#одиночестванет

Арина Остромина. Любовь и тайная жизнь Феди Журавлёва

Люба отшвырнула тапки в угол, влезла в стоптанные туфли и посмотрела в зеркало. Поправила растрепавшиеся волосы, растянула рот в некрасивой гримасе, уверенно чиркнула помадой по губам. Обернувшись, крикнула в сторону кухни:

– Молчишь? Язык проглотил?

«Ну молчи, молчи, – сказала совсем тихо. – Как же ты меня достал. Убила бы».

Вспомнила, что надо полить цветы, прошла в туфлях к окну и плеснула воды под ствол фикуса. Что это там под листком белеет, кокон? Ладно, вечером разберусь.

Хлопнула дверью, вызвала лифт. Пока ждала, встретила соседку, мать бывшей одноклассницы.

– Ой, Любочка, у нас такие новости! Наша Катя двойню родила. Завтра выписывают, поедем встречать.

Люба криво улыбалась, кивала, а сама думала: скорее бы лифт пришёл, а то сейчас начнёт спрашивать, когда же я-то…

– Когда же ты-то…

Но тут раздалось шипение и лязганье двери, Люба с облегчением помахала соседке рукой и шагнула вперёд.

В тесной кабинке стояла старушка с дворняжкой на поводке. Люба поморщилась:

– Развели собак… В лифте вонища, дышать нечем!

Старушка вжалась в угол и отвернулась. Люба вышла из подъезда. Пнула пивную бутылку, сиротливо стоявшую на крыльце. Та подскочила, звонко ударилась об острый край ступеньки, бурые осколки разлетелись по асфальту и улеглись в ряд, как засохшие капли крови. Настроение стало чуть лучше.

И пока Люба шла к метро, она совсем успокоилась. С Федей всё наладится, не зря же столько сил на него потратила. А отец – да бог с ним, мириться с отцом Люба не собиралась. Вот ещё, на юбилей к нему ехать. На его новую жену смотреть. Нет уж, спасибо.

На работе Люба следила за собой, всегда держалась пристойно: не повышала голос, не показывала раздражение, даже когда ей давали поводы. Хотя это было нелегко. Сегодня, например, Леночка Петрова, сидевшая за соседним столом, пришла с обручальным кольцом и гордо размахивала рукой у Любы перед носом:

– Смотрите, Любовь Андреевна, какой сюрприз Кирилл мне устроил!

Люба притворно ахала и делала вид, что восхищается и кольцом, и Кириллом, а на самом деле ей хотелось подскочить к Леночкиному столу, сбросить на пол неряшливые стопки документов, а что не упадёт, изорвать в мелкие клочья. Она даже вцепилась пальцами в сиденье своего стула, чтобы сдержаться. Леночка ещё немного пощебетала, а потом упорхнула в другую комнату, перед остальными похвастаться. «Давай-давай, и не возвращайся подольше», – подумала Люба.

Дверь скрипнула, листки бумаги слегка приподнялись и сразу опали от недолгого сквозняка. Люба подняла голову и увидела Олега.

– Может, в кафе после работы зайдём? Поговорим. А то тут неудобно.

– Да, можно, – вежливо кивнула Люба, стараясь выглядеть приветливо. – Только давай не сегодня, у меня планы на вечер.

Когда Олег отвернулся, она передёрнула плечами, мотнула головой, словно отгоняя невидимую муху. Когда же он отстанет? Думает, если мы на дачу съездили вместе пару раз, то между нами что-то есть. Говори ему, не говори – не понимает, что всё без толку.

Олег вышел, и Люба принялась за работу. Посмотрела почту, ответила на срочные вопросы. Нашла файл с расчётами, проверила вчерашние цифры. Зашла в «Фейсбук». В мессенджере висело новое сообщение. Люба торопливо открыла: от мамы!

«Буся, как ты там? У меня всё хорошо. Даже не знаю, что тебе рассказать… Ты не волнуйся, я тут отлично провожу время».

Зелёный кружок – «в сети» – рядом с маминым лицом. Где-то далеко, в Эстонии, она сейчас сидит за ноутбуком. С чашкой кофе. Наверное, на берегу моря. Дует ветер, мелкие белые песчинки застревают в волосах, сыплются в чашку, как крупинки соли, похрустывают на зубах.

Люба написала: «Какие планы? Когда домой?»

Мама ответила сразу: «Без понятия. Пока не собираюсь». Потом вставила сердечко, рожицу с улыбкой, ладошку, и зелёный кружок исчез. Пропала. Отключилась. Люба встала, подошла к окну. Высокие тополя покачивали нарядными ветками со свежей листвой, заслоняли проспект, создавали иллюзию покоя и уединения.

Как же это глупо! Родители уже два года как развелись, у каждого своя жизнь, а Люба никак не успокоится, пытается доказать отцу, что это он всё испортил. Если бы он не ушёл, они бы так и жили втроём: мама – главная, вокруг неё вращается их маленький мир. Мама всё знает, всегда права: и в семейной жизни лучше всех разбирается, и про Любу давно всё поняла.

Это ведь ради мамы Люба тогда затащила Федю в постель: не зря же мама столько лет называла его женихом. Пусть и в шутку. Какая разница. Главное, что Люба ей верила.

Позапрошлым летом Федя приехал в командировку из Вологды, где работал после Политеха. Конечно, он сразу позвонил Любе – лучшей подруге, «своему парню». И конечно, Люба пригласила его зайти. Федя думал, что она по-прежнему живёт с родителями, и всё будет как раньше: семейный обед, разговоры, шутки. Когда Люба поставила на стол две чашки, он спросил:

– А родители где? В отпуск уехали?

Люба не хотела об этом говорить, сменила тему, а Федя не настаивал. Заваривать чай Люба умела с детства: папа научил. Вот и сейчас она знала: Федя будет пить чашку за чашкой. Сидела напротив, задумчиво ковыряла вилкой ореховый торт, наблюдала. После чая Федя порывался уйти, но она не отпустила. Напомнила, как они готовились к зачёту в последнюю сессию – она тогда перепутала даты и учила экономику энергетики, а Федька позвонил накануне зачёта и попросил объяснить схему газовой турбины. Люба заявила, что турбины они сдают на следующей неделе, и Федя перепугался: за одну ночь ему весь конспект не прочитать, только Люба на такое способна. К счастью, это не он тогда ошибся, а Люба.

Потом стали однокурсников вспоминать. Федя оттаял, смеялся, перебивал. Выпили, конечно. Так он и остался у Любы в тот вечер. А на следующий день и чемодан свой привёз из гостиницы. Она думала – навсегда.

Целый месяц они жили как муж с женой – как Люба себе это представляла. Вместе завтракали, вместе шли пешком до метро, там через две остановки Люба выходила, а Федя ехал дальше. Вечером она возвращалась первой, по пути забегала в магазин у дома, готовила еду. Подолгу ужинали, разговаривали, пили чай – совсем как раньше, в студенческие годы. Смотрели кино, иногда ходили гулять, а иногда просто сидели в интернете, перебрасываясь ссылками.

Как-то раз в выходные поехали в Луна-парк. Федя стрелял по мишеням, выиграл главный приз – огромного плюшевого медведя. Люба смеялась: куда мы его денем, он в дверь не пролезет! Ничего, пролез. Поселился у неё дома. Потом, когда командировка закончилась, Федя уехал в Вологду, а медведь остался. В спальне Люба нашла Федин галстук. Повязала его медведю и стала ждать.

Почему-то ей казалось, что Федя вот-вот вернётся и сделает ей предложение. Ведь ему было так хорошо здесь! Ну какой нормальный мужик добровольно от такого откажется? Люба каждый день писала ему, спрашивала, когда он снова приедет. Сначала он отвечал на все её сообщения. Потом стал пропускать некоторые. А когда Люба намекнула, что она не прочь поговорить о свадьбе, Федя замолчал.

Люба быстро сообразила, что с ним так нельзя. С тех пор она действовала мягче, нежнее. Больше не надоедала Феде, лишь изредка спрашивала, как дела. А чтобы не злиться и не носить всё в себе, она применяла способ, который советовали на одном сайте: писала настоящие письма, на бумаге, чернильной ручкой, своим красивым ровным почерком. И складывала аккуратные прямоугольнички в стол.

Помогло. Федя охотно останавливался у Любы, когда приезжал в командировки. Правда, ненадолго, всего на несколько дней. За это время не удавалось выбрать подходящий момент и заговорить о свадьбе. Поэтому Люба решилась на крайние меры: заказать приворот. Нашла в интернете объявление, списалась, договорилась. Назначили встречу сегодня, в шесть.

В конце рабочего дня проверила по карте, как лучше добираться. На метро неудобно, только через центр города можно доехать, слишком большой крюк. Проще всего на такси, пробок в ту сторону не будет. Люба поправила причёску, подкрасила губы, придирчиво осмотрела себя в зеркале: что про неё подумает эта загадочная Евпраксия? Согласится ли приворожить Федю?

Вышла на улицу, вызвала такси. Нервно шагала туда-сюда. Водитель опаздывал, Люба злилась. С парковки отъехала машина, остановилась перед Любой. Олег наклонился, приоткрыл дверцу:

– Садись, подвезу.

Люба посмотрела на дорогу: никого. Молча села рядом с Олегом.

– Торопишься?

– Да. Через полчаса надо быть в Старой Деревне. Успеем?

– Легко!

Рассказывать, куда она едет, Люба не собиралась. Даже если бы Олег спросил, она бы не призналась. Когда доехали до нужного дома, Олег сказал, что может подождать, но Люба поспешно сказала:

– Нет! Ты и так уже время потратил, уезжай. – И захлопнула дверцу.

Евпраксия жила на пятом этаже, и Люба, стараясь не запыхаться, ритмично шагала наверх. Ей хотелось собраться с мыслями, подготовиться к разговору. Перед дверью остановилась, сделала несколько глубоких вдохов. Под кнопкой звонка белела бумажка со списком жильцов, прилепленная скотчем. Люба нажала два раза.

Загремели замки, звякнула цепочка, показалось сморщенное лицо.

– К кому?

– К Евпраксии.

Старуха сняла цепочку, впустила Любу:

– Идите за мной.

Провела её по сумрачному коридору и показала:

– Сюда.

Люба негромко постучала в дверь и вошла, не дождавшись ответа. Верхний свет не горел, в центре просторной комнаты стоял круглый стол с чёрной скатертью, на нём сверкала разноцветными искрами настольная лампа в виде стеклянного шара. Окно закрывали плотные вишнёвые шторы. Вдоль стен темнели шкафы, но рассматривать их Люба постеснялась. Из-за резной ширмы раздался низкий голос:

– Садись.

Люба послушно уселась за стол, поставила сумочку на колени и начала теребить тонкий ремешок: это её успокаивало.

Из глубины комнаты выплыла колдунья: грузная высокая женщина в свободном чёрном платье. На шее у неё висели костяные фигурки на кожаных шнурках разной длины, в полумраке все они казались серыми, но Люба заметила, как изящно они сделаны. Седые волосы были собраны в пышную причёску. «Как на старинных фотографиях», – подумала Люба, она такие видела в бабушкином альбоме.

Евпраксия села напротив Любы, положила на стол пухлые руки. Люба заметила массивные перстни на каждом пальце и смутилась: её тонкое серебряное колечко выглядело рядом с ними, как хилая незабудка в цветочном магазине.

– Рассказывай, – велела колдунья.

Люба посмотрела ей в глаза, пытаясь увидеть подсказку, угадать, чего от неё ждут. Но Евпраксия не хотела облегчать задачу, сидела спокойно и даже равнодушно. Пришлось действовать наугад. Люба начала издалека: со студенческих лет, когда она жила с родителями, училась в одной группе с Федей, и он всегда приходил к ней готовиться к зачётам и экзаменам.

– Спали? – перебила Евпраксия.

– Нет… тогда ещё нет!

– Ладно. Продолжай.

Люба рассказала, как мама шутила про «жениха», как Федя смеялся, а папа хмурился. Как после учёбы всё рухнуло: Федя уехал в Вологду, родители развелись, отец перебрался в Москву к новой жене, мама нашла кого-то в Эстонии и живёт там по полгода.

– А сама чем занималась? Как жила?

– Я? – Люба сглотнула. – Ну… работала. Скучала.

– По кому?

– По маме, наверное. А может, по тем временам.

– А от меня-то чего хочешь?

Люба растерялась.

– Я же вам писала: мне замуж надо, за Федю.

– Зачем? Любишь его?

– Конечно, люблю, – слишком поспешно выпалила Люба. – Иначе зачем бы я к вам пришла?

Евпраксия пожала плечами и переспросила:

– Значит, замуж? Уверена?

– Да.

– Ладно, будем работать. Доставай.

– Что доставать? – не поняла Люба.

Колдунья посмотрела на неё как на дуру.

– Волосы, ногти. Что принесла, то и доставай.

Люба растерялась:

– Федины?

– Ну не твои же.

– А у меня нет.

Евпраксия вытащила из кармана колоду и начала перетасовывать.

– Ничего, в следующий раз принесёшь. А пока посмотрим, что карты скажут.

Люба послушно кивнула. Толстые пальцы колдуньи проворно летали над столом, перекладывали карты с места на место, ловко переворачивали, масти мелькали, сменяя друг друга, и всё это казалось непонятным фокусом, в конце которого артист улыбнётся и начнёт раскланиваться, а единственный зритель зааплодирует.

Но Евпраксия не улыбнулась. Она раздвинула руки, осмотрела усыпанный картами стол, как полководец поле боя, и кашлянула.

– Что там? – тихо спросила Люба.

– Пока ничего хорошего. Но шансы есть. Ты не переживай, мы его заставим на тебе жениться. Не он первый, не он последний. Знаешь, сколько у меня таких было!

Открыв сумочку, Люба достала несколько купюр, положила на потёртую плюшевую скатерть и выскочила в коридор. Из-за полуоткрытых дверей огромной коммуналки высовывались древние старухи, качали головами, шевелили белыми губами, а Люба всё шла и шла. Её манил свет тусклой лампочки в дальнем конце коридора, там должен быть выход. Гулкое эхо её шагов било в развешанные по стенам металлические тазы, как в барабаны, и Люба невольно выпрямила спину: нет, она больше не будет так унижаться, с неё хватит!

Автобус тащился по пустынным улицам, Люба ехала на перекладных: ей не хотелось спускаться в шумное и многолюдное метро, где нужно держать лицо и выглядеть прилично. А тут можно встать у задней двери, отвернуться к стеклу и никого не видеть. Долгий весенний день никак не кончался, солнце лениво катилось к закату, но слишком медленно.

Пока Люба шла от остановки к дому, смотрела на окна: кое-где уже зажёгся свет, но в её квартире было темно. В прихожей она сбросила туфли, крикнула:

– Федя, ты дома?

И сама себе ответила: «Конечно, дома. Где же ещё». Он, как всегда, сидел за кухонным столом – тихий, молчаливый.

Люба налила воды, большими глотками выпила полстакана и села напротив Феди.

– Знаешь, где я сегодня была? – и не дожидаясь ответа, начала рассказывать.

Про скучного Олега с его дачей, про колдунью Евпраксию, про свою давнюю мечту выйти замуж за Федю, про развод родителей, про тёмные окна квартиры.

– Я тебе не говорила, но я же тебе письма писала! Два года, каждый день. Сейчас покажу! – Люба выбежала из кухни, вернулась с пачкой бумажных прямоугольников, бросила их на стол.

– Вот, смотри! Это о тебе, о моих чувствах! – Она схватила первый попавшийся, развернула, начала читать вслух.

– А вот это послушай! А это! – Люба вытаскивала из вороха писем листок за листком, перемешивала их на столе, раскладывала рядами, как будто гадала на картах – так же, как колдунья Евпраксия, – чтобы увидеть главное.

От резкого взмаха руки опрокинулся стакан. Вода растекалась по исписанным страницам, и ровные чернильные строчки таяли, как будто стирая прошлое, уничтожая Любину неудачную любовь, смывая следы её унижения.

– Молчишь? Да сколько можно! Ну скажи хоть что-нибудь!

Люба схватила Федю за плечи и встряхнула. Ничего не изменилось.

Она отошла к окну. Солнце наконец доползло до горизонта, и в жидком сиянии фонарей мельтешили чёрные фигурки: люди спешили домой после рабочего дня, к своим семьям, в уютные гнёздышки за освещёнными окнами. Из-за угла выполз длинный автобус, открыл двери, и на тротуар высыпалась новая порция счастливых обывателей, которых ждут дома. Некоторые шли по двое, по трое. Люба поморщилась: в груди заныло, и эта боль была хуже, намного хуже и противнее, чем зубная.

Люба замычала, не открывая рта, помотала головой, но боль не отступала. Тогда Люба взяла со стола нож, подбежала к Феде и с размаху ударила его в живот. И ещё, и ещё. Она била снова и снова, пока не обессилела и не выронила нож на пол. А потом опустилась на корточки, оперлась спиной о стену и завыла, подняв лицо к потолку.

Порыв ветра распахнул форточку, смахнул со стола письма и завертел в воздухе кусочки поролона и ваты. Изрезанный в клочья плюшевый медведь сполз со стула на пол и застыл, уставив тусклые пуговки глаз на Любу.

С ветки фикуса на подоконник упал пустой кокон. Маленькая белая бабочка неуверенно взмахнула крыльями, проползла по стволу вверх, оторвалась от опоры и улетела прочь.

Люба встала, вытерла глаза бумажным полотенцем, высморкалась. Сгребла мусор с пола: размокшие письма, останки игрушечного медведя из Луна-парка – Федин подарок. Взяла телефон и позвонила отцу.

– Папа, я приеду.

Юлия Комарова. Петрикор

1

– Пап, у меня дежурство сегодня, много операций. Но я с твоим лечащим созвонился, прогноз хороший.

– Вот и не приходи сегодня, тебе самому надо отдохнуть, ты и так каждый день меня навещаешь. Я сам погуляю… Пока могу сам.

Серое больничное небо можно сравнить разве что с небом на кладбище, во всяком случае, оно точно не предвещает начало хорошего дня. Завтра операция. Заменят сустав – стану железным человеком, буду бегать, как новенький. А сегодня можно ещё пройтись по институтскому парку медленными ногами, пошуршать опадающей листвой, как в детстве.

Хотя в детстве было совсем по-другому. Даже холодный затяжной дождь приносил радость – лужи, резиновые сапоги, смешной серый дождевик. Тогда казалось, что надеваешь плащ-невидимку: сливаешься с общим пейзажем. Серое небо, серый дождь, серые стволы деревьев, серый незаметный ты. Только листья под ногами ещё не утратили своей боевой пушкинской раскраски – очей очарованье! И шуршишь по этому красочному ковру серенькой мышью: шур-шур-шур, красота!

А сегодняшние дети – бегут по аллее с огромными разноцветными ранцами, в ярких курточках. Смеются, загребают листву и посыпают друг друга. Я тоже хочу! Медленно наклоняюсь, поднимаю с лавочки тонкий листок – зеленоватый в серединке, жёлтый с оранжевым по краям. Умеет природа нарисовать узор на прощанье. Зачем это ей? Чтобы ещё грустнее было расставаться? Чтобы захлестнуло уныние, затянуло в водоворот городских тёмно-коричневых грязных стоков?

***

Жена от меня ушла в такой же тусклый осенний день. Не к другому. В монастырь. Это случилось не вдруг: тянулось с рождения сына. Сначала у неё случилась депрессия, потом она начала ходить в храм, ей стало легче, и я обрадовался. Зря. Она стала отдаляться, ушла в веру или в себя – не знаю, но однажды ночью я попытался её обнять, а она как всегда в последнее время резко отстранилась, но не стала говорить про грех, а призналась, что уходит в монастырь.

Мы почему-то задержались в тот год на даче, всё никак не могли решиться, собирались переезжать на следующих выходных. А пока ездили на работу на электричке. Дольше, конечно, но зато золотая осень была в самом разгаре, и можно было любоваться пёстрой красотой каждый день. Я чувствовал, что переезд всё изменит. И вот тем утром мы стояли на платформе, усыпанной листвой, она повернулась к куполу деревенской церквушки и начала креститься и класть земные поклоны. Сыну было три года. Он испугался и попросился на руки. Я взял его. Хотелось уткнуться в его мягкую макушку и плакать. Но как я мог? Мужчины не плачут. И я боялся его напугать ещё больше.

Мы сели в электричку на холодную деревянную скамью – рядом, а поехали будто в разные стороны. Сквозь дождь. Жена всю дорогу молча смотрела в окно, залитое водой. Сын заснул у меня на руках. В городе я так и понёс его в садик. А потом долго стоял у окна в группе, держал его и не решался ни разбудить, ни расцепить его руки, обнимающие меня за шею. Я безнадёжно опаздывал и понимал, что всё равно не смогу быть всё время рядом, но мне хотелось, чтобы в то утро он почувствовал, запомнил, что я его никогда не брошу, не оставлю. Подошла воспитательница, позвала сына, поманила игрушкой, и он потянулся к ней. Я вышел на улицу. Дождя уже не было, но сам воздух вокруг был пропитан влагой, она сочилась отовсюду, чавкала под ногами, стекала у меня по лицу. Я шёл на работу в порт и мучительно вспоминал, как же называется такой вот запах влажной земли. Похоже на Питер… Петрикор.

***

Я открыл глаза – на груди присоски, нога вывернута, лежит в каком-то длинном странном лотке. Я начал снимать серые дурацкие присоски, отлеплять с мягким чпоком. Это казалось очень важно. На ногу не смотрел. Зачем мне на неё смотреть? Она выглядела и ощущалась чужой. Меня переложили на каталку и повезли в палату. Медики что-то шутили по дороге, смеялись. Я не понимаю медицинского юмора. Это совсем не смешно. Я даже некоторые слова не мог различить. Может, так отупляюще действует наркоз? Переложили на кровать. И тут всё поплыло, унеслось куда-то: стены, медсестры, потолок… Я ещё видел, как врач подбежал и велел поднимать ноги повыше, и ту, что не моя, тоже. А потом стало тесно в груди, захотелось вдохнуть глубоко-глубоко, но воздуха в палате так мало. Надо выйти во двор, а потом в парк, к воде. Выйти и смотреть в серое безликое небо Питера и прислушиваться к мягкому шуршанию листвы.

2

Реально стрёмно звучит, но единственной женщиной в моей жизни – в нашей с папой жизни – была бабушка, папина мама. Как-то раз, мне было лет пять-шесть, она сказала папе:

– То, что она ушла в монастырь, не значит, что ты должен устраивать себе монашескую жизнь и соблюдать обет безбрачия. Да и ребёнку мама нужна!

А я спросил:

– Зачем?

– Мама будет любить тебя, ухаживать…

– А ты уже не любишь меня?

И бабушка обняла меня, прижала к себе и сказала, что будет любить меня всю жизнь. И любила. Когда она ушла в тот вечер, папа укладывал меня спать, и я спросил:

– Разве может быть у человека ещё одна мама?

И папа сказал:

– Нет, конечно. Мама – это та, кто тебя родила.

– А какая она?

– Она тебя очень любит.

– А тебя?

***

Сегодня штормовое предупреждение. Ветер рыщет по набережной, как старый, выброшенный на улицу пёс – роется в мусорных баках, разгоняет жирных, отупевших за лето чаек и голубей, треплет потемневшую от осени волну и бросает её с размаху о парапет. Прохожие закрываются от него капюшонами, застёгивают наглухо куртки, прячутся в кафе. А я люблю шторм. С детства. Это точно от отца. Он капитан дальнего плавания – был, водил большегрузы в иностранные порты, рассказывал, как важно взять хорошего лоцмана, когда заходишь в незнакомое место.

Я любил встречать его из плавания – стоять в толпе на берегу, наблюдать, как серая точка постепенно превращается в мощное судно. И запах корабля – поднимаешься по трапу, и всегда неожиданно он бьёт в нос. А потом оказывается, что это папин запах, если уткнуться носом, зарыться в него. Капитанам везёт: они на суше могут оставаться столько же, сколько пробыли в море. А отец был на берегу по полгода, не меньше. И вот уж тогда мы отрывались! Я переезжал от бабушки-дедушки в нашу квартиру, и мы сами вели хозяйство, варили себе еду, играли на компе. Отец купил – громоздкий серый ящик. Ни у кого из пацанов не было, а у меня был. Отца ругали: от компа зависимость развивается. А он никого не слушал, отдал меня на компьютерные курсы, говорил: «Хорошее дело, учись!» А потом я увлёкся химией, выиграл олимпиаду и решил идти в мед. И он опять поддержал, помог. Если бы не он, я бы ни за что не стал эндоваскулярным хирургом. А так соединились оба мои увлечения: компьютер и медицина. Отец и ординатуру мне оплатил. И вообще.

Он любит… любил море и ветер. Мне в детстве казалось, что он умеет управлять стихией. Все эти тучи мчатся по небу не просто так, не сами по себе. Рвутся в клочья волны, а пена превращается в облака. Чья-то мощная рука закручивает всё это в один водоворот.

Это отец научил меня кататься на сёрфе, чувствовать волну, использовать ветер. Всегда радовался осени: «Ну наконец-то летнее время штиля уходит!» Мы с ним и в чемпионатах участвовали. Местных, конечно.

Ощущение жизни в такие буйные дни пронизывает насквозь – самой тонкой иглой удовольствия. Той, что на грани страдания и боли, но ещё нет, ещё не совсем. Я стою на самом мысу, специально подставляю лицо ветру и солёным брызгам и хочу оказаться вдали от суши, посреди грозового моря, на самом гребне волны. Как он говорил? «Хорошо уходить осенью в море».

Я только что узнал – позвонили: сегодня в больнице папа умер. Операция прошла успешно, а он умер. Сердце не справилось. А ведь я мог бы его спасти, будь я рядом.

3

Я и не знала. С тех пор, как меня постригли в схиму, ни с кем не разговариваю. Кажется, уже и не смогу заговорить. Забыла, как это делается. Целый год я молилась о его здравии. И каждый раз чувствовала какое-то беспокойство. И вот сегодня ночью он мне приснился – радостный и спокойный, в своей любимой ветровке и джинсах, и сказал:

– Не надо о здравии, молись об упокоении. Я умер год назад.

И улыбнулся. Хорошая у него улыбка. Я всегда любила его улыбку. В ту последнюю нашу осень, когда я ушла, он почти перестал улыбаться, потух. А я не могла объяснить ему, не находила слов, кроме «ты ни в чем не виноват».

Он и правда не виноват. Когда у меня чуть не случился выкидыш, и я лежала на сохранении, в больницу пришёл священник – разговаривал с нами. В основном с теми девочками, что пришли на аборт. И я как-то изнутри, глубоко-глубоко поняла, что для ребёнка практически нет разницы – аборт или выкидыш. Всё равно смерть. Эта мысль меня буквально парализовала. Я больше не могла ни о чем думать.

Священник подарил нам всем маленькие молитвословы. Я лежала, читала и всё не могла придумать: что же делать? Как сохранить жизнь моему малышу? И тут меня как толкнуло: надо дать обет! Какой? Какой же? И я пообещала Богу, что уйду в монастырь, если ребёнок выживет.

Потом были тяжёлые роды, мы долго лежали в больнице, всё было очень сложно, но сын остался жив. Целых три года я тянула… В августе прямо в день рождения он заболел – жар, судороги. Я поняла, что теперь я его точно потеряю. И повторила обет. Я так плакала тогда, так сильно просила не забирать сына, не наказывать его из-за меня. И он снова остался жить, выздоровел.

И я ушла. Молюсь за них – единственное, что я могу сделать.

Встала к иконам. Колени последнее время болят – опухают… Столько лет я на них стою. Целую жизнь.

Дождь стучал по крыше, и под его ритм так хорошо было плакать. Почему люди плачут о покойном? Я плакала от радости. И чем дальше молилась, тем легче становилось на душе. Под конец как-то совсем хорошо.

В окно постучались последние запоздавшие капли, и я открыла. Келью сразу наполнил ясный и холодный осенний воздух – запах прелой листвы и мокрой земли после дождя… Земля еси, и в землю отыдеши.