся.

Двумя сильными взмахами я всплыл на поверхность.

Разумеется, сразу я начал искать фрегат глазами. Заметил ли экипаж мое исчезновение? Повернул ли «Авраам Линкольн» на другой галс? Спустил ли капитан Фаррагут шлюпку на море? Есть ли у меня надежда на спасение?

Кругом была совершенная темнота. Я, впрочем, рассмотрел черную массу, которая исчезала на востоке. Это был фрегат. Значит, я погиб!

– Помогите! помогите! – закричал я, пытаясь плыть вслед за «Авраамом Линкольном».

Одежда очень затрудняла мои движения; она прилипала к моему телу, словно связывала меня по рукам и по ногам.

Я шел ко дну, я задыхался!

– Помогите!

Это был мой последний крик. Мне захлестнуло рот водой.

Я начал биться, но бездна меня втягивала…

Вдруг чья-то мощная рука схватила меня за ворот, вытащила на поверхность, и я услышал слова, сказанные мне на ухо:

– Если их честь обопрется на мое плечо, так их чести будет плыть лучше.

Я схватился за своего верного Консейля.

– Это ты? – вскричал я. – Это ты?

– Я самый, – отвечал Консейль, – к услугам их чести.

– Значит, тебя тоже вышвырнуло в море?

– Нисколько меня не вышвырнуло, я сам прыгнул. Я нахожусь в услужении у их чести, значит, я должен всюду следовать за их честью. Я и последовал.

Он находил это очень естественным!

– А фрегат? – спросил я.

– Фрегат! – отвечал Консейль, переворачиваясь на спину. – Я полагаю, лучше будет, если их честь перестанет уж на фрегат рассчитывать.

– Что это значит?

– В ту самую минуту, как я прыгал в море, я слышал, рулевые закричали: «Винт сломался!» – Винт сломался?

– Да! Чудовище пробило его бивнем. Больше повреждений на «Аврааме Линкольне» нет, да вот только он уже не может теперь направляться туда, куда хочет, – значит, не может позаботиться о нас.

– Так мы, стало быть, пропадем!

– Может, пропадем, – отвечал спокойно Консейль. – А впрочем, у нас еще остается несколько часов впереди, а за несколько часов может иногда многое случиться.

Хладнокровие невозмутимого Консейля ободрило меня.

Я поплыл изо всех сил, но плыть было мне очень трудно: одежда облипала и сдавливала меня, как свинцовые оковы. Я едва мог держаться на воде.

Консейль это заметил.

– Прошу позволения у их чести сделать маленький разрез, – сказал он.

Просунув раскрытый нож под мою одежду, он быстро распорол ее сверху донизу. Пока я поддерживал его в воде, он проворно сдернул ее с меня. Потом я, в свою очередь, оказал такую же услугу Консейлю. И, держась друг возле друга, мы опять продолжили наше «плавание».

Положение, однако, было ужасным. Нашего исчезновения, возможно, не заметили, да если бы даже и заметили, фрегат не мог повернуть к нам против ветра. Если можно было на что-то рассчитывать, то только на спущенные шлюпки.

Консейль хладнокровно рассуждал на эту тему и составлял разные планы. Удивительный человек этот Консейль! Среди необозримого океана он точно находился у себя дома!

Итак, мы решили, что для нас есть одно только спасение: попасть на спущенные шлюпки «Авраама Линкольна», – значит, надо было как можно дольше продержаться на воде.

– Надо беречь силы, – сказал я Консейлю. – Знаешь, что мы сделаем? Один из нас перевернется на спину, скрестит руки, вытянет ноги и будет лежать неподвижно на воде, а другой будет плыть и подталкивать его вперед не больше десяти минут, а потом мы поменяемся местами – понимаешь? Если мы будем так чередоваться, то сможем плыть несколько часов кряду, – может хватить сил проплыть до рассвета.

Разумеется, рассчитывать плыть до рассвета было неосновательно, но человек так уж создан, что никогда не теряет надежды. И я не терял. К тому же нас было двое, что тоже подкрепляло падающий дух. Одним словом, я надеялся. Я говорил себе, что надежды нет, быть не может, а все-таки надеялся!

Столкновение «Авраама Линкольна» с чудовищем произошло около одиннадцати часов вечера. Значит, осталось восемь часов до рассвета.

– Что ж, пожалуй, проплывем восемь часов, если будем чередоваться! – сказал я Консейлю.

– Пожалуй, что проплывем, – отвечал Консейль.

Океан был спокоен, плавание мало нас утомляло. Время от времени я вглядывался в густой мрак, который освещался только фосфорическими блестками при каждом нашем движении. Я смотрел на светящиеся волны, разбивавшиеся под моими руками; переливающаяся поверхность вод сверкала какими-то бледными, свинцовыми пятнами. Мы плыли точно в море ртути.

Около часа ночи я вдруг почувствовал чрезвычайную усталость. Меня начали мучить жестокие судороги. Консейль должен был меня поддерживать, теперь забота о нашем спасении легла на него одного.

Скоро я заметил, что и он выбивается из сил, дыхание у него стало прерываться, движения сделались порывистее.

Я понял, что он изнемогает.

– Оставь меня! – сказал я верному товарищу.

– Оставить их честь! Никогда! – отвечал он. – Я надеюсь утонуть вместе с их честью!

В эту самую минуту месяц выглянул из-за туч, и поверхность океана засверкала под его лучами. Этот благодетельный свет как будто придал нам сил. Я поднял голову и огляделся.

В шести милях от нас я увидел фрегат, он представлялся темной массой, которую едва-едва можно было различить в ночной мгле. Но шлюпок нигде не было видно. Нигде, ни одной!

Я попробовал закричать. Собственно говоря, к чему было кричать? Разве могли меня услыхать на таком расстоянии? Но и закричать я не мог – опухшие губы словно слиплись и не пропускали ни звука.

Консейль смог собраться с силами; я слышал, как он несколько раз прокричал: «Помогите, помогите!»

«Что это? Шумит в ушах от прилива крови, что ли?

Или уж начинается бред? – думал я. – Что это?»

Мне показалось, что на крик Консейля ответили криком.

– Ты слышал? – прошептал я. – Слышал?

– Да! Да!

И Консейль опять отчаянно закричал.

На этот раз сомневаться было уже невозможно. Человеческий голос ответил на наш призыв очень явственно.

«Что это за голос? Чей? Откуда? Может, это еще кто-нибудь злополучный с «Авраама Линкольна»? Или, может, это окликают нас со шлюпки, спущенной на море для нашего спасения и невидимой во мраке ночи?»

Консейль, сделав последнее усилие, оперся на мое плечо – я конвульсивно его поддерживал, – приподнялся до пояса из воды, а затем, совершенно обессиленный, снова упал.

– Что ты видел?

– Я видел… – пробормотал он, – я видел… но не надо говорить… надо беречь… беречь силы…

Что же он видел? Не знаю почему, но в эту минуту у меня в первый раз мелькнула мысль о чудовище. Но человеческий голос? Ведь уже давным-давно прошли те времена, когда Ионы укрывались в чреве китов!

Консейль все-таки из последних сил подталкивал меня вперед. Время от времени он поднимал голову, осматривался и кричал. На его крик раздавался ответный голос, и голос этот слышался все ближе и ближе. Но у меня уже гудело в ушах, я выбился из сил, меня захлестывала соленая волна и неудержимо тянуло в холодную бездну. Я в последний раз поднял голову – и пошел ко дну.

Вдруг я наткнулся на какое-то твердое тело, уцепился за него и почувствовал, что меня тащат на поверхность, но… потерял сознание.

Скоро я пришел в себя благодаря жестоким растираниям, которые избороздили мое тело не лучше ударов плетью, и открыл глаза.

– Консейль! – прошептал я. – Консейль!

– Их честь изволили звать меня? – отозвался Консейль.

В ту же минуту в свете заходящей луны я увидел еще одну склонившуюся надо мной фигуру и тотчас же узнал ее.

– Нед! – вскрикнул я.

– Он самый, Аронакс. Как видите, все еще гоняюсь за премией.

– Вас сбросило при столкновении?

– Да, профессор. Только мне посчастливилось больше вашего: я почти в ту же минуту вскарабкался на плавучий островок.

– На островок?

– Точнее говоря, на чудовище, на этого «нарвала-гиганта», как вы его называли.

– Объяснитесь, Нед! Я ничего не понимаю!

– И я очень скоро понял, почему это мой гарпун не мог его пробить!

– Почему же, Нед? Почему?

– Да потому, профессор, что это чудовище сделано из стальной брони!

Слова канадца так ошеломили меня, что я почувствовал головокружение. Несколько оправившись от потрясения, я быстро взобрался на спину этого существа или предмета, который послужил нам убежищем, и попробовал ударить его ногой. Это, несомненно, было твердое, непроницаемое тело, вовсе не похожее на мягкое тело морских млекопитающих.

Твердое тело! Но, может, это костный панцирь, как у допотопных животных? Что ж! Придется причислить чудовище к пресмыкающимся типа черепахи или аллигатора, вот и все!

Но нет! Сероватая спина, на которой я стоял, была не чешуйчатой, а ровной и гладкой, как зеркало. Когда я ударял по ней, она издавала металлический звук! Каким бы странным, невероятным это ни казалось, но, по всей видимости, чудовище было сделано из металлических листов, скрепленных болтами!

Да, сомнений больше не было. Это чудовище, которое сбило с толку весь ученый мир, которое расстроило воображение моряков обоих полушарий, оказалось делом рук человеческих! Открой я существование какой-нибудь сказочной, мифической твари, меня бы это не удивило в такой степени. Чудеса природы не так поражают, как чудеса человеческие.

Однако мы находились на «спине» таинственного подводного судна, напоминающего, насколько я мог судить, по форме громадную стальную рыбу.

– Какова рыбка-то? – спросил Нед Ленд. – Да, рыбка, нечего сказать! – отвечал я.

– Изрядная, – прибавил Консейль.

– Значит, этот снаряд имеет какой-то механизм, приводящий его в движение? Значит, есть и экипаж? Кто-нибудь ведь должен управлять судном?

– Разумеется! – отвечал Нед Ленд. – Только я вот уже часа три торчу на этом плавучем острове, а еще не заметил никаких признаков того, что тут есть какая-нибудь живая душа.

– Что ж, это судно шло или все время стояло на месте?

– Нет, не шло, Аронакс. Только покачивается себе на волнах, а двигаться не двигается.

– Все равно мы уже знаем, как оно может мчаться, видели, каков у него ход. Чтобы развить такую скорость, нужен двигатель, а для двигателя нужен механик – так? Из этого можно заключить, что… что мы спасены!

В эту минуту послышалось какое-то шипение, словно в глубине заработал гребной винт, и удивительный подводный снаряд пришел в движение. Мы едва успели ухватиться за небольшое возвышение, которое выступало из воды сантиметров на восемьдесят. К счастью, на этот раз его скорость была умеренной.

– Покуда этот поплавок чешет как следует, это еще ничего, – ворчал Нед. – Но если он примется нырять, тогда я не поставлю и двух долларов за свою шкуру!

Надо было безотлагательно, во что бы то ни стало подать о себе весть, вступить в переговоры с теми, кто сидел внутри этой плавучей машины.

Я стал ощупывать поверхность, отыскивая какое-нибудь отверстие, дверку, задвижку, – ничего! Ряды заклепок, скрепляющих швы листовой стали, блестели на ровном расстоянии друг от друга. К тому же луна скрылась, и мы очутились в полной темноте. Приходилось дожидаться рассвета и тогда искать способы, как проникнуть внутрь подводного судна.

Значит, наша жизнь зависела теперь от таинственного рулевого, который управлял этим судном. Вздумай он пойти под воду, и мы погибли.

– А если он не нырнет, мы будем спасены, – сказал я. – Мы как-нибудь да выйдем на связь с этими подводными путешественниками. Ведь они, надо полагать, не сами фабрикуют воздух, значит, они должны непременно время от времени выплывать на поверхность океана, чтоб возобновить запас чистого воздуха. Должна же быть какая-нибудь отдушина, через которую внутренность судна сообщается с атмосферой.

Что касается капитана Фаррагута, то надежду на его помощь приходилось оставить. Мы шли теперь на запад со скоростью примерно двенадцать миль в час. Винт разбивал волны с математической точностью; время от времени он высовывался из воды, и тогда фосфоресцирующие водяные брызги летели столбами вверх.

Около четырех часов утра скорость судна увеличилась. Мы с трудом могли держаться; голова у нас кружилась, а волны неистово хлестали нас со всех сторон. К счастью, Неду попалось под руку большое якорное кольцо, вделанное в стальную обшивку, и мы все за это кольцо уцепились.

Наконец эта долгая ночь прошла.

Я теперь уже не могу рассказать вам о всех моих тогдашних впечатлениях. Я помню, что временами, когда на мгновение стихали шум ветра и грохот океанских волн, мне чудились какие-то неясные звуки, похожие на музыкальные аккорды.

Что это за таинственное подводное судно? Куда оно направляется? Зачем? Что за люди, что за существа живут здесь? Что за удивительный двигатель, с помощью которого можно мчаться с такой изумительной быстротой?

Рассвело. Утренний туман рассеялся.

– Наконец-то! – сказал я.

И сейчас же стал осматривать самым тщательным образом корпус судна, на верхней части которого было устроено что-то вроде горизонтальной площадки.

– Зачем здесь эта платформа? – думал я.

Вдруг я почувствовал, что платформа подо мной начинает потихоньку оседать, опускаясь в воду.

– Эй вы, тысяча чертей! – закричал Нед Ленд, стуча ногами по гулкому металлу. – Отпирайте, горе-мореплаватели!

Откройте!

Из-за оглушительного шума гребного винта вряд ли таинственные подводные путешественники слышали голос Неда. Однако погружение в глубину внезапно почему-то прекратилось. Вдруг послышался лязг отодвигаемых железных засовов. На платформе поднялась стальная пластинка, оказавшаяся крышкой люка. Оттуда показался человек, что-то крикнул и тотчас же исчез.

Несколько минут спустя из люка появились восемь дюжих молодцов, схватили нас и повели внутрь своего подводного судна.

Глава восьмая
Mobilis in mobile

Нас похитили с быстротой молнии. Ни я, ни мои товарищи не успели опомниться. Я не знаю, что почувствовали Нед Ленд и Консейль, очутившись в плавучей тюрьме, а у меня пробежал мороз по коже.

С кем мы имели дело? Вероятно, с какими-нибудь пиратами, которые разбойничали на море по изобретенному ими способу.

Как только за нами захлопнулась крышка узкого люка, мы очутились в полной темноте. Я ощущал босыми ногами, что стою́ на ступеньках железной лестницы. Неда Ленда и Консейля вели следом за мной. Когда мы спустились с лестницы, перед нами распахнулась дверь, нас легонько втолкнули туда, и она тотчас же затворилась с каким-то звоном.

Мы были одни.

Где мы были? Я не мог себе этого даже представить. Кругом было не то что темно, а черно – так черно, что спустя несколько минут глаза мои не могли еще уловить ни малейшего отблеска света.

Нед Ленд был взбешен и, не стесняясь, выражал свое негодование.

– Тысяча чертей! – кричал он. – Вот так дикари! Признаюсь, гостеприимный народ! Что они, людоеды, что ли? Надо полагать, что людоеды! Ну если меня захотят проглотить, так я постараюсь им поперек горла стать!

– Полноте, дружище Нед, успокойтесь, – говорил безмятежный Консейль. – Не сердитесь прежде времени. Мы еще пока не на противне!

– Не на противне, так в печи! И темнота какая! Слава богу, что я свой нож уберег, как ни темно, а я все-таки могу его пустить в дело. Пусть только хоть один бандит сунется, я…

– Вы не волнуйтесь, Нед, – сказал я гарпунеру, – а то вы, пожалуй, наделаете нам бед своим криком. Зачем кричать и вопить понапрасну? От крика пользы не будет. Кто знает, может, каждое наше слово подслушивают. Лучше давайте выясним, куда нас засадили.

Я двинулся на ощупь вдоль стены в одну сторону, а Консейль в другую. Сделав пять шагов, я наткнулся на железную стену, повернулся и стукнулся о деревянный стол, а около стола нащупал несколько скамеек. Пол этой тюрьмы был устлан толстой циновкой из новозеландского льна, так что шума шагов не было слышно. На голых стенах не было и признака дверей или окон.

– А ты, Консейль, нащупал что-нибудь? – спросил я, когда он с одной, а я с другой стороны сошлись посередине камеры.

– Нет, ничего не нашел, – отвечал Консейль.

Помещение имело примерно двадцать футов в длину и десять в ширину. Что касается высоты, то Нед Ленд на что уж высокий был детина, а потолка достать не мог.

Прошло по крайней мере полчаса, а мы все еще сидели в темноте.

Вдруг вспыхнул свет и ослепил нас. Наша тюрьма осветилась так ярко, что я сразу невольно зажмурил глаза. Я узнал беловатый слепящий свет, который мы видели с «Авраама Линкольна» и сначала принимали за фосфоресцирующий блеск морских организмов. Когда я открыл глаза, то увидел, что свет исходил из неполированного полушара, устроенного в потолке нашей камеры или каюты.

– Наконец-то! – вскрикнул Нед Ленд, стоявший с ножом в руке. – Хоть светло стало, и то хорошо!

– А дело-то не прояснилось, – сказал я.

– Если бы их честь имели терпение, так это было бы хорошо, – заметил невозмутимый Консейль.

При ярком освещении теперь можно было как следует рассмотреть устройство нашей тюрьмы.

Она была совершенно пустой, только посредине стоял деревянный стол, а вокруг него пять скамеек. Двери не было видно, она, очевидно, закрывалась герметически. Наш слух не мог уловить ни малейшего шума. Казалось, все было мертво внутри этого подводного судна. Шло оно или стояло? Держалось на поверхности океана или погружалось в глубину? Ничего нельзя было угадать.

– Однако недаром же осветили тюрьму! – сказал я. – Наверно, кто-то из экипажа скоро появится. Если бы хотели про нас забыть, так не включили бы свет.

Я не ошибся. Скоро мы услышали щелканье замко́в, лязг засовов, дверь открылась, и вошло двое людей.

Один был маленького роста, мускулистый, широкоплечий крепыш. Голова у него была большая, волосы черные и густые, усищи здоровенные, взгляд живой и проницательный. Его внешности южанина была присуща чисто французская живость, которой отличаются жители Прованса. Наш знаменитый Дидро очень справедливо говорил, что по движениям можно судить о характере человека. При первом взгляде на вошедшего парня можно было сказать, что в разговоре он очень щедр на прибаутки, прозвища и своевольные обороты речи.

Впрочем, я не мог это проверить, потому что он всегда говорил при мне на каком-то странном, совершенно непонятном наречии.

Второй незнакомец заслуживает более подробного описания. Для ученика Грасиоле или Энгеля его лицо было открытой книгой. Я тотчас, без колебаний, признал главные его качества: уверенность в себе, потому что его голова как-то особенно благородно сидела на мощных плечах и черные глаза смотрели с холодной решимостью; спокойствие, потому что цвет кожи, скорее бледный, чем румяный, означал хладнокровие; сильную волю, которую доказывало быстрое сжатие бровей; и мужество, потому что его сильное дыхание означало большую жизненную энергию.

Прибавлю еще, что это был гордый человек, что его твердый и спокойный взгляд выражал глубину мысли, и, судя по его облику, осанке и движениям, если верить физиономистам, он отличался несомненной прямотой натуры.

Я с первого же взгляда почувствовал невольное расположение к этому человеку и подумал, что все обойдется благополучно.

Сколько было лет незнакомцу? Тридцать пять или пятьдесят, я не мог этого определить. Он был высокого роста, лоб у него был широкий, нос прямой, рот отлично обрисованный, зубы великолепные, руки продолговатые, изящнейшей формы, по выражению хиромантов, совершенно «психические», то есть служащие признаком великой и страстной души.

Этот человек представлял до сих пор невиданный мной тип мужской красоты. Надо заметить еще одну особенность – его довольно широко расставленные глаза могли одновременно обозревать почти четверть горизонта. Способность эта, как я узнал впоследствии, сочеталась с необычайной остротой зрения и потому получала, так сказать, двойное значение и цену. Когда незнакомец устремлял пристальный взгляд на какой-нибудь предмет, брови его сдвигались, глаза прищуривались. Что за взгляд! Как он увеличивал предметы, уменьшенные перспективой! Как он пронизывал вас насквозь! Как он проникал сквозь массу воды, непроницаемую для наших глаз, открывая тайны морских глубин!

Оба незнакомца были в беретах из меха морской выдры, обуты в высокие сапоги из тюленьей кожи и одеты в какую-то особую, мягкую ткань, которая нисколько не стесняла их движений.

Высокий – по всей видимости, капитан подводного судна – осмотрел нас с величайшим вниманием, не произнося ни единого слова. Затем, обратясь к своему товарищу, сказал ему что-то на совершенно неизвестном мне языке, языке благозвучном, гармоничном, гибком.

Крепыш ответил ему кивком, к этому знаку он прибавил два-три непонятных слова, а затем обратил на меня глаза, словно спрашивая меня о чем-то.

Я ответил ему ясным французским языком, что я его не понимаю. Но он, в свою очередь, по-видимому, не понимал меня. Положение становилось довольно затруднительным.

– А их честь все-таки пусть изволит им рассказать нашу историю, – посоветовал мне Консейль. – Может, они хоть чуточку разберут, в чем дело.

Я начал рассказывать наши приключения по порядку, ясно, отчетливо и с расстановкой выговаривая все слова и слоги и не опуская ни малейшей мелочи. Я представился как профессор Парижского музея естественных наук Аронакс, затем представил слугу своего, фламандца Консейля, и Неда Ленда, гарпунера.

Незнакомец с умными и глубокими глазами слушал меня спокойно, вежливо и очень внимательно. Но я не мог прочесть на его лице, понял он мою историю или нет. Наконец я окончил повествование. Он не произнес ни слова.

Оставалось еще попробовать заговорить по-английски. Может, они поймут этот язык, на котором теперь говорит почти весь мир. Я бегло читал по-английски и по-немецки, понимал, что читаю, но говорить я не умел, то есть, я хочу сказать, произношение у меня было самое варварское, а здесь надо было ясно и точно объясняться.

– Ну, Нед, выступайте теперь вы на сцену! – сказал я гарпунеру. – Извольте вести переговоры на чистейшем английском языке, и дай бог, чтобы вам больше моего посчастливилось!

Нед Ленд не заставил себя просить и тотчас повторил мой рассказ по-английски. Однако по свойственной ему буйности нрава он начинил его достаточным количеством резких выражений. Он разразился негодующими жалобами на несправедливое заключение, спрашивал, в силу какого закона его заперли в «этом поплавке», ссылался на права личности, угрожал судебным преследованием тех, кто его незаконно задерживает, затем окончательно вышел из себя, начал размахивать руками, кричать и, наконец, гневными знаками дал понять, что мы помираем с голоду. Мы в самом деле были голодны как волки, но как-то до сих пор про это не вспоминали.

Но, как оказалось, и английского повествования не поняли.

Нед Ленд был очень озадачен, а незнакомцы и бровью не шевельнули. Язык Фарадея, так же как и язык Араго, был для них непонятен!

– Я уж и не знаю, что делать, – сказал я товарищам.

А Консейль ответил мне:

– Если их честь позволят, так я им расскажу все по-немецки.

– Как? Разве ты по-немецки знаешь?

– Как каждый фламандец, с позволения их чести.

– Ну что ж, отлично! Рассказывай по-немецки, дружище.

Консейль ровным и спокойным голосом повторил нашу историю по-немецки. Но, несмотря на изящные обороты речи и отменное произношение рассказчика, и немецкий язык не имел успеха.

Тогда я решил припомнить свои юношеские латинские упражнения. Цицерон заткнул бы себе уши и выставил бы меня за дверь, но я все-таки кое-как объяснился.

И латынь осталась без результата. После этой последней неудачной попытки незнакомцы обменялись несколькими словами на своем непонятном языке и удалились. Они могли бы подать нам какой-нибудь знак, понятный у всех народов, но они и его нам не подали!

Дверь за ними затворилась.

– Каковы канальи! – вскрикнул Нед Ленд. – Им говорят по-французски, по-английски, по-немецки, по-латыни, а они хоть бы словечко в ответ!

– Успокойтесь, Нед, – сказал я пылкому канадцу, – криком делу не поможешь! Вы…

– Да вы посудите сами, профессор! – прервал меня наш буйный товарищ. – Что ж нам тут с голоду околевать, что ли?

– Э! – заметил философски Консейль. – До смерти еще далеко, мы еще продержимся денька…

– Послушайте, друзья, – сказал я, – отчаиваться пока еще рано. Мы и не такое видали. Сделайте вы мне большое удовольствие, подождите немного и тогда уж выводите свои заключения о капитане и экипаже этого подводного судна.

– Я уж вывел свое заключение, господин профессор, – ответил буйный Нед Ленд, – это канальи… мошенники… – Хорошо, хорошо, да откуда они, из какой страны?

– Из страны мошенников!

– Любезный Нед, такая страна до сих пор еще не обозначена на географических картах… Признаюсь вам, я не могу определить, что это за люди, какой они национальности. Одно можно сказать утвердительно: они не французы, не англичане, не немцы. Впрочем, мне кажется, что оба они – и начальник, и помощник – родились в южных широтах. У них есть что-то южное. Но кто они? Испанцы, турки, арабы или индусы? Это нельзя определить по их внешности, а язык их совершенно непонятен.

– Неприятно, когда не знаешь всех языков, – сказал Консейль, – и неудобно, что вместо одного языка их расплодилась такая пропасть. Вот если бы был для всех один-единственный язык…

– И это бы не помогло! – перебил его Нед Ленд. – Вы разве не сообразили, что эти люди нарочно выдумали себе какое-то дьявольское чириканье, от которого у всякого порядочного парня ум за разум заходит? Я, кажется, очень ясно им показывал, что голоден, есть хочу! Я открывал рот, двигал челюстями, щелкал зубами, облизывал губы, – что ж, все это разве непонятно? Уж так понятно! От Квебека до Паумоту везде поймут, что человек голоден, и дадут поесть!

– О! – заметил Консейль. – Есть такие непонятливые, что и…

Он еще не окончил эту фразу, как открылась дверь и вошел корабельный слуга. Он принес нам одежду – куртки, панталоны; все это было сшито из какой-то неизвестной ткани. Я проворно оделся. Мои спутники тотчас последовали моему примеру.

Тем временем стюард – немой как рыба, а может, и глухой – накрыл на стол и поставил на него три закрытых блюда.

– Вот мы и дождались! – сказал Консейль. – Дела начинают поправляться!

– Погодите еще радоваться! – возразил злопамятный Нед Ленд. – Прежде попробуем угощенье. Чем они тут кормятся? Небось черепашьей печенкой, или вареной акулой, или бифштексами из морской собаки!

– А вот увидим! – сказал Консейль.

Блюда, покрытые серебряными колпаками, были симметрично расставлены на столе. Тонкая белая скатерть так и блестела. Наконец мы сели за стол.

Похоже, что мы имели дело с людьми цивилизованными. Не будь этого яркого электрического освещения, я бы подумал, что нахожусь в столовой ливерпульской гостиницы «Адельфи» или в столовой парижского «Гранд-отеля». Я, впрочем, должен заметить, что нам не подали ни хлеба, ни вина. Вода, правда, была удивительной чистоты и свежести, но это была вода! Это последнее обстоятельство пришлось не по вкусу Неду Ленду.

В числе поданных кушаний я распознал несколько знакомых рыбных блюд, они были очень изысканно приготовлены. Но были и такие, тоже, впрочем, отменные, содержимое которых я никак не мог определить и не знал, к какому царству их отнести – к растительному или животному.

Вся сервировка была великолепна и отличалась тонким вкусом. Каждая ложка, вилка, нож, тарелка обозначены были прописной буквой «N», а над буквой полукругом красовалась надпись: «Mobilis in mobile».

«Подвижный в подвижном!» – этот девиз очень хорошо подходил к этому подводному судну.

Буква «N» была, вероятно, начальной буквой имени или фамилии загадочной особы, которая командовала в глубине океана.

Нед и Консейль не утруждали себя подобными размышлениями. Они набросились на еду и ели все, что попадалось под руку, поэтому я поспешил последовать их примеру.

Теперь можно было не волноваться: нас кормили, значит, уморить не имели намерения.

Однако всему есть конец – даже аппетиту людей, которые пропостились пятнадцать часов. Как только мы утолили свой голод, нас тотчас же начало клонить в сон. И понятно – мы ведь провели нелегкую ночь!

– Я бы теперь знатно поспал! – сказал Консейль.

– А я уже сплю! – ответил Нед Ленд.

Товарищи мои растянулись на полу на мягкой рогожке и скоро погрузились в глубочайший сон. Что касается меня, то я уснул не так скоро. Меня одолевали разные мысли. Я не люблю ничего непонятного, а тут возникало столько неразрешимых вопросов, столько странных образов!

Где мы? Какая сила нас увлекает? Куда?

Я чувствовал – или, лучше сказать, мне казалось, что я чувствую, – как подводный снаряд мало-помалу погружается в глубину океана. Меня мучили страшные кошмары. Мне представлялся хоровод невиданных чудовищ в таинственных безднах океана, однородных с этим подводным кораблем, таким же жизнедеятельным, подвижным и страшным, как они.

Понемногу бред мой прошел, все образы исчезли, и я заснул тяжелым сном.