Читать книгу: «Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 5», страница 7
Обзор Российской государственности XVIII века
XVIII век заложил те мировоззренческие основы, которые удобренные стараниями XIX века в XX обнажились плодом казавшимся вначале невозможным противоречием – просвещение и человеконенавистничество, в виде образа мировоззрения лучшести, свободы, справедливости, фактическим итогом оказались одной парой сапог. Поэтому рассматривать историю кризиса человеческих взаимоотношений XX века, двигаемого непреклонными практиками, невозможно без правильного осмысливания философских лириков века Просвещения. В начале этого идейного движения европейской культуры, характеризующееся развитием общественной, философской и научной мысли, лежали принципы свободомыслия и рационализма, а деятели просвещения видели в знаниях мощный двигатель прогресса всего человечества. Россия в этом ключе, хоть и отставала от передовых европейских стран, но, в целом, придерживалась общего русла, ориентировалась на Запад, перенимая от него новшества цивилизованного мира.
В России XVIII век – это век распространения образования и науки. Основным центром научной деятельности, как и во второй четверти века, оставалась Академия наук. При Екатерине к ней прибавился новый научный центр – Московский университет, а также Горное училище в Санкт-Петербурге, открытое в 1773 г., в 1783 г. создана Российская академия, занимавшаяся изучением русского языка и грамматики (с первых дней по 1794 г. Российскую академию возглавляла Е. Р. Дашкова, сподвижница Екатерины II по перевороту, единственная женщина, занимавшая в то время государственную должность, незадолго до этого назначенная Екатериной II и директором С-Петербургской Академии Наук). Центром научной мысли и главным учебным заведением Левобережной Украины была киевская академия
В развитии общественной науки выдающееся место занимал М. В. Ломоносов. В Санкт-Петербургской АН в течение 31 года работал крупнейший математик XVIII века Леонард Эйлер. Многие его открытия вошли в современную науку и технику, на его трудах воспитывалось не одно поколение русских учёных. Среди них был С.К.Котельников, разработавший вопросы теоретической механики и математической физики. Им написаны учебники по математике, механике, геодезии. Другой ученик Эйлера, С. Я. Румовский стал основоположником отечественной астрономии.
С упрочением в стране капиталистических отношений всё острее ощущается необходимость изучение её просторов, природных ресурсов. Вместе с тем, приобретения новых географических знаний расширяли базу для развития естественных наук – геологии, физики, ботаники, географии и т. п. Так, с целью обследования различных районов России была возобновлена практика организации комплексных экспедиций. Всего было отправлено 5 экспедиций. Три из них – Оренбургские (их возглавляли И. И. Лепёхин, П. С. Паллас, И. П. Фальк) и две – Астраханские (под руководством С. Г. Гмелина, И. А. Гильденштедта). А после присоединения Крыма к России, в 1783 г. для изучения края было организовано путешествие адъюнкта АН В. Ф. Зуева. Освоением востока страны занимались промысловые люди, параллельно составлявшие более подробные и точные карты восточных границ империи и прилегающих островов. Среди исследователей (Д. Кука и его отряда, И. Биллингса, П. К. Крашенинникова, М. Д. Левашова) выдающееся место занимает купец и землепроходец Г. И. Шелихов. В 1775 г. он создал первую компанию для пушного и звериного промысла на Алеутских островах и Аляске. Им же на Аляске основаны первые русские поселения. На основе компании Шелихова в 1799 г. была основана Российско-американская компания, с правом монопольного пользования промыслами и ископаемыми. В последней трети XVIII в. географическим департаментом АН составлена «Генеральная карта Российской империи по новейшим наблюдениям и известиям сочинённая» (1776 г.), «Новая карта Российской империи, разделённая на наместничества» (1786 г.), издан новый «Атлас Российской империи»» (1792 г.)
Успехи прослеживаются и в развитии медицины. Если во времена Петра I в России существовало единственное медицинское училище, то в конце столетия их стало три. Кроме того, были открыты Медико-хирургическая академия, а при Московском университете – медицинский факультет. В 1768 г. Екатерина II, первая в России сделала себе прививку от оспы. В то время оспопрививание не избавляло от заболевания, но значительно сокращало число смертных исходов. Мировое признание получили труды Д. С. Самойловича о чуме, его вывод, что чума передаётся не по воздуху, а от соприкосновения, имел большое практическое значение позволившее наметить эффективные средства борьбы с эпидемией.
Вторая половина века ознаменовалась взлётом технической мысли. Сын простого солдата И. И. Ползунов, окончивший лишь Екатеринбургскую арифметическую школу в 1764—1765 гг. прославился изобретением парового двигателя. Пуск его машины был назначен на 20 мая 1766 г., а 16 мая 38-летний механик скончался от чахотки. Некоторое время паровая установка действовала, но затем её забросили «за ненадобностью». Лишь только через 20 лет английский изобретатель Джеймс Уатт изобрёл свою паровую машину (патент 1784 г.) Оказавшись в ином обществе, оно сразу нашло применение на практике.
Другим необычайным изобретателем того времени был И. П. Кулибин, сын нижегородского мещанина. Он преподнёс императрице сделанные им необычные часы «яичной фигуры», сохранившиеся до наших дней. Крышка их открывалась каждый час, являя взору храм Воскресения Христова, а ровно в 12 часов играли сочинённую изобретателем мелодию. Кулибин был награждён одной тысячей рублей и назначен механиком при Санкт-Петербургской АН с жалованием 300 руб. в год и казённой квартирой. Он смастерил телескоп, микроскоп, разработал проект «самобеглой коляски», протезы для инвалидов, лифт, создал «зеркальный фонарь» (прототип прожектора), семафорный телеграф и многое другое. Но ничего из этого не имело практического применения. В 1776 г. по объявленному конкурсу он разработал проект и построил модель одноарочного деревянного моста через Неву, пролётом 298 метров, одобренного академиком Эйлером, но «за ненадобностью» так и не воплощённого в жизнь. Судьба всех изобретений, как правило, разбивалась об атмосферу равнодушия, отсталости общественного строя.
Во второй половине XVIII века помещичьи хозяйства, ища прибыль, всё больше ориентируются на экспорт хлеба, что вызывает повышенный интерес к агрономической науке. У её истоков стоял А. Т. Болотов, создавший первое руководство по введению севооборота и организации сельскохозяйственных территорий в работе « О разделении полей» (1771 г.), разработал принципы лесоразведения и лесопользования. Другой учёный-агроном И. М. Комов, автор труда «О земледельных орудиях». (1785 г.), первого русского руководства по сельскохозяйственным машинам и орудиям. Пропагандист травосеяния, улучшения естественных сенокосов и пастбищ.
Во второй половине столетия появляются первые исторические труды. Широко издаются древние летописи. В 1767 г. по инициативе М. В. Ломоносова появилось издание «Русской летописи». М. М. Щербатов опубликовал открытую Татищевым «Русскую правду», а в 1770—1772 гг. – «Журнал, или Подённую записку императора Петра Великого». Большое значение в пополнении исторической базы имело второе издание Н. И. Новикова, его «Древней Российской Вивлиофики», состоящей из 20 томов источников: грамот великих князей, дипломатических документов, отрывки из летописей и др. В 1768—1784 гг. вышли в свет 4 книги Татищева «История Российской и самых древнейших времён». М. М. Щербатову принадлежит «История Российская от древнейших времён», доведённая им до 1613 г. Работа содержала много неточностей, мнений, основанных на отзывах своего окружения (особенно это касается Петра III и Павла I), но ценным было уже то, что установление хронологической последовательности событий требовало выяснения причинной связи между ними. И. Н. Болтин связывает исторический процесс с природным фактором, который, по его мнению, имеет «главное влияние» на общество. Свою роль в развитии отечественной истории сыграл и отзыв Болтина на «Примечания на историю древния и нынешняя Россия г. Леклерка». Французский медик Леклерк, после 10-дневного пребывания в России, вернувшись во Францию, написал сочинение на Россию и русский народ, обличая его в очевидной издержке крепостного права, невежестве духовенства, непросвещённости народных масс, попутно допустив множество мелких и частных нелепостей. Отзыв же Болтина скорее был направлен на разбор этих нелепостей и выискиванием аналогичных фактов в странах Западной Европы, в целом является политической пропагандой в ответ на критику французского автора.
В конце XVIII в. Россия представляла собой огромное государство континентального масштаба. Занимала площадь Восточной Европы, Северной Азии, Аляску и Алеутские острова. По данным 1-й ревизии (1719 г.) в России насчитывалось 15,6 млн человек, по 5-й (1795 г.) – 37, 4 млн человек. Более 9/10 населения проживало в сельской местности. Самыми крупными городами являлись обе «столицы» – Санкт-Петербург и Москва. Численность жителей Санкт-Петербурга насчитывала 335 тыс. человек, Москвы – 275 тысяч. Многие же города представляли собой, фактически, большие сёла, жители которых занимались земледелием на отведённых городом землях, отчасти торговлей и мелкими промыслами. В то же время, было немало крупных торгово-промышленных селений, которые по характеру занятия жителей и по внешнему своему виду были настоящими городами, как Павлово, Кимры, Городец, Вичуга, Мстёра, но они продолжали оставаться на положении сёл, т.к. принадлежали помещикам-магнатам – Шереметевым, Паниным, Голицыным, Юсуповым, Воронцовым, что тормозил процесс городообразования.
В административном отношении европейская часть России делилась на 47 губерний и пять областей (Астраханская, Таврическая, Кавказская, земля Войска Донского и земля Черноморская). В дальнейшем численность губерний увеличилась за счёт деления некоторых из них и присоединения новых территорий. Области Астраханская и Таврическая получили статус губерний. Сибирь по административному делению 1822 г. была разделена на Тобольскую, Томскую, Омскую, Иркутскую, Енисейскую губернии и Якутскую область. (В 50-х г. XIX века были образованы Камчатская, Забайкальская, Приморская и Амурская области).
К концу царствования Екатерины II в стране насчитывалось 610 городов. Число городских жителей составляло всего 6% от общего населения страны. В одной деревне в среднем проживало 100 – 200 человек. Крестьяне по своему социально-правовому положению делились на помещичьих (53,2%) и государственных (46,8%). Последние, в свою очередь, подразделялись на черносошных, однодворцев (потомков мелких служилых людей) и пришлых (в 19 веке их стали звать посессионными или заводскими). На всю империю приходилось примерно 100 тысяч деревень и сёл. Если говорить о благосостоянии крестьян, то 80% из них были середняками. «Кто имел 100 рублей, считался богатеем беспримерным»103. 17 копеек в год тратил на покупки среднестатистический житель империи (через полвека будут в 20 раз больше). В 1796 г. число фабрик и заводов (не считая горных) было 3161 (в момент вступления на престол Екатерины II – 984).
Сведения о численности дворянства в XVIII в. недостаточны. В 1737 г. насчитывалось 64,5 тыс. помещичьих владений с 6млн крепостных обоего пола. В 1782 г. в России было свыше 108 тыс. дворов (0,79% населения). В 1795 г. – свыше 362 тыс. (2,22%). В имущественном отношении дворянство было неоднородным. Например, в 1777 г. мелкопоместное (по 20 душ крепостных мужского пола) составляло 59% сословия, среднепоместное (20—100 душ) – 25%, крупнопоместное (свыше 100 душ) – 16%. Некоторые дворяне, Ф. А. Апраксин, А. Р. Брюс, А. Д. Голицын, М. Ф. Головин, А. Н. Демидов, В. В. Долгорукий, А. Л. Нарышкин, А. М. Черкасский, П. Б. Шереметев и др., владели десятками тысяч крепостных.
По подсчетам русского историка Ю. В. Готье по 2 ревизии (1743 г.) в Великороссии было 3.443.292 д.м.п. крепостных, что составляло 53,7% от всех крестьян, и 3.000.000 д.м.п. государственных крестьян. 3 ревизия (1763 г.) нашла 3.786.771 д.м.п. крепостных (53%) и 3.400.000 Государственных крестьян, 4 ревизия (1783 г.) 5.092.869 д.м.п. крепостных (53%) и 4.470.600 Государственных, 5 ревизия (1796 г.) 5.700.465 д.м.п. крепостных (53%) и 5.000.000 Государственных.
Таким образом, на протяжении XVIII в. крепостные крестьяне составляли чуть более половины в общей массе великорусского крестьянства. Были в России целые провинции, по своей территории превосходившие целые европейские государства, где крепостного права не было вообще – Поморье, Сибирь. Характерно, что на вошедших в Российскую империю западных территориях процент крепостного населения был гораздо выше. Так в Прибалтике 85% крестьянства составляли крепостные.
Во второй половине XVIII в. больше половины сельского населения составляли помещичьи крестьяне. Их быт и уклад не был абсолютно единообразным. Так, жизнь барщинного крестьянина протекала под бдительным надзором помещика и вотчиной у администрации, властью, вторгавшейся не только в хозяйственную деятельность, но и семейные отношения. Оброчный же крестьянин располагал большей свободой, иногда жили за пределами вотчины, не занимаясь земледелием. Уклад жизни дворовых крестьян, удовлетворяющий разнообразные потребности барина, также существенно отличался от жизни остальной массы крестьян. Материальная же жизнь капиталистического крестьянина, только формально остающегося в рядах своего сословия, существенно отличалась от быта его собратьев.
Основной производственной ячейкой сельского и городского населения оставалась семья, где старший по возрасту мужчина, как и раньше, являлся главой семьи. Ритм крестьянской жизни определялся циклом сельскохозяйственных работ. Самым напряжённым периодом считалось время весеннего сева, сенокоса и жатвы, когда на сон отводились считанные часы. Зимой объём работ значительно сокращался, в основном выполнялся объём работ по ремонту и устройству своего быта. Ненужные в работе члены семьи отправлялись на заработки в извоз, плотничать, шить шубы и кафтаны. Весной все крестьяне, занимавшиеся отхожим промыслом, возвращались в свои деревни. Женская половина семьи зимние месяцы проводила более напряжённо. С утра до вечера они пряли и ткали полотно, шили бельё. После ужина жители деревни отдыхали – пели песни, качались на качелях, а также с гор, покрытых льдом, отгадывали загадки. Питались крестьяне простой пищей: ржаной хлеб да щи из кислой капусты, а также сваренная на воде каша из «грешневых, полбенных, ржаных, или овсяных, так же просяных круп»104, и немалая доля «даров природы». Мясо в большинстве регионов было блюдом сезонным – после осеннего и зимнего забоя скота.
В праздничные дни зажиточный крестьянин довольствовался жареным мясом, студнем, птицей, яичницей с ветчиной, различной выпечкой (калачи, пироги, кулебяки, оладьи, ватрушки и др.), пил квас, домашнюю брагу, пиво, медовуху, покупал хлебную водку. Крестьяне питались 3 раза в день, немалая их часть – два.
Интересно заметить, из множества художественных произведений русских классиков, воспоминаний современников и других исторических источников, в особенности советского периода, известно множество описаний бедственного, буквально нищенского существования русского крепостного крестьянства, Однако существуют и другие воспоминания современников, притом тех же иностранцев, которые бывали в крепостнической России, и многие из них отмечали, например, что в XVIII веке уровень жизни крестьян России был выше, чем во многих странах Западной Европы.
Конечно, с точки зрения юриспруденции, «закон все более обезличивал крепостного, стирая с него последние признаки правоспособного лица»105 (Ключевский). А глава тайной полиции А. Бенкендорф писал в личном послании императору Николаю I: «Во всей России только народ-победитель, русские крестьяне, находятся в состоянии рабства; все остальные: финны, татары, эсты, латыши, мордва, чуваши и т. д. – свободны»106.
Действительно, частью повседневной жизни Российской империи были многие элементы рабовладения. Например, торговля людьми. Какое-то время в Санкт-Петербурге даже функционировал рынок крепостных. С другой стороны, государственная власть никогда не относилась к таким вещам, как к чему-то само собой разумеющемуся. Невольничьи рынки в итоге были запрещены, как было запрещено и размещение в газетах объявлений о продаже людей. Впрочем, ориентированность на поддержку интересов дворянского сословия не позволяла императору жёстко добиваться исполнения своих требований. Торговля людьми продолжалась в частных домах, а объявления подавались в газеты иносказательно – вместо «продается» писали «отдается в услужение».
Однако на фоне ужасного рабовладения, к примеру, А. С. Пушкин отзывался о состоянии крепостных крестьян иначе: «Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен… Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу… / Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны»107. Конечно, эти слова Пушкина можно по-разному расценивать, вызывает скепсис уже только то, что крестьянин должен уходить на заработки за 2000 верст, но, так или иначе, по настроению автора судьба крепостного не была уж так затоптана грязью.
Подобную ситуацию отмечали и иностранцы. Капитан британского флота Джон Кокрэйн писал в своей книге «Рассказ о пешем путешествии по России и Сибирской Татарии к границам Китая, замерзшему морю и Камчатке», что «деревни на дороге многочисленны и многолюдны. Многие металлургические и соляные заводы, а также спиртзаводы, видны во всех направлениях, и везде преобладает деятельный и трудолюбивый дух»108, так же отмечал, что «можно увидеть стада крупного рогатого скота, блуждающие и пирующие на почти пустынных пастбищах»109. Примечательно, в те времена иметь корову крестьянину в Европе был признаком роскоши, а в России наоборот, неимение коровы было чертой крайней бедности.
Другой британский путешественник, Бремнер, говорил: «Есть области Шотландии, где народ ютится в домах, которые русский крестьянин сочтет негодными для своей скотины»110. Впрочем, далее он добавлял, что русский крестьянин по сравнению с английскими совершенно бесправен: «Не следует, однако, полагать, что даже если мы признаем русского крестьянина во многом уважающего больше комфорта, чем некоторые из наших, но, в целом, мы рассматриваем его судьбу более зависимым, чем крестьянина свободной страны, как наша. Расстояние между ними неизмеримо широкое… Хижина самого подлого крестьянина в Британии неприкосновенна; что русский может без разрешения и без предупреждения? Бедный человек у нас не привязывается к своему жилищу, но волен распоряжаться своим мастерством и трудом там, где, по его мнению, они принесут ему наибольшую отдачу, даже не посоветовавшись с землевладельцем или выплатив ему часть „шляпы“, которую он может заработать на протяжении всей жизни. Прежде всего, он не подлежит перевозке в качестве осужденного, как русского в Сибирь по прихоти своего господина, безжалостно разрывая связь с женой, друзьями, с домом, без права на протест и апелляцию»111.
Однако положение крепостных в России не было одинаковым. Большое значение имела форма повинности: барщина или оброк. Барщина заключалась в том, что крестьянин был обязан отработать на земле помещика определённое количество дней. Оброк же – это регулярная денежная выплата, зарабатывать на которую крестьянин мог множеством способов, от того имея свободу действия и предпринимательства.
Разницу в положении подобных крестьян отмечают и современные учёные. Доктор исторических наук И. М. Супоницкая пишет: «В России не все крепостные работали на барщине. Перед отменой крепостного права около 40% крепостных являлись оброчниками‚ отдавая помещику оброк натурой или деньгами. Крепостной-оброчник был несравнимо свободнее. Он сам решал‚ куда уйти на заработки. Целые деревни, получив паспорта, отправлялись на промыслы, в города. Одни деревни поставляли ямщиков‚ другие – ремесленников‚ третьи занимались промыслами у себя дома»112.
Французский путешественник Астольф де Кюстин в книге «Россия в 1839 году» писал, что крепостные были «главными торговыми деятелями» нижегородской ярмарки. Однако «закон запрещает крепостному просить, а вольным людям предоставлять ему кредит более чем на пять рублей, – добавлял де Кюстин, – И вот с иными из них заключаются сделки под честное слово на двести – пятисот тысяч франков, причем сроки платежа бывают весьма отдаленными. Эти рабы-миллионщики, крепостные Агуадо, не умеют даже читать. Действительно, в России человек порой возмещает свое невежество необыкновенными затратами сообразительности»113.
Многие из тех, кто был успешен, впоследствии покупали себе вольную и переходили в купеческое сословие. Некоторые зарабатывали баснословные деньги – например, семья Морозовых, основанная выкупившимся из крепостной зависимости в 20-х годах XIX века Саввой Морозовым, в 1914 г. признавалась журналом Forbes шестой богатейшей семьёй в Российской империи.
Осознавая необходимость соблюдения правопорядка на местах царское правительство, наученное горьким опытом историей с Салтычихой, старалось отслеживать отношения между помещиками и крестьянами, делая попытки пресечения беспределу. Так, Екатерина II в 1775 г. уполномочила даже своих генерал-губернаторов преследовать помещиков за жестокое обращение с крестьянами вплоть до конфискации имений и передачи их в управление опекунским советам. Александр I в 1817 г. указал за произвол помещиков предавать их суду и брать имения под опеку казны.
Из исторических источников известно, что только за период с 1834 по 1845 гг. к суду было привлечено 2838 дворян, из них осуждено 630 человек. В правление Николая I в опеке находилось ежегодно около 200 имений, взятых за плохое обращение помещиков с крестьянами. Следует отметить, что наказание несли и крестьяне, так за тот же самый период с 1834 по 1845 гг. в России было осуждено 0,13% крестьян за неповиновение своим помещикам, и почти такое же число 0,13% помещиков за превышение власти над крепостными крестьянами.
Правительство старалось регулировать отношения, но, судя по всему, предпринимаемых мер было не достаточно. В целом продворянская политика не была заинтересована в сильном ущемлении прав сословия, который был гарантом стабильности всей системы.
Интересно обратить внимание ещё на один факт. Крепостное крестьянство составляло, приблизительно, от половины всех крестьян в XVIII в. до одной трети перед упразднением крепостничества. То есть, количество не крепостного крестьянства было весьма существенно. Но что удивительно, этот тип крестьянства за время своего существования не показал ни чего особенного с точки зрения культуры взаимоотношений, хотя казалось бы… Данный непреложный факт говорит о том, что в действительности не крепостное право было тормозом развития социальных отношений, но, наоборот, оно само являлось следствием глубокого умственного тормоза, невежественности («Срезать надо с земли всех образованных, тогда нам, дуракам, легче жить будет, а то – замаяли вы нас!»114, – передал настроение крестьянства к городу, т.е. европейской цивилизации, М. Горький в письме «О русском крестьянстве»), не понимания элементарного – чего хочет Бог? Поэтому не крепостное крестьянство, своею аморфностью, больше озабоченное возможностью блеснуть своим повышающимся достоинством, стало один в один повторять картину отмены в XVII в. систему местнических отношений, – бездарность и бесчестность оставались там типичной чертой в деле управления государством. Подобное положение вещей полного успокоения с зацикливанием на личной выгоде можно вообще перенести на всё население российского государства, приведшее, в конце концов, страну в состояние абсолютной аморфности принципа резвости высокого достоинства.
Семейно-брачные отношения среди крестьян XVIII в. продолжали следовать традиции предшествующего периода. Несмотря на то, что указ Петра I отдавал вопрос о создание семьи на усмотрение брачующихся, практически он, как и раньше, в большинстве случаев решался без их учёта и желания. На первом месте при выборе невесты стоял вопрос о приобретении рабочей силы. Поэтому была распространена практика женитьбы 12—15 —летних сыновей на взрослых девках или даже вдовах. Семья невесты, лишавшаяся работницы, стремилась возместить потерю установлением выкупа за неё, иногда достигавшего несколько десятков рублей, что препятствовало заключению брака. Тогда в дело вмешивался помещик, запрещая подобные браки. Однако этим невозможно было переломить традицию, и в результате создавались семьи, неспособные к воспроизводству потомства. Об этом свидетельствует записка М. В. Ломоносова «О сохранении и размножении российского народа», в которой он предлагал «вредное преумножению и сохранению народа неравенство супружества запретить и в умеренные пределы включить должно»115.
В появлении новой семьи был заинтересован помещик, ибо создавалось тягло, т.е. новая единица обложения повинностями. Отсюда – строгий контроль, за тем, чтобы парни не засиживались в женихах, а девки – в невестах. Не редки случаи, когда родители за несвоевременную выдачу дочерей замуж подвергались штрафам.
Как и в предшествующих столетиях, селяне продолжали жить в курных избах, топившихся по-чёрному. Дым из устья печи курился прямо в избу и через отверстия в крыше или через высокие окошки в стенах выходил наружу. Такой способ топки избы по-чёрному позволял быстрее нагреть избу при меньшем количестве дров. Пила еще не проникла в крестьянское хозяйство и дрова, от рубки деревьев до разделки их на поленья, заготавливались топором, и это отнимало у крестьян массу сил и времени.
Во второй половине века в деревенских избах появляются деревянные полы и потолки. Дым теперь стелется равномерно по всей площади жилого помещения. Он так коптил стены и потолки, что путешественник И. Г. Георги замечает: «Избы столь закопчены, что походят на агатовые»116. Появление потолка вызвало постепенное изменение расположения окон. В предшествующее время одно окно пробивалось выше других и выполняло функцию дымохода. Теперь, с устройством потолка, надобность в окне на высоком месте отпала. Для вытягивания дыма из избы стал использоваться дымоход, т.е. пришли к топке по-белому. В зажиточных семьях появляются «косящатые окна» – застекленные рамы, прикрепляемые к срубу при помощи косяков. С появление вытяжных дымовых труб изменяется и конструкция печи – она теперь используется не только для обогрева и приготовления пищи, но и как лежанка: поверх глиняного остова печи сооружались дощатые настилы, на которых спали старики и дети или выхаживали больных. В избе, помимо печи находились полати – помост для сна, сооружаемый на уровне печи. Зимой под полатями держали появившихся на свет телят и ягнят. На лавках вдоль стен сидели и спали, на стенах крепились полки для хранения мелких предметов.
Большая скученность, скудное питание и болезни вызывали высокую смертность сельского и городского населения. Как считал Ломоносов, до трехлетнего возраста умирало 4/5 младенцев. Статистика Воспитательного дома в Москве свидетельствует, что смертность уносила там до 18—20 – летнего возраста 85% воспитанников, причём, детская смертность, особенно до годовалого возраста, составляла до 80%. Основная причина – оспа и корь. Часть детских жизней уносил обычай погружения детей зимой в холодную со льдом воду во время крещения, указывая на предписание в требнике. Ломоносов называл «таких упрямых попов, кои хотят насильно крестить холодною водою… палачами, затем что желают после родин и крестин вскоре и похорон для своей корысти. Коль много есть столь несчастливых родителей, кои до 10 и 15 детей родили, а в живых ни единого не осталось?»117
Насчет большой смертности детей еще Екатерина II писала в Записках: «Подите в деревню, спросите у крестьянина, сколько у него детей; он вам скажет (это обыкновенно) десять, двенадцать, часто даже до двадцати. А сколько в живых? Он ответит: один, два, четыре, редко четвертая часть; следовало бы поискать средства против такой смертности; посоветовать с искусными врачами, более философами, чем заурядными в этом ремесле, и установить какое-нибудь общее правило, которое мало-по-малу введут землевладельцы, так как я уверена, что главная причина этого зла недостаток ухода за очень маленькими детьми; они бегают нагия в рубашках по снегу и льду; очень крепок тот, кто выживает, но девятнадцать умирают, и какая потеря для государства!»118
В сельской местности вплоть до начала XX в. процветала, как сейчас сказали бы, абсолютная антисанитария. По свидетельству корреспондентов тенишевской программы «избы крестьян полны всякого рода насекомыми, как-то: тараканами, черными (большими) и прусаками (рыжие), клопами и блохами; на самих же крестьянах иногда бывают и бельевые вши»119. В летнюю пору крестьян одолевали блохи, даже Петров пост мужики называли блошиным постом. В это период в вологодских деревнях можно было наблюдать такую картины: «Зайдешь в избу, а там сидит мужик или баба, совершенно голые, и занимаются ловлей блох, нимало не стесняясь, – так принято и ничего тут нет предосудительного»120. Большинство крестьянских изб топилось «по-черному». Например, в 1892 г. в селе Кобельке Богоявленской волости Тамбовской губернии из 533 дворов 442 отапливались «по-черному». Посуда настоящим образом мылась один-два раза в год, все остальное время только ополаскивалась холодной водой. «В уборных вода, разумеется, не употреблялась… не было не только туалетной, но и вообще никакой бумаги: использовались сено, солома, травка, иногда даже палочки от плетня»121 (Егоров Б. Ф.) В ряде сел и уборных не было. Так в воронежских селах отхожих мест не устраивали, а «в большинстве же случаев человеческие экскременты разсеяны под навесами, на дворах или на задворках и пожираются свиньями, собаками и курами, являющимися в роли асссенизаторов»122 (Шингарев А. И.)
Исследователь дореволюционной поры Н. К. Бржеский на основе быта крестьян черноземных губерний пришел к выводу о том, что «деревня является очагом всевозможных заразных заболеваний. Этому, в особенности, способствуют отсутствие или плохое качество питьевой воды и решительное равнодушие населения к содержанию себя в чистоте»123. Объясняя причину широкого распространения сифилиса в деревне, врач Г. М. Герценштейн указывал, что «болезнь распространяется не половым путем, а передается при повседневных общежительских отношениях здоровых и больных членов семьи, соседей и захожих людей. Общая миска, ложка, невинный поцелуй ребенка распространяли заразу все дальше и дальше, а не разврат, не тайная проститутка, как это наблюдается в больших городах»124. В воззвании доктора В. П. Никитенко «О борьбе с детской смертностью в России» указывалась основная причина смерти младенцев, как в Центральной России, так и в Сибири: «Ни еврейки, ни татарки не заменяют собственнаго молока соской, это исключительно русский обычай и один из самых гибельных. По общему свидетельству, отказ от кормления младенца грудью – главная причина их вымирания»125. Отсутствие грудного молока в питании младенцев делало их уязвимыми для кишечных инфекций, особенно распространенных в летнюю пору. Большинство детей в возрасте до года умирали в русском селе по причине диареи.
«О жизни тех времен повествуют рассказы стариков, записанные священником из села Ольшаницы (Орловская губ.) в 1850 году: «Старики со слезами вспоминают золотой век, когда предки их жили без нужды и без горя. Денег было мало, и они были почти не нужны. Продавая за 3 алтына меру пшеницы за 300 или 400 верст, они клали алтыны в горшки. Из алтынов составлялись у них сотни рублей. Кто имел 100 рублей, считался богатеем беспримерным. «Не наживи, – говаривали, – 100 рублей, а имей 100 друзей». Пчеловодство, множество хлеба и скота дозволяли варить для себя мед, пиво, водку и делали стариков роскошными без всякого ущерба для их состояния. «Поглядел бы, – говорили они, – на тогдашние праздники. То-то ли бы было! Бывало, выставят на стол меду кисейного, пресного, перегонного, пива, а вина-то – хоть залейся!»»
«Столь огромная и все растущая смертность в России вызывается множеством причин, но главная из них, по свидетельству врачей, – это губительныя условия, в которых находятся только что родившиеся младенцы. Еще до рождения многие из них обречены на гибель. Тяжкий труд матерей, изнуренье, зимний холод, пьянство, нравственные тревоги – все это ведет к тому, что дети рождаются на свет малоспособными к жизни. Самые роды обставлены варварскими условиями. Бабы-повитухи пускают в ход средства дикарей, подвешивают родильниц, встряхивают, перетягивают, вместо акушерских щипцов ковыряют простой палкой во внутренностях роженицы; родившегося младенца парят в бане, обкуривают, правят, трясут головой вниз, сажают в горячую печь на лопате, опаивают и т. п. Спеленатый в грязных тряпках и часто брошенный на присмотр малолетних ребят, грудной младенец заживо гниет в собственных извержениях, заедаемый насекомыми. В гнилой подстилке и даже на теле ребенка, в язвах, часто заводятся черви. Младенцы, выдержавшие эти муки, всего чаще гибнут от голода или от отравы, которая дается в виде гнилой соски вместо матерняго молока. По свидетельству врачей, эта соска (из жеваннаго хлеба, каши и т.п.) уносит в России более жизней, чем все неприятельские нашествия. Летом, когда бабы в поле, по деревням свирепствуют ужасающий детский понос, который „смывает“ иной раз всех грудных младенцев. Из тех-же, что остаются в живых, выростает население хилое и малосильное, далеко не такое, каким могло быть по природе» (там же, стр. 64—65).
Отрывок из воспоминаний Е. Н. Водовозовой «На заре жизни»:
«Можно было удивляться тому, что из нашей громадной семьи умерло лишь четверо детей в первые годы своей жизни, и только холера сразу сократила число ее членов более чем наполовину; в других же помещичьих семьях множество детей умирало и без холеры. И теперь существует громадная смертность детей в первые годы их жизни, но в ту отдаленную эпоху их умирало несравненно больше. Я знавала немало многочисленных семей среди дворян, и лишь незначительный процент детей достигал совершеннолетия. Иначе и быть не могло: в то время среди помещиков совершенно отсутствовали какие бы то ни было понятия о гигиене и физическом уходе за детьми. Форточек, даже в зажиточных помещичьих домах, не существовало, и спертый воздух комнат зимой очищался только топкой печей. Детям приходилось дышать испорченным воздухом большую часть года, так как в то время никто не имел понятия о том, что ежедневное гулянье на чистом воздухе – необходимое условие правильного их физического развития. Под спальни детей даже богатые помещики назначали наиболее темные и невзрачные комнаты, в которых уже ничего нельзя было устроить для взрослых членов семьи. Спали дети на высоко взбитых перинах, никогда не проветриваемых и не просушиваемых: бок, на котором лежал ребенок, страшно нагревался от пуха перины, а другой в это время оставался холодным, особенно если сползало одеяло. Духота в детских была невыразимая: всех маленьких детей старались поместить обыкновенно в одной-двух комнатах, и тут же вместе с ними на лежанке, сундуках или просто на полу, подкинув под себя что попало из своего хлама, спали мамки, няньки, горничные.
Предрассудки и суеверия шли рука об руку с недостатком чистоплотности. Во многих семьях, где были барышни-невесты, существовало поверье, что черные тараканы предвещают счастье и быстрое замужество, а потому очень многие помещицы нарочно разводили их: за нижний плинтус внутренней обшивки стены они клали куски сахара и черного хлеба. И в таких семьях черные тараканы по ночам, как камешки, падали со стен и балок на спящих детей. Что же касается других паразитов, вроде прусаков, клопов и блох, то они так искусывали детей, что лица очень многих из них были всегда покрыты какою-то сыпью.
Питание так же мало соответствовало требованиям детского организма: младенцу давали грудь при первом крике, даже и в том случае, если он только что сосал. Если ребенок не унимался и сам уже не брал груди, его до одурения качали в люльке или походя на руках. Качание еще более мешало детскому организму усвоить только что принятую пищу, и ребенок ее отрыгивал. Рвота и для взрослого сопровождается недомоганием, тем более тяжела она для неокрепшего организма ребенка. Вследствие всех этих причин покойный сон маленьких детей был редким явлением в помещичьих домах: обыкновенно всю ночь напролет раздавался их плач под аккомпанемент скрипа и визга люльки (зыбки) или колыбели.
Глубоко безнравственный помещичий обычай, при котором даже здоровая мать сама не кормила грудью своего ребенка, а поручала его кормилице из крепостных, тоже очень вредно отзывался на физическом развитии. Еще более своей барыни неаккуратная, грязная и невежественная мамка, чтобы спокойно спать, клала ребенка к себе на всю ночь. Она прекрасно знала, что в такое время ее не будут контролировать, к тому же для ребенка спать на одной кровати с мамкою, не выпуская груди, в то время не считалось вредным. Если младенец все же кричал, мамка давала ему соску из хлеба, иногда размоченного в водке, или прибавляла к нему тертый мак. Детей в большинстве случаев кормили грудью по два, а то и по три года. Женщину выбирали в кормилицы не потому, что она была молода, здорова и не страдала болезнями, опасными для дитяти, но вследствие различных домашних соображений: ревнивые помещицы избегали брать в кормилицы молодых и красивых женщин, чтобы не давать своим мужьям повода к соблазну.
Вредное влияние имел и общераспространенный обычай пеленать ребенка: крепко-накрепко забинтованный свивальниками от шеи по самые пятки, несчастный младенец неподвижно лежал по нескольку часов кряду, вытянутый в струнку, лежал до онемения всех членов. Такое положение мешало правильному кровообращению и пищеварению. К тому же постоянное трение пеленок о нежную кожу дитяти производило обильную испарину, которая заставляла ребенка легко схватывать простуду, как только его распеленывали.
При таком же отсутствии каких бы то ни было здравых понятий ребенок переходил в последующую стадию своего развития. Подрастая, он более всего стремился попасть в людскую, – в ней было веселее, чем в детской: тут горничные, лакеи, кучера, кухонные мужики, обедая, сообщали друг другу новости о только что слышанных происшествиях в семьях других помещиков, о романических приключениях его родителей. Притягивала ребенка к себе людская и потому, что она в то же время служила кухнею для господ. Тут обыкновенно валялись остатки от брюквы, репы, а осенью множество кочерыжек, так как в это время года шинковали капусту, заготовляя ее на зиму в громадном количестве. Этою сырою снедью помещичьи дети объедались даже и тогда, когда в окрестных деревнях свирепствовала дизентерия.
Главное педагогическое правило, которым руководились как в семьях высших классов общества, так и в низших дворянских, состояло в том, что на все лучшее в доме – на удобную комнату, на более спокойное место в экипаже, на более вкусный кусок – могли претендовать лишь сильнейшие, то есть родители и старшие. Дети были такими же бесправными существами, как и крепостные. Отношения родителей к детям были определены довольно точно: они подходили к ручке родителей поутру, когда те здоровались с ними, благодарили их за обед и ужин и прощались с ними перед сном. Задача каждой гувернантки прежде всего заключалась в таком присмотре за детьми, чтобы те как можно менее докучали родителям. Во время общей трапезы дети в порядочных семействах не должны были вмешиваться в разговоры старших, которые, не стесняясь, рассуждали при них о вещах, совсем не подходящих для детских ушей: о необходимости „выдрать“ тех или других крепостных, которых они обзывали „мерзавцами“, „негодяями“ и еще похуже, рассказывали самые скабрезные анекдоты о своих соседях. Детей, точно так же как и крепостных, наказывали за каждый проступок: давали подзатыльника, драли за волосы, за уши, толкали, колотили, стегали плеткой, секли розгами, а в очень многих семьях секли и драли беспощадно» (Водовозова Е. Н. На заре жизни. Москва, Художественная Литература, 1987, стр. 96—99).
