Слава КВКИУ!

– Допустим! – согласился папа. – У нас всегда от своих секретят то, что врагам хорошо известно! Но здесь, как мне казалось, должно размещаться нечто авиационное. Думал, это какие-то авиаторы свой аэродром так лихо расписали!

– Были и такие! В войну ещё! И после неё! Авиационно-техническое училище! А сейчас уже мы дерн для училища добывали… Вот эти буквы ради шутки и вырезали!

– Во, как! Лихо задумано! После этого все подростки только в ваше училище будут поступать! – по-доброму усмехнулся папа.

– Ну, это вряд ли! – усомнился я. – Мало кто, кроме нас, это увидит!

Тема разговора иссякла.

Папа отвернулся и снова взял в руки свой «Октябрь»!

Самолет всё ещё карабкался ввысь, и табло на переборке салона не погасло. Подниматься с мест запрещалось.

Мама помогала дочке прочистить заложенные уши.

Фронтовик с женой сидели напряженно, прикрыв веки, и трудно глотали слюну. Видимо, летали они редко.

А я в мыслях устремился к тебе. Живо представил, как в Ашхабаде сразу позвоню из автомата по твоему общежитскому номеру, будто через междугородку, будто издалека, а через пять минут появлюсь перед тобой! Только бы оказалась дома!

Как же я соскучился, сил нет, родная моя… Сердце выпрыгивает от волнения. И никто меня не поймёт! Только письма полгода, письма, письма.… Их всегда ждешь, прекрасно сознавая, что ничего они в нашей жизни не решают, разве что пар иногда стравливают из закипающей души! На короткое время, потому что сразу опять приходится ждать, вытягивая этим ожиданием из себя жилы. Ждать, убеждая себя, что мы обязательно дождёмся друг друга, мы всё выдержим.

Как же я тебя люблю! Как тянется к тебе моя душа! Но как ни тяжело мне без тебя, а жизнь всё равно заставляет терпеть, заставляет делать своё дело. Моё дело – нужное! С этим не поспоришь! Но как же я скучаю, родная, как брежу тобой, только тебе и могу об этом рассказать! Только тебе…

Разве можно о сокровенном, о личном, тем более, об интимном, принадлежащем лишь двоим, – и вслух? Разве можно на всеобщее обозрение? И не стыдно? И не хочется провалиться от своего стриптиза?

Раньше любому было ясно, что это недопустимо, безнравственно, низкопробно, гадко. Теперь многим так уже не кажется! Приучили постепенно всех к безнравственности, к разврату. Он теперь всюду подаётся, как приправа. Сплошная мерзость в кино, в телевидении, в современных отрыжках, именуемых по-прежнему книгами, в которых описание надуманных небылиц подаётся вперемешку с кровью, зверствами и непременной порнухой!

Без этого сучья Мельпомена уже не мыслит своего «творчества». Растление населения, будто ничем аморальным уже и не является! Что происходит? Верхушка всё это одобряет! Одобряет превращение населения в животных! В таких же бессовестных и продажных, как они сами! Как на Западе, на котором воздействие этого комплексного яда давно испытано и дало нужные результаты! Не сами же они упразднили нравственность? Им это навязали, обязали! Приучили с детства! Вдавили вседозволенностью, а теперь уже и законами вдавливают! Там уже давно кошмар содомии состоялся! Там уже давно люди превращены в гадких животных.

Теперь настал наш черёд? Теперь пора давить тех, кто этому противостоит? А начиналось-то всё с простого – с возможности выставлять напоказ из корыстных целей абсолютно всё, что вздумается! Лишь бы навар был! Оказалось, что загнать эту заразу обратно в бутылку очень трудно! Это даже не джин! Низкопробность и тиражирование разврата – это же убийца всего человеческого! Потом опять эпоха Возрождения понадобится? Или теперь до того уже не дойдёт?

Какое же всё-таки чудо – эти летние каникулы! Но до Ашхабада ещё далеко! Сначала нужно прорваться через водоворот Домодедова! Хорошо бы, на ближайший ашхабадский рейс попасть, хоть через Красноводск, хоть через Баку!

Но это – вряд ли! Ближайший рейс будет моим только при сказочном везении! Хотя все милые женщины в синей аэрофлотовской форме, вершащие суд над жаждущими в процессе регистрации пассажирами, билетами и багажом, к солдатам и курсантам всегда относятся по-матерински.

Вот и проверю, какой я везунчик, и какой я летунчик!

44

Давненько всё было. Тогда сердце от счастья выпрыгивало, а сегодня от него болит! Ещё не хватает мне осложнений в полёте. Это всё от воспоминаний! Дополнительные волнения.

Откинув назад спинку кресла, я попытался хоть недолго подремать, надеясь именно так прекратить затянувшиеся воспоминания, но ничего не вышло. Они меня не оставляли, возникая бессистемно, то одни, то другие, и спать не позволяли. Оно и понятно! От каких-то картин мне становилось грустно, что-то другое, наоборот, веселило. Но каждое воспоминание непременно сменялось очередным. И, надо думать, так будет до бесконечности.

«Странно! Почему мне до сих пор вспомнились одни лишь командиры? А где преподаватели? А где все товарищи-однокашники? – удивился я. – В моём формировании как инженера приняла участие добрая сотня педагогов. До середины третьего курса у нас шла общеинженерная подготовка, как и в гражданских вузах, только более широко и глубоко, поскольку нас уже тогда приучали к инженерной деятельности с военной спецификой. Но на ранних курсах у нас большинство преподавателей были штатскими. Странно, что до сих пор никто из них не вспомнился. Даже женщины! А ведь получился бы весёлый разговор!»

Но если уж я задал направление воспоминаний, так они ему и подчинились сами собой.

В какой-то мере я помню абсолютно всех преподавателей. И не только тех, кто работал в нашем взводе. Помню и других, учивших моих товарищей из других взводов и даже работавших на втором факультете. Но их я знал поверхностно – фамилию, кафедру, возможно, что-то индивидуальное или выдающееся.

Как правило, наши преподаватели были довольно-таки интересными люди, не замыкавшими весь свой мир на работе. Таких преподавателей мы сразу выделяли из остальных. В первую очередь, конечно, обращали внимание на глубину их профессиональных знаний. Это выяснялось достаточно быстро и просто. Но мы весьма ценили и форму подачи материала. В ней угадывалась и личность самого преподавателя, и его отношение к нам, и мировоззрение, и характер, и темперамент.

Более всего нас радовали преподаватели, сами любившие работать с нами. Этого не скрыть! И, конечно, ценился юмор. Он не только поднимал настроение, но и подкрашивал нашу серо-зеленую жизнь. Помню полковника Концевого! Что ни фраза, то шутка! После неё он обычно выдерживал паузу, не переставая улыбаться во весь рот, и наблюдая нашу реакцию. На такие занятия мы спешили с ожиданием радости.

«Только не начать бы вспоминать всех подряд! – испугался я. – Тогда придётся каждому давать характеристику… Объяснять, почему запомнился этот, а не другой? С какой кафедры? Чем именно запомнился? И так далее. Зашьюсь, ведь! Сотни людей!

А всё-таки, кто же из преподавателей вспомнится в первую очередь? Кто из них в памяти всплывёт сам собой? Кто возникнет без нажима?»

45

Я подождал, прикрыв глаза, чтобы вспоминалось само собой, но ничего не вышло. Всё равно в тумане поплыли очень многие. И всё же одно лицо оказалось как-то ближе и ярче…

Пожалуй, это была она! Да, наша красавица Бочкова Л.Г.! А имя и отчество совсем не помню. Жаль, конечно, но что же всё-таки помню?

Нам она преподавала «Детали машин», но никто не вникал в то, что именно она старалась вдавить в нас согласно программе. Мы даже не конспектировали за ней, не следили за мыслью и указкой. Мы только слушали с каким-то самоубийственным упоением и восторгом ее голос. Нам было важно не то, о чём эта милая женщина повествовала, а лишь то, как она это делала!

Да, она была весьма приятна собой. И с небольшой натяжкой, пожалуй, годилась нам в матери, но главным ее достоинством мы признавали совершенно фантастический по красоте голос, необыкновенный, грудной, бархатный, что ли? Сравнительно низкий, но всепроникающий, слегка напоминающий голос Майи Кристалинской. Майя ведь всем тогда нравилась. И не только своим голосом, но и явной добротой в нём заметной, какой-то необъяснимой женской нежностью, доверчивостью и, кажется, ещё и надёжностью. По одному голосу можно было поверить в полную искренность человека.

Но голос Кристалинской всё же не добирал каких-то таинственных струнок. А у Бочковой такие струнки он имел и потому заставлял вибрировать наши истосковавшиеся по дому души с огромной амплитудой!

Всё-таки встречаются иногда голоса, обладающие необъяснимым воздействием на людей. И странно ведь не только это. Если на планете миллиарды голосов, то почему же не удаётся найти в точности такой, например, истинно мужской голос, как был у Магомаева или Михаила Круга? Или божественно-ангельский голосочек Анны Герман? Муслим всегда восхищал мощью голоса. Его тембр будоражил всех до дрожи в теле; Анна же пленила неповторимой печалью и нежностью.

Зато мне всегда становилось смешно и даже стыдно, когда воспевали якобы потрясающие голоса Лемешева или Козловского! Ну, абсолютно же недоделанные голоса! Просто-таки, немощное блеяние вместо полноценного мужского голоса! Я бы со стыда сгорел, а им хоть бы что! Блистают!

Человеческие голоса – они же зеркало души. Они столь важны в общении людей именно потому, что тесно связаны с личностью их обладателя, а люди научились разбираться в голосах подсознательно. Слышишь голос, и становится понятен сам человек. Послушаешь Козловского, и понятно, что перед тобой нечто далекое от того, кто олицетворяет собой настоящего мужчину. Человека уверенного, могучего, честного, верного, способного прийти на помощь слабому или обижаемому.

Боже мой! Сколько бы я ни мучился, не смогу передать, что за голос был у нашей Бочковой! Что за тембр, что за тональность! Что за чистота! Что в нём было волшебного и парализующего, не знаю, ей богу? Но мы всякий раз совершенно цепенели, с одинаковым упоением слушая в ее исполнении любую лекцию по каким-то деталям машин!

Не знаю, возможно, тот поражавший нас в сердце голос не оценили бы на оперной сцене, но нам до того и дела не было. Мы, все как один, но тайно от остальных, поскольку стеснялись, признавали его неслыханным чудом природы.

Вам кажется, будто своими смешными восторгами я так ничего и не объяснил? Согласен! Это у меня никогда и не получится! Да и как охарактеризовать настоящее чудо? Оно потому и чудо, что необычно, прекрасно и совершенно необъяснимо!

Можете удивляться сколь угодно, и я вас пойму, но не смогу описать тот голос так, чтобы кто-то смог его представить таким, каким его слышали мы. Может, то был и не голос совсем, а атлас или бархат? Или саксофон, звуки которого опьяняют, проникая в самую душу и заражая сердце волнением? Или он напоминал дудочку факира, звук которой усмирял не ядовитых кобр, а нас, ребят, истосковавшихся по женской ласке.

В конце концов, всякий читатель, имея некоторое воображение, замешанное на собственном жизненном опыте, может представить сам, о чём думали в лекционной аудитории сто тридцать молодых парней, когда они ждали прихода милой изящной женщины. Ведь перед их глазами всю неделю только и мелькал надоевший защитный цвет военной робы. А у нее и каштановые волосы, и причёска была такой, что вполне заслуживала отдельных восторгов.

Мы свою Бочкову не только ждали с волнением, мы ее приходу были несказанно рады. А она с милой улыбкой заходила в аудиторию, легким кивком принимала доклад нашего старшины о наличии людей на лекции, здоровалась со всеми, будто пришла к нам на свидание, опять же, мило улыбаясь, и этого нам оказывалось достаточно! Уже первые звуки ее голоса вводили всех в устойчивый транс. Мы куда-то улетали…

Какие ещё детали машин, в самом деле?! Кому они нужны, если каждый погружался в специфическое состояние, то ли просто внимая этому чудесному голосу, то ли что-то вспоминая под него, то ли окунаясь в расплывчатые розовые невозможные мечты! Мы буквально засыпали с открытыми глазами, и нам чудилось то самое прикосновение матери, которое было так необходимо в немощном детстве, когда только в матери и заключалась вся наша жизнь, или неизведанная пока нежность единственной любимой.

Наша муза в ходе лекции имела обыкновение прохаживаться по аудитории, как на подиуме. Чаще всего на ней был достаточно строгий, но элегантный костюмчик, а на его лацкане красовался крупный зеленый крокодил! Точнее, значок популярнейшего сатирического и юмористического журнала «Крокодил». Оказалось, наша Бочкова работала в нём нештатным корреспондентом! Видимо, кроме пленительного голоса, у неё в избытке оказалось и сатиры, и юмора! Истинно – божье создание!

Она, никогда не пользуясь какими-то записями учебных материалов, оперировала ими достаточно свободно, потому легко ходила вдоль рядов, а мы затуманенными глазами автоматически отслеживали каждый ее шаг. Она, конечно же, не могла не замечать наркотического воздействия своих чар, но ни разу не выдала себя и не заставила кого-либо покраснеть, вернув его в безрадостную действительность, заполненную пресловутыми валами и осями, шестернями и муфтами, шпонками и шлицами, водилами и зубилами!

Боже мой! Никто ведь, кроме нас, не узнает, если не повезёт, насколько завораживающим был её голос! Я за всю жизнь ничего подобного больше не встречал!

И должно быть ясно каждому, что курс «Детали машин» мы прослушали, словно он был песнью соловья, не запомнив ни фига, кроме сладости усыпляющего голоса нашей милой преподавательницы.

Вполне можно удивляться этой сказке со счастливым концом или не верить ей, но наша муза, как оказалось, не только прекрасно нас понимала – женщина, всё-таки, и мать, – но даже на экзамене никого не огорчила! И это притом, что многие из нас на все вопросы билета могли извлечь из памяти лишь ее дивный голос!

Пожалуй, если при ком-то постороннем я бы в деталях вспомнил эту историю, то не только меня, но и весь мой курс, возможно, и всё училище, назвали бы, мягко говоря, странными. Ещё бы! Из всех преподавателей я запомнил лишь одного или одну, но и она никого не вдохновила своей наукой, зато возбудила сто тридцать молодых людей на мысленные подвиги! Причём – всего-то одним своим голосом!

«Ничего себе! По всему выходит, весьма замечательное было у вас ракетное училище! Но чему вас в нём учили?!» – будет вправе спросить меня любой.

Ладно! Я, конечно, слегка преувеличил! Кое-что из тех «Деталей машин» мы на ус всё же намотали. И даже защитили в течение семестра курсовой проект, рассчитав и начертив в сборке и в деталях некий редуктор. В точном соответствии с индивидуальным заданием.

Ну, а мне по воле случая пришлось выполнить два таких проекта. И не потому, что очень понравилось или ни до чего иного я не додумался. Всё было не так!

Как раз тогда твой курс ашхабадского политехнического института собирался в указанный туркменский совхоз на традиционную уборку хлопка. Обычное дело! Потому преподаватели и выдали своим студентам задание на курсовой проект по деталям машин заранее, чтобы было о чём на досуге подумать.

Тогда тебя, родная моя, и осенило на мою голову! Мне-то, по-твоему, делать было нечего! Потому, пока ты собирала белое золото, я должен был сделать тебе курсовой проект. Прекрасная идея для применения приобретенного опыта!

И я вкалывал по вечерам, да по выходным, как правило, после выматывающего воскресного кросса. Далее все спешили гулять и расслабляться, а я – опять за твои чертежи! Но успел-таки переправить к сроку сие творчество в Ашхабад. И когда ты вернулась из колхоза с трудовой победой в руках, готовый курсовой тебя ждал.

Весть об этом вызвала жгучую зависть твоих химиков-технологов, которые в деталях машин разбирались меньше нашего. Не их профиль! Потому почти все передрали твой проект без разбору, даже не заглянув в собственные задания. В них ведь они поначалу ничего не понимали!

Но очень скоро выяснилось, что драли-то они совсем не то, что нужно им. Кому-то требовалось разработать проект червячного редуктора, кому-то зубчатого одноступенчатого редуктора или клиноременной передачи… В общем, не угадали!

В итоге, разумеется, крайним оказался я, поскольку не выполнил за них все варианты! Что и было мне передано через тебя от всех твоих сокурсников в истинно оригинальных выражениях.

Пожалуй, подобные воспоминания с моей подачи не сделают чести всем моим преподавателям! Крайне обидно! Я-то всегда считал, что большинство из них заслуживали самой высокой похвалы! Так и было в действительности, а то, что показалось после моего рассказа, так это всего лишь неразумные предпочтения моей памяти.

Потому и надеюсь, что она одумается и сама подберёт нечто более профессиональное, не в обиду будет сказано искренне обожаемому нами доценту Бочковой.

46

Кажется, сработало! Перед глазами возник Робинзон! Совсем как живой…

Робинзоном меж собой мы звали начальника кафедры «Сопротивления материалов» доцента Рождественского, человека несколько странного, но уважаемого за профессиональную фанатичность и доброе к нам отношение. В военные годы он работал конструктором у Андрея Николаевича Туполева, когда тот в роли полузаключённого возглавлял КБ на казанском авиационном заводе. И среди нас ходили легенды, будто Робинзон занимался проблемами прочности несущих элементов конструкции самолётов, совершая в этом деле прямо-таки чудеса. Ответственная работа! Эти легенды передавались от одного рассказчика к другому, разумеется, со ссылкой на некие незыблемые авторитеты, но достоверность легенд, понятное дело, никем не проверялась.

Как, впрочем, ещё одной, уже местной сказки или легенды. Я ее расскажу.

Однажды у руководства нашего училища, кажется, возникло прямо-таки непреодолимое желание перестроить главные ворота. Всё-таки – лицо училища!

Охота – пуще неволи! Но всех подробностей того проекта я, конечно, не знаю! Захотелось руководству, например, арку над воротами соорудить. Или основные колонны выложить фундаментально, чуть ли не красным мрамором. Или кирпичом!

В общем, кто-то основательно к этой задумке приложил свои мозги и руки, чтобы получились наши ворота не хуже московских триумфальных. Это тех, которые посвящены победе в войне 812-го года.

Если задумано, то и сделано! У нас всегда так было! Потому скоро вокруг старых ворот началось такое…

В общем, развернулось нешуточное строительство! Даже смотреть было интересно и страшно одновременно. Страшно потому, что входить-выходить мимо дежурного солдатика, проверявшего пропуска, приходилось крайне осторожно, дабы не наступить на валяющиеся всюду половинки кирпичей, доски с торчащими гвоздями, россыпи песка и вообще, чтобы не вляпаться в сгустки цементного раствора или чего иного.

Но в обеденное время одного из будних дней перед триумфальными воротами завороженно притормозил наш Робинзон.

Всегда рассеянный из-за глубочайшего погружения в себя, он с интересом глядел на недостроенные ворота и, видимо, что-то высчитывал в уме. То он характерно разводил руки в стороны, то обе как-то странно и одновременно выворачивал, при этом наклоняясь. И снова что-то прикидывал в уме, и опять смотрел на ворота сквозь прицел из раздвинутых двух пальцев.

В итоге Робинзон удовлетворился своей работой, это по его настроению стало заметно, и, повеселев, посоветовал солдатику:

– Сынок! Ты рядом с этой колонной не стой! Это весьма опасно!

Тот случай, пожалуй, не перешёл бы в легенду, но ворота в тот же день рухнули всей своей монументальной красотой. И действительно едва не придавили солдатика, который, несмотря на участие в его судьбе Робинзона, никуда со своего поста уйти не имел права.

И всё же в курсантской среде Робинзон был знаменит другим пристрастием. По субботам после обеда он всегда являлся к нам в казарму. Разумеется, до тех пор, пока его сопромат был для нас актуален, то есть, вплоть до экзамена.

Читателям, прежде всего, следует узнать, что странный наш Робинзон даже летом не снимал своего заношенного драпового пальто неизвестного цвета. И всегда носил меховую шапку, многое повидавшую. Если по-хорошему, то её следовало выкинуть еще до войны. Впрочем, у меня это сорвалось напрасно.

Перемену своего наряда Робинзон допускал лишь в дни чрезвычайной жары, и сразу утрачивал столь привычную свою оригинальность.

Так вот, каждую субботу, когда курсанты в превосходном настроении ускоренно собирались в увольнение, которого тягостно ждали всю неделю, мимо дневального, вежливо с ним расшаркавшись, в казарму заходил Робинзон. Он без объяснений проходил в Ленинскую комнату, где садился за стол, заваленный подшивками газет, и начинал ждать, ни на что не отвлекаясь. Пальто и даже шапку он не снимал, поскольку необходимости в том не видел.

Робинзон просто неподвижно сидел, глядя в одну точку, громко вздыхал и ждал. Он ждал курсантов, которые должны явиться к нему на консультацию, чтобы облегчить себе жизнь. Чтобы им не приходилось искать Робинзона на кафедре. «А вдруг их не отпустят?!» Задолжников, как предполагал Робинзон, судя по выдающимся успехам нашего курса в сопромате, должно набраться немало.

«Они же просто не могут теперь не заинтересоваться! – наверное, прикидывал Робинзон. – И не могут не понимать важности сопромата в своей дальнейшей жизни!»

Однако курсанты важность сопромата по субботам недопонимали.

Робинзону стоило выглянуть в коридор, и он бы увидел весь курсантский субботний бедлам, олицетворяющий полное отсутствие творческих порывов, на которые он так надеялся.

Кто-то, назначенный для генеральной уборки казармы, всегда приходившейся на субботу, уже скоблил ножичком деревянный пол, исшарканный за неделю сапожным гуталином. Кто-то поливал этот же пол водным раствором порошковой краски. От неё пол краснел и становился наряднее. Кто-то из курсантов, лишенных в тот день увольнения, разгонял макловицей на длинной палке ту подкрашенную воду по полу. Кто-то, перескакивая через объемную лужу, уделал брызгами зазевавшихся товарищей, вызвав вполне прогнозируемую реакцию.

Кем-то сдвигались в сторону металлические койки и тумбочки, чтобы не мешали уборке. Всё это образовывало непреодолимую баррикаду. Нагромождались на постели неугодные в данный момент табуретки. Поверх них наваливалось вообще всё, что кому-то мешало в данный момент.

Конечно же, всюду слышалось характерное недоумение тех, кто в ужасном беспорядке терял, например, только что поглаженные брюки, оставленные на минутку сапоги или фуражку. Особенно обидно было обнаруживать это на грязном полу, уделанное красной макловицей. Такое тоже случалось, а молодые и сильные ребята от огорчения не всегда сдерживались.

А в это же время кто-то, демонстрируя накачанный голый торс, торопливо одевался, хотя кто-то еще в кальсонах спешил в умывальник, явно, не успевая за остальными. Кто-то кричал кому-то и ругался. Кто-то радостно пел в унисон со своей душой, предчувствуя замечательный вечер!

И все курсанты в нашем стометровом коридоре в совокупности представляли собой действующую и очень шумную модель броуновского движения. Кто-то бежал в каптерку или умывальник. Кто-то стремился в туалет или обратно. Но абсолютно все спешили! Все суетились, одевались, раздевались, брились, мылись, в общем, лихорадочно готовились к увольнению.

В период столь массового головокружения в нашей казарме приходилось видеть много интересного, но было совершенно немыслимо заставить хоть кого заняться сопроматом! Но Робинзон обстановку не анализировал. Он стоически ждал своего счастливого случая, будто начинающий рыбак.

И в итоге обязательно заполучал кого-то из курсантов. Просто кому-то становилось жаль нашего Робинзона, и тогда он обращался к доценту с волновавшим якобы всех вопросом.

С этого момента Робинзон преображался. Он принимался добросовестно исполнять свою важную роль.

С воодушевлением, которое прямо-таки многоструйными фонтанами выплёскивалось наружу, он принимался что-то объяснять, прикидывать различные схемы нагрузок, тут же рассчитывать их, хоть сосредоточенные, хоть распределенные. Он чертил эпюры сил, моментов и напряжений, тут же яростно перечёркивал их, как не особо удачные, чертил всё заново, вырывал листы из своей тетради, и объяснял, объяснял, объяснял тем, кто его совсем не слушал.

В это время курсанты ему и не требовались. Робинзон настолько упивался решением любой задачи по сопромату, что она его удовлетворяла сама собой.

Но по ходу дела он, всё сильнее распаляясь, сначала скидывал шапку, отбрасывая ее, куда попало, ввиду полной ненужности в данный момент. Чуть погодя, на спинку стула швырялось пальто. И он, ни на секунду не останавливаясь, всё чертил и чертил свои эпюры, выявлял реакции конструкций, рассчитывал прогиб балок, расписывал заумные формулы, сопровождая их непонятными никому объяснениями и морем собственных эмоций…

Наступал момент, когда разогретый невероятным энтузиазмом Робинзон ослаблял галстук, потом, не довольствуясь достигнутым эффектом, скидывал его, развязывая узел. А через какое-то время уже и рубашка, давно мокрая от рабочего напряжения, летела, куда придётся.

Робинзон оставался в майке и не замечал, что курсанты давно не оценивают элегантность его технических решений. Курсанты в числе немногих, оставшихся к тому времени в казарме, лишь устало смотрели рядом любую и достаточно серую телепередачу.

В конце концов, Робинзон, изрядно разгоряченный непрерывной работой в течение двух-трёх часов, удовлетворялся и начинал процедуру постепенного свёртывания своих творческих порывов. Он одевался до исходного состояния, всё еще рисуя зачем-то эпюры, и когда на нем, наконец, оказывалась видавшая виды шапка с опущенными клапанами, ставил точку на консультации, рассеянно благодарил всех присутствующих за внимание к сопромату и удалялся. И притом не забывал вежливо попрощаться с одуревшим от вынужденного безделья дневальным, давно оседлавшим ввиду временной удаленности начальства неприкосновенную в обычное время тумбочку.

Можно добавить, что каждый курсант обязательно отчитывался перед Робинзоном за усвоение учебного материала. И за несколько домашних работ. Но в них мало кто разбирался хорошо. А Робинзон из-за этого переживал, обнаружив, что мы не смыслим в его деле, и всегда сам наводящими вопросами нам подсказывал, проявляя при этом невиданную находчивость. И делал так лишь затем, чтобы мы уверились, будто самостоятельно пришли к правильному ответу. Выходило так, что он ещё и наше самолюбие берёг!

За это мы были ему благодарны, ещё не понимая одной важной истины. Сопромат потому и стал для нас почти непостижимым предметом, что Робинзон был увлечён именно им, а не преподаванием сопромата. Ему бы чуть больше методического мастерства, без которого невозможен хороший преподаватель, а он так и остался прекрасным человеком, хорошим конструктором и инженером, но не стал настоящим преподавателем.

47

Такое с преподавателями вузов случается. И не столь уж редко.

Чтобы стать хорошим педагогом, прежде всего, конечно же, надо досконально знать свою науку. Это условие обязательное, но, как принято говорить у математиков, недостаточное. Надо к этому добавить умение таким образом преподносить учебный материал, чтобы обучаемые его усваивали.

Потому истиной навсегда будет утверждение, что плохи не студенты, не разобравшиеся в изучаемом предмете (если они действительно учатся, а не придуриваются), а плох преподаватель, который, во-первых, не помог им разобраться, а во-вторых, не увлёк их своим предметом.

У нас же в высшей школе издавна считалось, будто преподаватель, имеющий учёную степень, лучше преподаёт, нежели ее не имеющий. А ведь это чушь!

Но официальное заблуждение живуче, поскольку в системе высшего образования оно многим выгодно. На практике же очень часто лучшим преподавателем оказывается некто без всяких учёных степеней, но обладающий комплексом совсем иных достоинств.

Тем не менее, даже плохим преподавателям, но со степенями всегда платят значительно больше, нежели хорошим, но без них. Ведь принято считать, будто у остепенённых выше квалификация.

Вполне возможно! Такое тоже бывает! Но следует уточнить, о какой квалификации дискуссия? О квалификации ученого или о квалификации преподавателя?

Разве к учёной степени само собой прикладывается методическое мастерство и талант педагога? Мне не однажды приходилось учиться у докторов наук, которые в роли профессоров были беспомощны и смешны.

Звание профессор – высокое звание, но оно не про них, не про тех липовых профессоров! Однако на любую ученую степень доктора наук почти автоматически навешивают ученое звание профессор. Отвратительная, необоснованная и вредная практика, считаю я.

В этой практике просматривается искусственно продавливаемое превосходство науки перед преподаванием. И со стороны непросто бывает разобраться, насколько это обосновано или наоборот. Ведь затуманивают глаза всякими учеными степенями, званиями и регалиями, которых, столь же весомых, не бывает у педагогов. Вот и получается, будто они менее значимы, нежели те липовые ученые.

Кроме того, педагоги всегда проигрывают ученым потому, что учат студентов только устаревшим знаниям! Это совершенно объективно.

Данный вопрос психологически сложен для понимания, но так и есть. Преподаватели всегда преподают прошлые знания, давно открытые и давно известные многим. Эти знания заметно отстают от наиболее «свежих» идей и теорий в самой науке.

Но иначе и не могло быть! Система образования не может идти с наукой вровень. Хотелось бы, конечно! Хотя бы в интересах внедрения всего самого передового в производство, но невозможно!

Сначала что-то открывается впервые, потом оно осмысливается коллегами по науке, потом принимается решение обучать этому в вузах, а потом уже популяризировать более широко. Иначе не может быть, как не может телега двигаться впереди лошади!

Оно и понятно! Ведь даже передовые доктора наук в вузах отстают от своих коллег, но работающих в науке. Еще как отстают! И чем больше их возраст, тем это заметнее! Но бессмысленные попытки запрячь в одну упряжку осла и трепетную лань в нашей системе высшего образования не прекращаются! Иными словами, по-прежнему преподавателям навязывается обязанность заниматься «наукой». Но преподаватели, разумеется, к этому приспособились, выдавая для отчётности вал псевдонаучного навоза. Поди, в нём разберись! Это вредит образованию и обесценивает науку.

И ещё! Не надо нам копировать американскую систему! Она ведь, если вникать, ужасна, поскольку решает совсем не те задачи, которые ей якобы вменены в обязанность!

Образование в США всегда держалось только на лучших мозгах, которые они охотно отсасывали и отсасывают в свои вузы со всего мира. Но американские вузы, даже наиболее престижные (престижные – с подачи самих американских вузов), мало отличаются от наших самых заурядных заочных факультетов при институтах и университетах.