Désenchantée: [Dé]génération

ОТ АВТОРОВ

История учит нас, но мы плохо усваиваем ее уроки.

История учит нас тому, что ни одна революция, даже вызванная, казалось бы, объективными причинами, не меняет жизнь к лучшему. Даже самая бескровная революция всегда приводит к упадку государства и обнищанию народа.

История учит нас тому, что закономерный итог любой революции – тоталитарная диктатура и репрессии. При этом крушатся ли омаются человеческие жизни.

История учит нас тому, что любая идеология, построенная на принципах ненависти и сегрегации – по расовому, национальному, религиозному, классовому или любому другому принципу – несомненное зло, и это зло неминуемо настигнет заслуженное возмездие.

Но, будучи объективными, мы видим, что современный нам мир Западной цивилизации без всяких революций создал самую жестокую диктатуру, основанную на самой бесчеловечной идеологии – идеологии толерантности, где интересы большинства принесены в жертву в угоду интересам меньшинств.

И, конечно, большинство не станет с этим мириться. Поэтому будущее Европы уже определено – рано или поздно, к власти в ней прийдут радикальные, ультраправые силы.

Неужели нас ждет реинкарнация третьего рейха? Неужели свастика или полумесяц – единственная альтернатива для Европы?

Мы верим в то, что это не так. Чудовище неофашизма можно остановить. Этому учит нас наша собственная история, когда из кровавого кошмара красного террора возник Советский Союз, миролюбивое и прогрессивное государство.

Важно лишь не забывать то, что идея геноцида, стремление за счет других рас и народов решить собственные проблемы – абсолютно неверная идея.

Эта книга о том, каким будет будущее Европы. Сейчас это будущее видится только в мрачных красках, но мы все-таки надеемся, что европейская культура, давшая миру великих гуманистов, сумеет победить деструктивное начало в самой себе, исправить ошибки прошлого и найти для себя свой, уникальный путь.

Путь, при котором народы Европы не будут ни притеснителями, ни притесняемыми.

Мы не хотим, чтобы в мире вновь появились Дахау, Хатынь и Бабий Яр, и надеемся, что в Европе никогда не возродится зло, уничтоженное в тысяча девятьсот сорок пятом году нашими дедами. Но сложно не испытывать тревогу за будущее, когда не остыл еще пепел Дома Профсоюзов в Одессе, когда по улицам украинских городов маршируют факельные шествия недобитых бандеровцев, а мирные населенные пункты Донбасса обстреливает полевая артиллерия страны, вступившей в Евросоюз.

Мы хотим показать, что заигрывание со злом приводит только ко злу, что тот, кто сеет ветер, неумолимо пожнет бурю. Что то, что сегодня, с молчаливого одобрения европейских элит, происходит на Украине, завтра может постучать в их собственную дверь.

И исправить это будет очень сложно, если вообще возможно.

Для того, чтобы такого не случилось, мы и начали этот роман.

Алекс Вурхисс, Москва, 2018

На шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас.

Книга Иова 41:4

Здесь женщины ищут – но находят лишь старость,

Здесь мерилом работы считают усталость,

Здесь нет негодяев в кабинетах из кожи,

И первые на последних похожи

И не меньше последних устали, быть может…

Илья Кормильцев, «Скованные одной цепью»

ЧАСТЬ I: C'EST DANS L'AIR

Взгляд палача

У каждого в этом мире есть свое предназначение.

Вольф Шмидт не мыслил своей жизни без охраны правопорядка. Когда-то он служил в полиции, дослужившись до должности заместителя полицай-президента Берлина. Полицай-президентом ему стать не светило – эту должность всегда занимало гражданское лицо, далекое от полицейской службы. Многие сослуживцы Вольфа (особенно пропустив пару кружек чего-то крепкого) выражали свое возмущение подобным порядком, без обиняков заявляя, что Вольф куда лучше справился бы с обязанностями полицай-президента. Вольф только улыбался и говорил: «может быть, может быть», а особо настырным пояснял, что охрана порядка подразумевает принятие этого порядка. Невозможно охранять то, во что не веришь.

Так продолжалось довольно долго, вплоть до девятнадцатого августа две тысячи двадцать восьмого. Август выдался жарким, даже жарче обычного. Многие полицейские переоделись в «тропик» – новую летнюю форму, с шортами и тенниской, но не Вольф. Он был в старой летней форме, но при этом умудрялся выглядеть так, будто обзавелся карманным кондиционером. Вообще, аккуратность всегда отличала Вольфа от большинства его коллег, среди которых немало было сторонников бодипозитива, даже в более комфортных условиях умудрявшихся вонять кислым потом и щеголять немытыми неделю космами.

Клара Манн, полицай-президент Берлина, к бодипозитивщицам не принадлежала и за собой следила не в пример многим. Вольф даже уважал ее, в некотором смысле – красивая дама средних лет, довольно толковая и искренне пытающаяся разобраться в том, что делает. К тому же гетеросексуалка, замужняя, даже лютеранка. Ее муж владел крупным производством автозапчастей и сетью автомагазинов. Тоже правильный мужик, настолько правильный, что однажды его жене пришлось даже упечь его за решетку за нетолерантные высказывания в пивной, где тот был завсегдатаем, умудряясь при этом не скатиться в бытовой алкоголизм, как многие его соотечественники.

Откровенно говоря, Вольфу было жаль их. Они могли бы стать хорошими орднунг-менш¹, но судьба распорядилась иначе. В жаркий августовский полдень Вольф получил СМС, которое ждал давно. В СМС было лишь три слова: «lang lebe die Reinigung²».

Получив СМС, Вольф достал из кармана сложенный вчетверо платок, и промокнул им высокий лоб от воображаемого пота. Положил платок обратно в карман, встал и отправился к полицай-президенту. По дороге он поручил своему секретарю приготовить к его возвращению кофе, оставить его в кабинете и быть свободным. Секретарь, девочка по имени Сильвия, удивилась – обычно Вольф засиживался на работе допоздна, и пропорционально задерживал ее, хоть и отпускал раньше, чем уходил сам.

К полицай-президенту Вольфа пускали без доклада, по распоряжению самой Клары. Вольф, тем не менее, постучал, прежде чем войти. Клара набирала какой-то очередной отчет. Визиту подчиненного она удивилась:

– Что-то срочное, Вольф? Присаживайся.

– Я постою, – ответил Вольф. – Срочное? Да, очень срочное. Знаешь, Клара, хотел сказать тебе, что с тобой приятно работать.

– Спасибо, польщена, – ответила полицай-президент.

– Мы с тобой одинаково понимаем смысл нашей работы, – продолжил Вольф. – Но я хочу спросить тебя: тебе никогда не казалось, что все наши усилия уходят впустую?

– Что ты имеешь в виду? – спросила Клара, отрываясь от своего отчета. То, что молчун Вольф разоткровенничался, было очень непривычно, даже немного пугающе.

– Чем дальше, тем хуже, – сказал Вольф. – Национальные банды чувствуют себя совершенно безнаказанно. Что толку, что мы признали мигрантов полноценными гражданами? Они все равно ухитряются избегать наказаний, чуть что, уповая на расизм и ксенофобию. И в итоге мы сажаем только тех, кто им сопротивляется. Немцев. Я говорю страшные вещи, правда?

– Ничего, дальше меня это не пойдет, – заверила его полицай-президент. – Вольф, кажется, у тебя проблемы…

– Проблемы у нашей страны, Клара, – ответил Вольф. – Разве нет?

– Да, – признала Клара. – Но я сейчас не об этом. У каждого из нас наступает такой день. Может, тебе обратиться к психологу?

– Зачем? – спросил Вольф, глядя начальнице прямо в глаза.

– Ты выгораешь, – ответила Клара. – Ты больше не находишь в себе сил бороться. Ты надломлен, Вольф, и тебе, по-моему, нужна помощь.

– Ошибаешься, – улыбнулся Вольф. Улыбка его, как всегда, была теплой, искренней… даже ласковой. – Я не сломался. И не выгорел. У меня есть силы и желание бороться, и я буду бороться. Разве я давал повод сомневаться в этом?

– Но твои слова… – Начала Клара, но Вольф ее перебил:

– Я не говорил, что не надо бороться. Наоборот, я считаю, что нужно искать выход из сложившегося положения. Как ты считаешь, какой может быть выход?

– Продолжать делать свое дело, – пожала плечами Клара. – Честно исполнять свой долг…

– Перед новыми гражданами, да? – Вольф подошел ближе, встав слева от стола Клары. – Защищать права и свободы приезжих, сажая в тюрьму соотечественников, у которых хватило наглости сопротивляться, да?

– Но ведь это – тот порядок, которому мы присягали! – наконец-то Клара повысила голос, у нее появились взволнованные нотки. – И ты, и я…

– Я присягал своему народу, – сказал Вольф. – Новые граждане не мой народ, Клара. Надо что-то менять, а ты не видишь возможности что-то изменить. Знаешь, Клара, пока мы стоим, наша планета мчится в бескрайнем космосе со скоростью сколько то там тысяч километров в час. Даже стоя мы проделываем огромный путь, даже не двигаясь с места, можем залететь куда-то не туда. Потому надо двигаться, стараясь не отдаляться…

– От чего? – спросила Клара.

– От истины, – ответил Вольф. – Прости за высокопарные слова. У тебя ведь нет детей?

– Нет, конечно, – сказала Клара, совсем сбитая с толку. – А при чем здесь дети?…

– А тебе почти сорок, – Вольф расстегнул китель и запустил руку под мышку. – Тебе некогда было, ты делала карьеру, думая: когда-то потом. Твой Франтишек сначала намекал, потом говорил открытым текстом, но после нескольких скандалов смирился, да?

Клара кивнула, чуть согнувшись к столешнице.

– Не суетись, – посоветовал Вольф. – Вся система сигнализации отключена в этом здании. Прости, Клара, но это необходимо. Я давал тебе шанс…

– Какой шанс?! – наконец-то в голосе полицай-президента явственно прорезалась паника.

– Шанс быть с нами, – ответил Вольф. – Не под давлением, добровольно. Но стереотипы оказались сильнее. Такие, как ты, нам не нужны.

– Кому это «нам»?! – Клара почти сорвалась на крик, но еще не кричала.

– Немецкому народу, – ответил Вольф, достав, наконец, то, что было у него под мышкой – «Вальтер-РРК», маленький, но мощный. – Да, я знаю, ты тоже немка. И Франтишек немец… пусть и с венгерской кровью. Мы не нацисты, Клара, нам это не важно. Сегодня ночью умрет много чистокровных немцев, но еще больше тех, кто немцами не является.

Видя, как меняется выражение лица Клары, Вольф добавил:

– Я не могу тебе доверять, Клара. Прости, но я не могу рисковать. Сегодняшняя ночь – последний шанс для Германии, а может – и для всей Европы. Чем мы хуже России, Америки, Китая? Почему нас лишают права быть собой? Если для этого нужен будет фюрер, если нужен будет Нойерайх – пусть так….

– И кто же будет новым фюрером? – кажется, Клара смирилась, она даже как-то обмякла в своем удобном кресле-капсуле. «Зря она не держит в кабинете оружия», – подумал Вольф. – Ты, Вольф?

– Ну что ты, – ответил он. – Какой из меня фюрер? Я лишь исполнитель. Очень хороший исполнитель. Но знаешь, Клара, у исполнителей тоже есть вопросы, и если им отказывают в праве получить ответ, они ищут того, кто в состоянии ответить. Больно не будет, если не дернешься – я стреляю хорошо.

– Я знаю, – кивнула Клара. – А Франтишек?

Вольф бросил быстрый взгляд на часы:

– Скорее всего, уже мертв. Не бойся, я распорядился убрать его аккуратно. Не всем так повезет. Если ты веришь, можешь рассчитывать на скорую встречу… там.

– А ты веришь? – спросила Клара, зажмуриваясь.

– Смотря во что, Клара, – ответил Вольф. – Знаешь, я почти потерял веру, и действительно был близок к выгоранию, а вы этого даже не заметили. Теперь я вновь верю, вновь живу… lang lebe die Reinigung!

Вольф не соврал – стрелял он действительно хорошо, впрочем, с полутора метров не попасть было трудно. Уходя, Вольф достал из кармана все тот же платок и стер со столешницы пару алых капель. Больше крови не было…

* * *

Кабинет у Вольфа остался тот же, несмотря на смену статуса. Ему так и не довелось стать полицай-президентом: перепрыгнув несколько ступеней, герр Шмидт возглавил Райхсполицай – то есть, всю полицию Германии. Другой на его месте взвыл бы – по сравнению с прошлыми, его обязанности увеличились в разы. Старая полиция боролась с преступлениями выборочно, игнорируя те, с которыми бороться было неполиткорректно; Вольф решительно прекратил эту практику. Любое криминальное преступление должно закончиться судом и приговором, сказал он журналисту портала «Арбайтцайтунг», и этот слоган немедленно растиражировали, так, что и захочешь – не отвертишься. Но для Вольфа высказанное было кредо. Если бы он решил рассказать об этом, он мог бы признаться, что ему доставляло настоящее мучение политкоректно-беззубое правосудие старой Германии. Теперь у его правосудия выросли не только зубы, но и клыки – «друзья полиции», народные дружинники получили право на вынесение приговора на месте, и охотно пользовались этим правом. Иногда и чересчур охотно – кое-кого из тех, кто был замечен в сведении личных счетов под эгидой своего нового статуса, Вольф лично отправил на встречу с Апостолом Петром, или кто там заведует приемосортировкой свежих жмуриков. Кто-то пытался даже отбиваться, но Вольф стрелял действительно хорошо.

Такое правосудие было Вольфу по душе. Все либеральные мифы были отброшены, как никому не нужное тряпье. Преступление больше не скрывалось за демократической болтологией – теперь вещи назывались своими именами. Раньше можно было быть нелояльным к власти, народу и стране, более того, раньше это было модным, похвальным – а теперь за это не просто могли посадить, но и обязаны были посадить. В другом из немногочисленных своих интервью, коротких, как приговор DF3³, он сказал:

– Преступление начинается в голове, – и это тоже стало лозунгом.

Слишком много было свободы в той, дряхлеющей и едва не погибшей Германии. Эта свобода метастазами рака разъедала волю немцев, свобода и навязанное чувство вины. Теперь все изменилось на сто восемьдесят градусов. Раньше позорно было считаться немцем, теперь позорно стало отрекаться от своей немецкой крови.

И преступление против идеологии нового строя стало более преследуемым, чем любое другое. Потому что все остальное – убийства, грабежи, насилие – это побеги, а корень – в неисправленном мышлении.

Палач? Вольф не чувствовал себя палачом, он был садовником, получившим заросший бурьяном участок некогда плодородной почвы. Его задачей было прополоть участок и удобрить его, и именно это он и делал, пусть даже удобрять приходилось трупами, а поливать кровью.

* * *

– Вам никогда не снятся кошмары?

Девушка, сидевшая перед ним на стуле, была напугана, хотя не подавала виду. Чтобы узнать это, Вольфу не надо было даже смотреть показания биосканера, встроенного в ее наручник – шоковый браслет, украшавший левую руку девушки как диковинная киберпанковская безделушка. Но эта «безделушка» содержала мощный компьютер, кучу датчиков, способных предугадать действие подопечного за миллисекунды до того, как он сам осознает свое намеренье, а главное – довольно мощный электрошокер, который, однако, подстраивал уровень разряда под физические особенности организма. То есть, ни при каких обстоятельствах не мог убить, зато очень легко способен был парализовать….

…или просто вправить мозги на место. Вольф любил технику, особенно такую. Техника всегда лояльна, в отличие от людей. Вольфу нравились прямолинейные киберпомощники, полицейские дроны и хитрые наноботы , заменившие собой примитивные жучки прошлого. И имплантаты. Особенно имплантаты.

– Раньше снились, – признался Вольф. – До ЕА⁴ снились, но теперь нет.

Когда девушку ввели, Вольф поливал цветы на подоконнике. Коллекция из двух десятков кактусов и парочка верещащих амадинов были новыми элементами убранства кабинета Вольфа. Появление задержанной не заставило Райхсминистра прервать свое умиротворяющее занятие. Он поливал кактусы строго порциями, отмеряя их мерной мензуркой, чтобы не переувлажнить почву, но снабдить растения достаточным количеством влаги.

Закончив с кактусами, Вольф поставил за штору мензурку и кувшин с остатками воды и обернулся к девушке, расправляя закатанные рукава рубахи. Девушку можно было бы назвать красивой, хотя Вольф такой типаж не любил – полукровка, отец задержанной был турком (эту информацию Вольф получил еще до того, как девушку ввели в его кабинет). На запястии под браслетом виднелось заметный след от электрического ожога. Кочевряжилась, значит. Интересно, как долго?

Достаточно долго, очевидно – имплантат, который сейчас находился в криокапсуле в столе Вольфа, созревает минимум две недели. Вообще говоря, приговоры в Нойерайхе выносятся быстро, прямо на месте задержания, достаточно троих уполномоченных на это геноссе. Но, иногда, даже в DF3 возникают разногласия. Так было и в случае Коюн. Один камрад решил, что она может быть ресоциализирована. Двое других выступили за ликвидацию.

Но Орднунг не одобряет поспешности.

– Видите ли, я всю свою жизнь работал в полиции, – пояснил Вольф, застегивая манжеты запонками, – и такого навидался…. Вы видели когда-нибудь немецкую девочку одиннадцати лет, которую три дня подряд насиловали шестьдесят турок?

Будь на месте задержанной метис араба или африканца, Вольф вспомнил бы криминальную драму с участием арабов или черных. У него таких историй в запасе было вагон с прицепом. Мог бы рассказать о своей помощнице Грете, с которой его подопечной еще предстояло познакомиться. Пока Грета не занималась девушкой, она только вернулась с…. Скажем так, из дальней командировки. Но все еще впереди.

«Повезло малышке, что она пока с Гретой не знакома», – подумал Вольф. Его «правая рука» в свое время пострадала от соплеменников отца подследственной настолько, что мужчины перестали ее интересовать, как сексуальный объект вовсе. Вообще говоря, Орднунг отрицательно относится к гомосексуализму, но для Греты сделали исключение. Возможно, как раз из-за ее истории.

Вольф подумал, что эти подробности личной жизни нового полицай-президента Райхсштрафабтайлунга⁵ девушке лучше услышать от Греты лично. Впрочем, ему и без того было что рассказать своей пленнице. Кстати, он соврал ей – кошмары Вольфу не снились лет с пятнадцати, наверно.

– Зато сейчас ваши чернорубашечники насилуют этнических турчанок! – воскликнула задержанная, тем не менее, избегая делать резкие движения – видимо, знакомство с браслетом пошло на пользу. «Умная девочка… пожалуй, Дезашанте», – мысленно улыбнулся Вольф.

– Я Вас не понимаю, – сказал Вольф. – Какие еще «чернорубашечники»?

– FSP⁶, – пояснила задержанная.

– Вы дальтоник? – сочувственно спросил Вольф. Девушка отрицательно покачала головой. – Странно, насколько я знаю, форменными у «друзей» являются рубахи расцветки «песчаная цифра». Надо у жены уточнить, вносила ли она какие-то изменения, хотя, наверно, она бы рассказала мне о столь радикальных переменах…

– Не паясничайте! – и все-таки, у нее потрясающий самоконтроль, подумал Вольф, любуясь своей подопечной. Глаза кипят гневом, но сама и не дернется, чтоб, не дай Бог, током не шибануло… – Вы прекрасно понимаете…

– Даже лучше, чем Вам кажется, – согласился Вольф. – Вы называете наших мальчиков «чернорубашечниками», лепите на них замшелые ярлыки прошлого, но что вы знаете и о них, и об этом прошлом? Лишь то, что вам втрамбовали в голову ваши либеральные учителя. Вы считаете нас нацистами? Но разве мы преследуем или подвергаем геноциду какую-то расу, национальность, религию или класс? У нас полная религиозная свобода, в Берлине, сердце Нойерайха, работают мечети и синагога. Число представителей ненемецких и неевропейских народов сократилось, но тех, кто нам не сопротивлялся, не притесняют. Разве нет? Так чем же мы похожи на Третий рейх? Символикой? Но у нас нет свастики. Или униформой? Но даже она не сильно отличается от униформы бундесвера или ННА. Чем?

– Не считайте нас невеждами, – ответила задержанная, попытавшись придать голосу холодность (получилось не очень, слишком уж девушка была разгневана и обескуражена), – мы хорошо усвоили уроки истории, в отличие от…

– Если бы вы хорошо усвоили уроки истории, – сказал Вольф, надевая пиджак (он одевался партикулярно не из нелюбви к форме, а потому, что статус Райхсминистра давал ему право носить гражданскую одежду, а Вольф считал, что использовать свое право – тоже обязанность), – то не наступили на те же грабли во второй раз. Однажды Германию уже пытались поставить в позу – потом плакало полмира. История всегда дает одни и те же ответы на одни и те же вызовы. Вы думали, что умнее исторического процесса, но это не так.

Он сел в удобное кресло и скрестил руки на столешнице перед собой:

– Вам с детства вдалбливали, что Вы уникальны, и Вы поверили. Но ваша уникальность – это уникальность винтика в механизме. Вы были частью механизма управляемого хаоса, Коюн. Вы никогда не замечали, что Ваша «уникальность», Ваш «неповторимый внутренний мир» – калька с внутреннего мира тех, с кем Вы шли в одном строю, отвергая в своей идеологии саму идею того, чтобы идти в одном строю с кем-то.

Вы повторяли заученные лозунги, искренне веря, что это и есть Ваши убеждения. Предварю Ваш вопрос – мы ничем не отличаемся от Вас, кроме одного – мы не лжем себе. У нас есть Орднунг. Он один для всех. Мы это знаем и не пытаемся это отрицать. Вы же, имея свой не декларируемый, но жестко регламентируемый либеральный Орднунг, усиленно старались всем показать свою «независимость». Я мог бы искренне посмеяться над вами, не будь ваше поведение преступлением.

– И в чем же здесь преступление? – спросила Коюн, продолжая имитировать ледяной тон.

– Глупость – всегда преступление, – сказал Вольф. – Раньше преступление называли грехом, и были правы: любой преступник вредит, прежде всего, сам себе, а уж потом окружающим. Вы обманывали себя, и обманом вовлекли себя в антинародное движение…

– Какое Вы имеете право говорить от лица народа? – скривилась Коюн.

– Я являюсь частью этого народа, – парировал Вольф. – И его судьба мне не безразлична. Вы думаете, я бы не хотел, чтобы все были свободны? Хотел бы. Но пастух не может дать свободу овцам, чтобы их не растащили волки. А овцы – существа глупые, и без пастуха разбредаются, на радость волкам.

– Люди – не овцы! – с вновь появившимся жаром воскликнула Коюн.

– О да, с людьми сложнее, – ответил Вольф. – У них есть разум, которым они не умеют пользоваться, зато научились им гордиться. Коюн, у Вас турецкое имя. Кем Вы себя считаете – немкой или турчанкой?

– Человеком, – ответила девушка.

– Я не знаю такой национальности, – ответил Вольф. – Не забывайте, мы с Вами не в пивной, а в Райхсполицай Бехёде, и Вы обвиняетесь в серьезном преступлении.

– В каком? – спросила девушка. Вольф улыбнулся:

– Хороший вопрос. Вы знаете в чем Вас обвиняют, и готовы защищаться, но я забуду сейчас то, что написано в Вашем деле. Вы виновны в чем-то более тяжком, чем детские игры в заговорщиков – в нелояльности.

– Но я лояльна, – ответила Коюн. – Я принимаю ваш чертов Нойе Орднунг…

– Упс, – сказал Вольф. – Видите? Ваша нелояльность сквозит в каждом Вашем слове. Нам не нужны те, кто принимают Орднунг на словах. Внутри Вы все равно нелояльны.

– Вы не можете залезть внутрь меня, – Коюн даже как-то сжалась, хотя тон Вольфа ни на йоту не изменился. – Душа – это та территория, на которую ваша власть не распространяется!

– В Вашем случае, к сожалению, пока да, – сказал Вольф, – но мы исправим это. Вас, наверно, удивляет, почему Вами занимается лично Райхсминистр? Почему не достаточно приговора DF3?

– Удивляет, – машинально кивнула Коюн.

– Это возвращает нас к прежнему Вашему вопросу, – сказал Вольф, вставая из кресла. – Почему я могу говорить от имени народа, а Вы нет. Скажите честно, если бы у Вас была возможность вернуться в ЕА и пристрелить меня, или, упаси, Боже, Райхсфюрера, Вы бы это сделали?

– Можно я переложу руку? – спросила Коюн. Вольф кивнул. Девушка осторожно положила руку на колено.

– Между прочим, все равно не советую напрягаться, – сказал Вольф, встав у угла стола. – Браслет реагирует на мышечный тонус всего организма.

– Я знаю, – ответила Коюн. – Так вот, вы спросили, и я скажу честно. Пусть меня после этого расстреляют, мне все равно. Да, я убила бы – и Вас, и его. Если бы это могло остановить вас…

Вольф широко улыбнулся:

– Я же говорил, что Вы учили историю плохо. Нет, девочка, это нас бы не остановило. Вы могли убить меня, Эриха, кого угодно, но остановить ЕА вы были не в силах, как не в силах остановить ураган или лавину.

Он присел на корточки и открыл небольшую дверцу на ножке стола:

– Вы даже не понимаете, что сейчас купили себе жизнь. И, возможно, даже долгую и счастливую. Вы заново родились, Коюн. Как у всякого новорожденного, у Вас пока нет ни имени, ни истории. Коюн умерла минуту назад. Теперь у Вас есть нечто большее – номер, относящийся к категории «бэ». Вы знаете, что это значит?

От природы смуглая Коюн, слушая Вольфа, бледнела буквально на глазах:

– Дезашанте?

– Ну, отважный борец за неотъемлемые права винтика на неповторимую индивидуальность, что это Вы, струхнули, что ли? – голос Вольфа стал мягким, баюкающим. – Расслабьтесь, Дезашанте – это Ваш шанс, который Вы получили за честность, и, какую-никакую, но смелость. Смелость, кстати, Вам сейчас понадобится.

– З-зачем? – спросила Коюн, испуганно глядя на то, что Вольф извлекал из отсека в столе. Проследив направление ее взгляда, Вольф разулыбался:

– Вижу, эти предметы Вам знакомы. Знаете, мы могли бы запустить Вам наноботов прямо в кровь, в лимфу, в спинной мозг, не только для того, чтобы взять у вас образцы стволовых клеток для клонирования. С помощью наноботов человека можно подчинить, сделать послушным орудием, но….

…это не наш метод. Нам не нужны роботы из плоти и крови. Нам нужны граждане. И мы умеем прощать ошибки, но только после того, как человек изменится и осознает свою неправоту. Знаете, что такое Дезашанте?

– Концлагерь, – кивнула Коюн.

– Если исходить из определения, то да, – сказал Вольф. – Если же проводить исторические параллели, вовсе нет. Все концлагеря – американские, английские, фашистские, большевицкие – были лагерями смерти. Как Аушвиц – «выключатель». А Дезашанте – лагерь возрождения.

Вольф взял в руку инъектор и быстро кольнул Коюн в шею. Та вздрогнула, браслет ожил, но Вольф успел заблокировать разряд, сунув палец между разрядником и тонкой девичьей кистью. Палец обожгло током, но Вольф даже не поморщился.

– Это парализует Вас, – сказал он, – но чувствовать Вы будете все, иначе нет смысла.

Он расстегнул и снял браслет с кисти Коюн. Браслет и пустой инъектор Вольф положил на стол. Затем взял со стола нечто вроде небольшой электродрели:

– Рождение человека всегда сопровождается болью и кровью, Коюн. Вы бездарно потратили свою первую жизнь, но мы готовы дать Вам еще один шанс. Поскольку Вы часть народа, народа, от имени которого я выступаю. Потому, что имею на это полное право.

Двумя пальцами он открыл рот девушки и посветил встроенным в «дрель» фонариком. Довольно цокнул языком и запустил «дрель». Не обращая никакого внимания на ужас в глазах девушки, он поднес сверло к алой десне позади идеально-белых коренных зубов:

– Вы хорошо ухаживаете за ротовой полостью, Коюн. Это похвально. Между прочим, у Вас вот-вот должен прорезаться зуб мудрости. Мы ему немного поможем, идет?

* * *

Когда бледную Коюн на ватных ногах увели в ведомство Греты, полицай-президента Райхсштрафабтайлунга, заместительницы Вольфа по вопросам работы пенитенциарных учреждений и распределения отбывающих наказаний, Вольф заметил, что вредные амадины, оравшие все время, пока работала его портативная бормашина, самым свинским образом нагадили в собственную поилку. Он вынул пластиковую емкость из клетки и прошел до туалета, чтобы помыть ее и наполнить водой. Магда, его жена, наказывала наливать птицам воду только из кулера, «потому, что по трубам одно говно сливают», но это ее ценное указание Вольф, понятное дело, игнорировал. Амадинов Вольф не любил, даром, что их подарила Магда, чьи прочие подарки Райхсминистр ценил и бережно хранил. «Ничего, не сдохнут, а если и сдохнут, невелика потеря», – думал он, возвращаясь в кабинет.

Он поставил плошечку на стол, чтобы вызвать по селектору Брунни, своего неизменного секретаря, и попросить приготовить чашечку кофе, но тут поступил вызов по видеофону. Вольф велел асе⁷телефона включить связь, и над столешницей появилась фигурка его жены Магды. На ней было легкое ситцевое платьице, с ее же легкой руки вошедшее в моду по всему Нойерайху.

– С чего это ты принарядилась? – удивился Вольф. Магда не видела ничего предосудительного в наготе и не стеснялась звонить ему в неглиже, не обращая внимания на то, что у него могут быть посетители.

Впрочем, для бывшей «актрисы в жанре бурлеск», а ныне женского воплощения Орднунга в буквальном смысле (Орднунг в виде прекрасной обнаженной женщины, демонстрирующийся в тысячах уличных голограмм и сетевых роликов был 3Д-моделью Магды, и моделью во всех смыслах очень точной) такие условности были не важны. Да и для Вольфа тоже: он знал, что Магда ему верна, и этого ему было довольно.

Он вообще ей много позволял, но лишь потому, что у Магды, кажется, чутье на красные линии было прошито в подсознании наряду с безусловными инстинктами. Потому даже когда она на него сердилась, Вольфа это только веселило. Сердилась она на него часто, и со стороны могла показаться даже сварливой… но лишь со стороны.

– Травишь моих амадинов канализационными помоями? – вопрос Вольфа Магда проигнорировала, а плошку на столе ухитрилась заметить. – Или с блядями развлекаешься?

– Развлекаюсь, – признался Вольф. – Только что одну в Дезашанте отправил.

– Красивая? – заинтересовалась Магда. Как это часто случается у представителей таких вульгарных жанров, как бурлеск, у нее было очень хорошо развито чувство прекрасного вообще и чутье на женскую красоту в частности.

– Тебе бы понравилась, – пожал плечами Вольф, беря со стола плошку. – Можешь сама глянуть, дело девять, литера г, номер пятьдесят две тысячи сто четыре.

– То-то прошмандовка Гретхен порадуется, – сказала Магда, задумчиво глядя, как Вольф ставит плошку в клетку с верещащими амадинами. – Она ни одну симпатичную девочку не пропускает… я к тебе, между прочим, по важному делу звоню.

– Я весь во внимании, – кивнул Вольф, закрывая клетку. Амадины слетелись к плошке, самец уселся на жердочку над ней, а самочка принялась пить.

– Блин, смотри, куда ты плошку ставишь! – взорвалась Магда. – Ты поставил специально под жердочку, чтобы Франк-Вальтеру срать туда удобней было?

Франк-Вальтером звали самца-амадина, в честь покойного президента Германии. Самочку звали Ангелой.

– Буду я еще им плошечку выставлять, – буркнул Вольф.

– Ну да, не тебе же из нее пить! – ядовито заметила Магда. – Давай я тебе в тарелку…