Путешествие к центру Земли

XXVIII

Когда я очнулся, то почувствовал, что лицо мое мокро от слез. Сколько времени пролежал я в обмороке, не знаю.

Я чувствовал большую слабость от потери крови. А как я жалел тогда, что не умер, что смерть еще предстояла впереди!

Я не хотел ни о чем думать и обессиленный лег у стены.

Я чувствовал приближение нового обморока, как вдруг сильный шум поразил мой слух. Шум этот походил на продолжительные раскаты грома, звучные его волны мало-помалу терялись в глубине далекой пропасти.

Откуда этот шум? Вероятно, его производит какое-нибудь явление, совершающееся внутри земной массы. Может быть это взрыв газа, или падение какого-нибудь земного пласта.

Я все прислушивался, повторится ли этот шум или нет. Прошло четверть часа. Тишина царствовала в галерее. Я слышал биение своего сердца.

Вдруг мое ухо, которое я случайно приложил с стене, уловило неясные далекие слова. Я вздрогнул.

Это обман воображенья! подумал я.

Но нет! Я действительно слышал голоса! Слабость не позволяла мне различать, что говорилось, однако я был совершенно убежден, что где-то говорили. На одно мгновение у меня промелькнула мысль – не мои ли это собственные слова, повторяемые эхом. Может быть, я кричал, сам того не подозревая.

Я крепко сжал губы и снова приложил ухо к стене.

Да! говорят, говорят!

Я прополз немного дальше и стал слышать еще яснее. Мне даже удалось схватить какие-то неясные странные слова. Слова эти произнесены были тихим голосом с выражением грусти. Слово «forlorad» было повторено несколько раз.

Что означало это слово? Кто произносил его?

Разумеется, или дядя, или Ганс!

Но если я их слышу, то значит и они могут меня услыхать!

– Сюда, сюда! – закричал я. – Ко мне, ко мне!

И я слушал, я ловил ответный крик, хотя вздох!

Ничего не было слышно.

Прошло несколько минут. Я дрожал от страха, что мой ослабевший голос не долетал до них.

– Это они! – повторял я. – Это непременно они! Какие же другие люди могут быть здесь на глубине тридцати миль под землею!

Я снова стал прислушиваться. Я прикладывал ухо, то в одном, то в другом месте и попал наконец на такую точку, где голоса раздавались явственнее. Слово «forlorad» опять мне послышалось, а вслед за ним совершенно такой же раскат грома, какой вывел меня из оцепенения.

– Нет, сказал я, нет! Эти голоса проходят не через массивную гранитную стену, – такая стена не пропустила бы и самого сильного звука – голоса раздаются из самой галереи! Тут должно быть совершается какое-то особенное акустическое явление.

Я опять насторожил уши и убедился – да, вполне убедился, что произносится мое имя!

Его произносил дядюшка. Он разговаривал с проводником и слово «forlorad» было датское.

Я все понял! Для того, чтобы слова мои могли достигать их слуха, надо было произносить их вдоль стены, которая проведет мой голос подобно тому, как железная проволока проводит электричество.

Времени терять было нельзя. Стоило моим спутникам удалиться всего на несколько шагов и акустическое явление могло исчезнуть.

Я подошел к стене и произнес, как мог отчетливее:

– Дядюшка Лиденброк!

И стал ждать ответа.

И как я его ждал!

Звук распространяется не с особенною скоростью.

Большая плотность воздуха не увеличивает скорости звука, а только придает ему большую силу. Прошло несколько секунд, показавшихся мне целыми веками. Наконец следующие слова достигли моего слуха:

– Аксель! Аксель! Это ты?

– Да, да! отвечал я.

– Бедное мое дитя, где ты!

– Заблудился… в страшной темноте!

– Где ж твоя лампа?

– Погасла.

– А ручей?

– Исчез.

– Не отчаивайся, Аксель!

– Погодите немного! Я изнемог, не могу больше говорить? Говорите вы!

– Ободрись! Не говори, а только слушай. Мы тебя искали и вверху, и внизу галереи. Наконец мне пришло в голову стрелять из пистолета. Мы обязаны чисто акустическому явлению, что голоса наши слышны. Не унывай, Аксель! хоть мы и не можем подать друг другу руки, но мы друг друга слышим! Не унывай!

Надежда ко мне возвращалась. Я прижался к стене и сказал:

– Дядюшка!

– Что? – послышалось через некоторое время.

– Надо сначала узнать, как велико расстояние, которое разделяет нас.

– Это очень легко сделать.

– Хронометр с вами?

– Да.

– Так возьмите его. Кликните меня и заметьте точно секунду, в которую произнесете мое имя. Я повторю его, когда услышу, и вы также точно заметите секунду, в которую мой ответ дойдет до вас.

– Хорошо. Значит половина времени, которое пройдет между моим вопросом и твоим ответом покажет время, какое необходимо звуку для того, чтобы дойти до тебя.

– Да, дядюшка, да!

– Готов ты?

– Готов.

– Ну, слушай, я сейчас тебя окликну.

Я приложил ухо к стене и, как только слово Аксель постигло моего слуха, я немедленно повторил его и стал ждать.

– Сорока, секунд! – сказал дядя. Сорок секунд прошло между двумя словами, следовательно, звук доходит до тебя в двадцать секунд. А считая, что звук в каждую секунду пробегает тысячу двадцать футов, получим двадцать тысячъ четыреста футов, или немного более полутора лье.

– Полтора лье! – проговорил я.

– Что ж, Аксель! Полтора лье можно пройти.

– Но как идти, вверх или вниз?

– Непременно спускаться, Аксель. Мы подошли к обширному пространству, к которому прилегает множество галерей. Та галерея, по которой ты заблудился, неизбежно приведет тебя сюда же, потому что все эти рассеянны и трещины земного шара, кажется, расположены лучеобразно вокруг громадной пещеры, в которой мы теперь находимся. Вставай же и пускайся в путь! Иди, ползи, если надо, скользи по крутым скатам… Мы будем ждать тебя… Иди, дитя мое, иди!

Эти слова меня оживили.

Я вскрикнул:

– Прощайте, дядюшка! Я иду. Мы уж не будем слышать друг друга, когда я оставлю это место. Прощайте!

– До свиданья, Аксель, до свиданья!

Этими словами окончился наш разговор, – странный разговор, в продолжение которого мы могли слышать друг друга, хоть и были удалены один от другого на полторы мили.

Это удивительное акустическое явление объяснялось очень просто физическими законами: оно зависело от формы галереи и от проводимости каменной породы. Есть не мало примеров такого распространения звуков, слышных только в известных местах. Подобное явление замечено, между прочим, во внутренней галереи собора Св. Павла в Лондоне и особенно среди любопытных Сицилийских пещер, находящихся близ Сиракуз. Самая чудесная из этих пещер известна под именем Дионисьева уха. Когда все это пришло мне на ум, я сообразил, что, следуя по пути звука, я непременно дойду до товарищей, если только силы мне не изменят. Я встал и пошел, или точнее говоря, потащился.

Скат становился все круче и круче. Я скользил с необычайною быстротою. Я не имел сил остановиться.

Вдруг почва исчезла у меня под ногами. Я чувствовал, что лечу, ударяясь о выступы вертикальной галереи, или вернее, настоящего колодца. Я ударился головою об острый утес и лишился чувств.

XXIX

Я очнулся. Кругом царствовал полумрак.

Я лежал на толстых одеялах, а дядюшка сидел возле меня. Когда я открыл глаза, он радостно вскрикнул:

– Он жив! Он жив!

– Да, – проговорил я, – да, я жив.

– Милое мое дитя, – сказал дядюшка, и прижал меня к своей груди. – Теперь ты спасен!

Эти слова, эта нежная заботливость совсем меня растрогали.

В это время вошел Ганс, увидал, что я очнулся и в глазах его, смею сказать, выразилось большое удовольствие.

– God dag, – сказал он.

– Здравствуйте, здравствуйте, – проговорил я. – Дядюшка, скажите ж, где мы теперь?

– Завтра, скажу Аксель, завтра. Ты еще слишком слаб сегодня. Не сдергивай компрессов! Усни, усни теперь! Завтра узнаешь все!

– Да вы хоть скажите, который теперь час и какой день сегодня?

– Одиннадцать часов вечера, воскресенье, 9 августа. Ну баста! Раньше 10 числа не изволь ни о чем расспрашивать!

Я действительно был очень слаб, и глаза мои невольно смыкались. Мне необходимо надо было успокоиться.

На другой день, пробудясь, я осмотрелся кругом. Ложе мое, устроенное из всех дорожных одеял, помещаюсь в прелестном гроте, украшенном великолепными сталактитами, а пол был усыпан мелким, блестящим песком. В гроте царствовал полумрак. Не было зажжено ни факела, ни лампы, а между тем какой-то необъяснимый свет проникал из вне сквозь узкое отверстие пещеры. Я слышал тоже какое-то неопределенное, глухое журчание. Это журчание походило на шум волн, разбивающихся о песчаный берег. Я даже чувствовал, время от времени, дуновение ветерка. Я спрашивал себя:

– Что это? Я проснулся или сон вижу? Не чудится ли моему, поврежденному во время падения, мозгу, этот странный шум?

Однако зрение и слух не могут обманываться так сильно.

– Это солнечный луч! – Думал я. Это он скользит сквозь щель скалы! Вот и ропот волн! Вот дуновение морского ветерка! Неужто я не ошибаюсь? Господи! Неужто вы вернулись на поверхность земли? Значит дядюшка отказался от экспедиции? Или может, он ее благополучно свершил?

Я еще задавал себе эти вопросы, когда вошел дядюшка.

– Здравствуй, Аксель! – сказал он весело. – Бьюсь об заклад, что ты отлично себя чувствуешь!

– Да, дядюшка, – отвечал я, – да.

С этими словами я приподнялся на постели.

– Так оно и следует, потому что ты спал спокойно. Мы с Гансом поочередно сидели у твоей постели и своими глазами видели, как ты выздоравливаешь.

– Да, я чувствую себя очень хорошо. Как я есть хочу! Вы ведь дадите мне что-нибудь закусить?

– Дадим, дадим, дружище. Лихорадки уже нет. Ганс лечил твои раны какою-то исландскою мазью, и их отлично затянуло. Теперь ты молодцом!

Говоря это, дядюшка проворно приготовил мне поесть и подал.

– Только ты будь повоздержаннее, Аксель, – сказал он.

Но я не мог следовать его мудрому совету и с жадностью пожирал поданную еду.

В то же время я забрасывал дядюшку вопросами.

Я узнал от него, что мне посчастливилось слететь к самому краю перпендикулярной галереи, вместе с грудой камней. Я упал на руки почтенному профессору, весь в крови и без малейшего признака жизни.

– Не понимаю, как ты не разбился вдребезги, – говорил дядюшка. – Теперь уж ты, пожалуйста, не беги вперед и не отставай, а то еще стрясется такая беда, что и подумать скверно! Уж теперь не надо разлучаться.

– Не надо разлучаться? Так значит наше путешествие еще не кончено?

И я вытаращил глаза на дядюшку.

– Что ты, Аксель? Что с тобой?

– Дядюшка, я хочу вас спросить!

– Спрашивай.

– Вы говорите, что я цел? что я здрав и невредим?

– Да.

– Члены у меня не повреждены?

– Нет.

– И голова не повреждена?

– Нет. За исключением нескольких ушибов, она находится совершенно в нормальном положении.

– Ну, так значит мой мозг поврежден!

– Мозг поврежден?

– Да! Разве мы не воротились на поверхность земли?

– Разумеется, нет!

– Что же значит этот дневной свет, этот шум волн? Я с ума сошел, что ли?

– Это-то тебя смущает?

– Да, это, это! Объясните мне, Бога ради…

– Я не могу тебе объяснить, потому что это необъяснимо. Но ты увидишь и поймешь, что геология знает еще очень, очень мало!

– Выйдем из грота, поглядим, – сказал я, быстро вставая. – Я хочу поглядеть…

– Нет, Аксель, нет! свежий воздух может повредить тебе!

– Свежий воздух?

– Да, ветер довольно силен. Рисковать не следует.

– Да ведь я совершенно здоров!

– Терпенье, дружище, терпенье! Если ты опять захвораешь, так ведь это нас поставит черт знает, в какое затруднительное положение! Нам теперь время очень дорого, потому что плаванье будет долгое.

– Плаванье!?

– Да, плаванье. Сегодня отдохни, а завтра мы и поплывем.

– Поплывем?

Это «поплывем» заставило меня подпрыгнуть от удивления.

Что ж это, разве в самом деле внутри земли есть река, озеро или море к нашим услугам? Приготовлены лодки и корабли? Любопытство мое было возбуждено до последней крайности. Дядюшка напрасно старался меня удержать; наконец, увидав, что нетерпение может принести больше вреда, чем удовлетворение желания, он уступил. Я схватил одеяло, завернулся в него, и вышел из пещеры.

XXX

В первую минуту я ничего не видал.

Глаза мои, отвыкнувшие от света, быстро сомкнулись. Когда же наконец я открыл их, я был совершенно поражен представившимся зрелищем.

– Море? – вскрикнул я.

– Да, да море! – отвечал с восторгом дядюшка. – Море Лиденброк! Я льщу себя надеждой, что ни один мореплаватель не станет оспаривать у меня чести этого открытия и права назвать его моим именем!

Перед моими глазами блестела поверхность вод, начало озера или океана. Глубоко вогнутый был берег усеян мельчайшим, золотистым песком и маленькими раковинками, в которых когда-то жили первые создания мира.

Волны со звучным шумом разбивались о берег; дуновением тихого ветерка уносилась легкая, белая пена; несколько брызг попали мне в лицо.

В иных местах п берегу возвышались скалы, утесы и даже целые горы. Эти горы, то отступая от берега, то выдвигаясь вперед, острыми ребрами образовывали мысы и островки, разъеденные по краям бурунами.

Далее, на туманном фоне горизонта, глазам представлялась ясно очерченная масса всех этих гор и скал.

Да, перед нами был настоящий океан со всеми причудливыми береговыми очертаниями, но океан пустынный и страшно дикий. Благодаря совершенно особенному свету, озарявшему мельчайшие подробности картины, я мог далеко видеть. То не был свет солнца с блестящими, великолепными лучами; не бледный, мягкий и тихий свет месяца освещал это громадное водное пространство. Нет! Какое-то особенное, дрожащее сверкание этого света, ясная и сухая его белизна, незначительное возвышение температуры, блеск, далеко превосходящий свет месяца, – все это доказывало чисто электрическое происхождение. Свет этот походил на северное сияние.

Над головой моей висел свод, – небо, если хотите. Свод этот покрыт был большими облаками, двигающимися и изменяющимися, парами, которые, сильно сгустившись, должны были превращаться в дождевые потоки.

Я думал, что под таким сильным давлением температуры испарение воды невозможно, однако же, вследствие какого-то неизвестного мне физического закона, в воздухе носились облака.

Но «погода» была прекрасная. На очень высоких облаках электрические слои производили удивительную игру света. На их нижних клубах рисовались живые тени, и часто, в промежутке между двумя разорванными облаками прорывался луч, доходивший до нас с изумительною силою.

Но луч этот не был луч животворного солнца. Он был холоден и грустно на меня действовал. Я чувствовал, что вместо звездного небосклона, сияющего и сверкающего, за этими облаками скрывается гранитный свод.

Этот гранитный свод давил меня своей тяжестью. Всего этого пространства, как громадно оно ни было, недостаточно было бы для обращения даже самого незначительного небесного светила.

Мне вспомнилась теория одного английского капитана, который уподоблял землю обширному пустому шару, внутри которого воздух светится вследствие давления земной коры, а два светила, Плутон и Прозерпина, описывают в этом пустом пространстве свои таинственные орбиты.

Уж не прав ли капитан? Мы были заключены в какой-то громадной пещере. О ширине этой пещеры судить было нельзя, потому что берега, постепенно расширяясь, терялись из виду, о длине тоже нельзя, потому что горизонт рисовался неопределенною линией. Что же касается до высоты, то высота, по-видимому, простиралась на несколько миль.

Где этот свод опирался на гранитные горы – глаз не видел. В воздухе висело облако, на высоте приблизительно около двух тысяч сажень, то есть выше, чем стоят пары над поверхностью земли. Высота, на которую поднимались пары в этой пещере, вероятно, зависела от значительной плотности воздуха.

Слово «пещера» не дает ясного понятия об этом громадном пространстве. Я даже не знал, каким геологическим переворотом можно объяснить существование подобной пещеры. Произвело ее охлаждение земного шара?

По рассказам путешественников я знал кое-что о знаменитых пещерах, но ни одна из них не представляла таких громадных размеров.

Хотя Гумбольдт, посетивший Гуахарскую пещеру в Колумбии, и не мог всю ее исследовать, а осмотрел ее только на пространстве двух тысяч пятисот футов, однако можно предположить, что она не особенно обширна. Громадная Мамонтова пещера в Кентукки, правда, размеров гигантских, потому что она возвышается на пятьсот футов над поверхностью глубокого озера, и путешественники проходят более десяти лье и все-таки не достигают конца, но даже и это чудо ничего не значило в сравнении с тем, которым я теперь любовался.

Долго я любовался этим облачным небом, электрическим светом и сверкающим морем. Мне казалось, что я вдруг очутился на какой-то планете, на Уране или Нептуне и земной мой организм отказывается понимать происходящие тут явления. Я глядел на все с изумлением и восторгом, близко подходящими к ужасу.

Однако неожиданность такого зрелища подействовала на меня очень хорошо: на лице у меня выступил румянец, свежесть плотного воздуха, доставляя моим легким более кислорода, оживила меня.

Очень легко себе представить, каким наслажденьем было для меня вдыхать этот морской ветерок, пропитанный влажными соляными испарениями после сорокавосьмидневного заключения в тесной, темной, безвыходной галерее.

Дядюшка уже на все нагляделся прежде и теперь довольно равнодушно стоял около меня.

– Что у тебя хватит сил немножко прогуляться? – спросил он.

– Разумеется, хватит, – отвечал я, – И с каким удовольствием я погуляю!

– Ну так давай руку и пойдем по берегу.

Мы пошли.

Круглые скалы, нагроможденные друг на дружку, высились слева и образовывали исполинскую массу самого странного вида. Бесчисленные прозрачные водопады с шумом стремились по бокам этих скал; там и сям легкие пары переносились с одного утеса на другие, указывая этим на присутствие горячих источников; ручьи, тихо и глухо журча, сливались в общий бассейн.

Между этими ручьями я распознал и нашего верного спутника в галерее, Гансбаха, который спокойно вливался в сверкающее море.

– Уж теперь Гансбах не потечет с нами! – сказал я с сожаленьем.

– Ба! – ответил профессор. – Не потечет Гансбах, потечет другой! Это решительно все равно.

– Ну, дядюшка не из благодарных людей! – подумал я.

В эту самую минуту внимание мое было привлечено неожиданным зрелищем. За мысом, шагах в пятистах, мы увидали высокий, густой, тенистый лес. Лес этот состоял из деревьев средней высоты, и все они имели вид правильных зонтиков; атмосферные течения не оказывали, казалось, никакого влияния на их листву и при дуновении ветра они оставались неподвижны, словно окаменелые кедры.

Я не знал, как назвать эти деревья. Что, принадлежали они к тем двумстам тысячам видов растительного царства, которые известны теперь? Следовало их причислить к флоре морских растений?

Нет. Когда мы подошли ближе, изумление мое перешло в восторг.

Я увидал произведения земли, но произведения, выкроенные по гигантскому образцу.

– Это грибы! – сказал дядюшка.

Дядюшка не ошибался: то был лес грибов.

Что за громадное развитие приобрели здесь эти растения!

Я знал уже, что «Lycoperdon giganteuin» достигает, по свидетельству Бюлиара, восьми и десяти футов в окружности, но здесь шло дело о белых грибах, имеющих от тридцати до сорока футов вышины и такого же диаметра шляпки.

Грибов этих было тут целые тысячи. Сквозь их густую сень свет не проникал; совершенная темнота господствовала под куполами, разросшимися наподобие круглых крыш африканского города.

Мне хотелось пройти подальше под эти мясистые своды.

Мы целые полчаса бродили в сырых потемках. Не скажу, чтоб это было особенно приятно. Я выбрался снова на берег моря с большим удовольствием.

Растительность этих подземных стран не ограничивалась одними только грибами. Далее возвышались еще группы деревьев с бесцветными листьями.

Эти распознать было не трудно, – то были простые, но исполинских размеров, кустарники, плауны вышиною в сто футов, гигантские сигиллярии, древовидные папоротники, лепидодендроны с раздвоенными цилиндрическими ветвями, на которых висели длинные листья, покрытые грубыми ворсинками.

– Удивительно! Отлично! Великолепно! – вскрикнул дядюшка. – Вот вся флора первой эпохи мира! Вот скромные растенья наших садов: посмотри, какие они были прежде! Посмотри, полюбуйся! Никогда еще ни единый ботаник не имел счастья видеть подобные чудеса!

– Правда, дядюшка, правда! В этой пещере словно нарочно кто сохранил все допотопные растения, которые так точно воспроизведены учеными. Это своего рода оранжерея!

– Да, мой друг, да! Но ты можешь еще прибавить и зверинец!

– Зверинец!

– Да. Погляди-ка на эту пыль, что мы попираем ногами, – видишь? Ведь это кости, разбросанные по земле!

– Кости?

– Да, кости допотопных животных!

Я кинулся на эти вековые остатки. Они состояли из неразрушимого минерального вещества, – фосфорнокислой извести и, не запинаясь, назвал по имени гигантские кости, походившие на стволы высохших деревьев:

– Нижняя челюсть мастодонта – вот она! А вот коренные зубы динотериума. Вот бедренная кость мегатериума. Да, это настоящий зверинец! Эти кости не могли быть сюда занесены наводнением; животные, которым они принадлежат, жили здесь, на берегах этого подземного моря, под сенью этих древесных растений! Смотрите, смотрите, вот целые скелеты! Однако…