Читать книгу: «Прогресс», страница 2
Стихи про медведицу… Не ту, а эту
Когда мне одиноко и тоскливо
И не с кем поделиться, рассказать,
То я смотрю на бисерное небо,
Так хочется Медведицу обнять.
И, кажется, что вдруг ты сходишь с неба
И ласково мне лапу на плечо
Кладешь так бережно и тихо,
Что стало вдруг на сердце мне легко.
До самого утра мы проболтаем.
Но вот крадется дымчатый рассвет.
Ты мне косматой лапою помашешь
И гасишь искорки планет…
Мне было одиннадцать, когда нацарапал я эти строчки на ватмане, потому что простой бумаги не нашлось, а папа с мамой в КБ работали.
Выпью с вами… Вспомню Венечку. Так вот, когда отошло, продолжу.
Катаемся на велосипедах. Тогда по всей Москве стройка происходила. Остановились. Перед нами котлован, труба через него. Почему-то надо перейти на другую сторону. Шли по трубе диаметром в десятикилограммовый арбуз и длинной в ширину станции метро. Внизу пропасть с пятиэтажный дом и какие-то строительные сваи с плитами. Перешли на ту сторону, а велики остались на этой. Надо возвращаться. Пошли обратно. Вот тогда, почему-то было страшно. До сих пор, как говорили пацаны, очко жим-жим над котлованом, глубина которого остается на всем пути жизни моей.
Это все мелко. Глубина заключается в осознании того, что с тобой происходило и могло произойти, если бы… Неправда заключается в отрицании отрицаемого, потому что невозможно отрицать то, что было, и не стоит заниматься словоблудием в отношении русского языка, когда Государственная Дума рвет горло над этим вопросом, нам нет разницы на чем спать, на матрасе или матраце. Хотелось бы, чтобы он был приятен нашим бокам во всех отношениях.
Нельзя сказать – извиняюсь. Можно произнести – извините.
Пока многие думают о том, какое слово произнести, другие без слов делают то, что словами передать не получится.
Познание в том, когда приходит момент, который неотвратим, а ты понимаешь это и ничего не можешь противопоставить, и осознаешь свое бессилие перед могуществом всего, что ты не понял, в тот момент, когда хотел понять.
Когда приходит неизбежность – страшно.
Когда осознаешь, легко.
По случаю сойдемся в рукопашной.
И финочку получим под ребро.
Мы должны понимать то, что ведет к неизбежности.
Неизбежность – это наказание, или совершено противоположное этому слову понятие – прощение, без которого невозможно восприятие земного существования. Иными словами, человеческая жизнь на земле, которая сама по себе является случайностью, заключается в промежутке между наказанием и прощением. Думается, что все мы, здесь народившиеся вновь, посланы для того, чтобы получить прощение за то, что натворили те, кто был здесь до нас.
За притихшими гудками телефонной трубки открывается вечность дальнейших встреч. Когда-нибудь мы все разложим по полочкам, но пока -
никто не ответит на мой гудок.
Виновник всего происходящего "поехал дальше" по дороге в открытое пространство.
Под колесами гибнут тысячи ежей, перебегавших всем семейством автомобильную трассу, стада баранов добровольно идут за вожаком на бойню, вожак уходит отдельным коридором, возвращается в начало следующего стада, а предыдущее идет на котлеты. Число чисел пресмыкающихся появляются на свет с тремя головами вместо одной, а это образ кающихся…
Ужасно, только, когда не чувствуешь страха.
Что самое страшное было в моей жизни?
Самое страшное – это папа.
Любимый мой папа,
Присутствующий в каждом дне моей юности.
Ни одной строки. Только думы.
Песен про отцов почти нет.
Только если про капитанов поют…
Ох, лупил два раза меня батя,
Голова моя безумная трезвела.
И подошли наши пельмени…
Потому ЧТО ТЕСТО вдруг созрело.
Навертели фарша, и без лени
На огне пельмени закипели.
Ты скучаешь, вата сыпет с неба.
Пронесутся белые метели.
Чтоб в Раю далеком без пельменей
Мы на пальмах сильно не жирели.
Мы – это люди, получившие все возможные категории в своих трудовых книжках и не только. Нам всего-навсего от пятидесяти до бесконечности. Мы поколение, которое готово еще ко всему.
За бортом столько настоящих людей, которых унесло волной. Шлюпки на этих волнах подбирают не всех, потому что места заняты наполовину теми, кто на них даже не опустится. Многие утонули. Но львиная доля добралась до берега. Только те, кто остался, готовы сойти со своего пирса…
Нынешние боцманы надели капитанские фуражки. Судно переходит на иные скорости и начинает ходить под себя. От форштевня разлетаются брызги разума, а в кильватере крутятся глыбы мозгов, по которым уверенно прошел настоящий ледокол. И чем больше скорость, тем больше крошево. А потом – спокойная гладь без ряби, но качает. В этот момент налетают чайки, потому что многих начинает тошнить. Мертвая зыбь выворачивает наизнанку.
Закончив монолог, мне захотелось воды. Просто воды выпить. Где взять?
Проводница сказала, что питьевая вода временно закончилась. Поэтому, когда доберусь до места назначения, начну колодец рыть.
Байки из колодца
Один мальчишка любил подходить к срубу колодца, смотреть вниз и кричать потихоньку. Кричал он разные слова, и колодец отвечал тем же, но по-другому, и разное эхо разносилось в скрытом смысле каждого слова.
Нежное, как стекло,
Липкая, как бумага,
Память стучит в окно.
В печке забилась тяга.
Прочь раздувая дым,
Сам меж собою споря,
Может поеду в Крым,
Может повешусь с горя.
Но, раздробив стекло,
Сам весь в своих осколках,
Лягу совсем на дно
Иль отлежусь на волнах.
Просто во сне дурковать,
Блажь на подушку льется,
Утром бы все понять,
Утро в глаза смеется.
Выхожу на станции ноль один, НУЛЯ НЕТ, А ОДИН ЕСТЬ. Пересекаюсь мыслями с прочими цифрами, но выхожу на прямую железнодорожную. ИДУ ПО ШПАЛАМ, и нет мне дела до того, в каком направлении рельсы проложены, главное путь направлен параллельными линиями, результатом производства металлургических комбинатов. Важно шаг приравнять к шпалам. Семеню, как по буквам. Неудобно ступать, а идти надо. Спотыкаюсь о шпалы. Щебенка хрустит, как черствый сухарь в зубах молодого солдата. Сколько их полегло на этом направлении и на том тоже. Вот бугорок прохожу, на нем ничего, кроме малины, а под ним – Царствие Небесное. Присел рядом. Камешки из обуви вытряхнул. Пить хочется.
Байка первая
Бомбежка была на наши позиции, но наступать не стали. Сидим в земле, представленной воронками от взрывов. Кучками сидим. Кто где уцелел, там и угнездился. Губы слиплись, не говоря про все остальное. Только высунись, он очередями по всему, что движется в несколько пулеметов пристрелянных. Связь между небом и землей у всех была, только больше никакой связи не было. Никто не знает, что там слева, а слева не знают, что там справа. Наши пулеметы тоже по ним работают. Мы в своих воронках, и они в своих. Кровь тоже жидкая, но ей не напьешься. Солнце жарит. Хочется выпить реку, только из убитого Витьки перестало течь, запеклось все. Вдруг слышится топот и скрип колес телеги. На полном скаку между нами и ними врывается конь, запряженный бочкой с водой, и останавливается посреди нейтральной полосы. Пулеметы заглохли, а конь стоял до тех пор, пока разливали воду по флягам они и мы. Потом разбежались по позициям люди с флягами, наполненными водой. Конь ушел с поля боя, а люди остались с той и другой стороны. Только с третьей стороны прозвучал выстрел. Лейтенант застрелился из табельного оружия. Тишина потом была долгая. После началось снова. Визг, скрежет, вой и плачь проходили через жерло коловращения, чтобы выползти наружу месивом кровавой каши с запахом серной кислоты и ладана. Это произошло много лет спустя, после великой победы 45-го, и началось с поминок моей роты, принадлежащей отдельному саперному понтонно-мостовому батальону, отправленного в Афганистан еще до начала официального ввода Советских войск на его территорию. Будучи ноябрьским дембелем-78, я отсылал новогодние поздравления уже не существующим адресатам. Только об этом чуть ниже.
Когда я выпил свои первые фронтовые сто грамм, то осознал, что этой дозой не отделаешься, а надо знать меру. Мера бывает разная. Для разгона. Для успокоения. Чтоб догнаться. Чтоб нажраться. Можно еще невозможное количество мер перечислить, но самое главное – осознать критическую точку. Венечка Ерофеев свою точку определенно знал, Гоголь тем более. Оба сошли с ума, или мир сдвинулся с рельс, пришпандорив к обочине Мертвых душ вялотекущую блевотину «Москва – Петушки».
Сегодня мне страшно. На современной сцене ставят невообразимое. Многие мои современники не знают, кто такой Ленин. Неужели я такой старый, а мне всего пятьдесят четыре? Один из моих дедов уже умер в этом возрасте, отвоевав Великую Отечественную во фронтовом тылу. Когда даже его дочь, моя мама, не знала, на каком производстве он работает. Только ноги его распухали до размера хорошего бревна, а топить печку было нечем. Только младший мамин братишка, привезенный из Башкирской эвакуации в Москву, увидев яблоко, сказал: «Какая красивая картошка». Причем это элитные дети. Не в нынешнем смысле, а в том, что папа стоял у окна вечерами и ждал, когда его семнадцатилетняя дочка придет домой с прогулки, а потом уходил в ночь на работу руководить предприятием замкнутого цикла.
Нынешнее, безусловно, срастается с настоящим. Не знаю, что такое настоящее.
Настоящий цвет.
Настоящий блик.
На столе предмет.
Я к столу приник.
За столом своим
Я смотрел в окно.
Сяду перед ним
И протру стекло,
Под которым жизнь,
За которым цвет.
«Пьяному от радости
Пересуда нет».
Здесь Есенин жил,
Пушкин ночевал.
Я все тот, как был.
Был и не пропал.
Письменный мой стол,
Мой ночной причал.
На тебе порой сына пеленал.
И в созвездьях плыл
И ура кричал.
Мой, братишка, стол,
Мой немой причал.
Вторая байка из колодца
Промежуточная жизнь. Пробовали? Знаете? Может, дополните ведро из колодца, а может, выплесните все ведро.
Сегодня мы спьяну поговорим о бесконечности. Параллельные рельсы лежат на земле. Колеса стучат по бесконечному пути нашей мысли, а все остальное переходит в отголоски стука нашей памяти и складывается в стройную мелодию колесного ритма, говорящего о том, что надо накрыть маленький столик, расслабиться и закусить. На то она и промежуточная жизнь.
Это – от пункта А – до пункта – Б.
Байка очередная
Скучная жизнь.
Все знают, что в определенных ситуациях хочется удавиться, только не каждый может это желание удовлетворить, потому, что, как правило, только петлю на шею наладишь – жизнь налаживается. Главное, чтобы табуретка под ногами в этот момент не подкосилась.
– Так будет мебель достойна нашего времени, и мы достойны наших табуреток! – вскричал Венечка и рванул из электрички, открывшей ему двери со всеми возможностями на станции «Товарная».
Возможности уже закрывались, и, продавливая свое тело между ними, Веня выплеснулся наружу целиком, но руку пришлось выдергивать. С рукой все в порядке, но ремешок от часиков отцовских порвался, и упали они на перрон прямо под ноги. Все хорошо, но стрелки остановились.
Он не знал, как называется эта станция и не предполагал, что эта остановка времени на его ручных часах «Победа» сыграет определенный туш в марш-броске его размеренного и приятного во всех ощущениях путешествия.
Присев на чугунную лавку с выломанными поперечинами, вздумались мысли:
Опять до икоты зевал от работы.
Простите за резкость начала.
И приступы рвоты
Уж после икоты
В столовой еда вызывала.
Отмучившись вскоре,
Налаявшись в споре
О воле, о доле, а также футболе,
Я снова в пивную,
Мою разливную,
Такую родную попал.
Помянем же стоя
Период застоя.
Он вынянчил нас и сковал.
Пусть кто-то из строя
Не выдержал боя.
И после запоя пропал.
Мы старые лозунги сняли.
По-новому мыслим и пьем.
– Засранец какой, этот Сталин!
И Берия тоже при нем!
Угробили в корне идею.
Нет веры в небе и во мне, -
Кричал Селеван, соловея,
Соседа стуча по спине.
– Во всем виноваты евреи, -
Резонно заметили мне, -
Мы с вами, ребята, по шею
Поэтому в самом дерьме.
Потом загрустили и пили
За веру свою без креста.
И Яшку пинком наградили
За то, что распял он Христа.
И Яшка нам клялся, божился,
Что этого сделать не мог.
Покуда вконец не напился,
Признался во всем и умолк.
Его мы, конечно, простили.
Нет зла в православной душе.
И даже домой дотащили,
Вернув под расписку жене.
После таких стихов молодого автора, хотелось бы продуть форсунки, смочить глотку и вприглядку обратиться к нынешнему пирогу, который продается на каждой станции. Пирогов, кстати, не нашлось, но продавались чебуреки, бигбармаши, шурмашы, брокдельмаши и сосиски в тесте. «Последнее очень органично», – подумал Венечка и залез в карман, чтобы выпестовать из него свою состоятельность, но карман никак не открывался. Там внутри все есть, но рука почему-то все проходит мимо. Щупаешь рукой и понимаешь, что вот оно, а в руке ничего. В кармане есть, а в руке пусто. Двумя руками начинаешь дербанить свой карман. Точно, там есть что-то осязаемое, но вытащить не получается. Снимаешь с себя свой верхний прикид, берешь его за шкирку и шмонаешь со всех сторон, потому что там должно быть то, что надо, и ощущаешь, вот оно есть. Трясешь его в бессильной злобе и, наконец, понимаешь, что карман пришит наоборот, и подход к нему нужен особый, то есть в правый карман надо влезать левой рукой, а левый брать с противоположной стороны. Это в нашей стране все так делается.
Успокоившись по этому поводу, залезаем в карман лежащего в пыли и затоптанного верхнего прикида и находим там то, что искали…
Что ищем мы в кармане пиджака:
Обрывки фраз, начало темы.
Суровые и серые века
Нас грели вместо пиджака
И уводили нас под стрелы,
Которыми клялись, с которыми роднились,
И флягою одной делились.
С кем пробивались до конца.
Пусть будет тихим уголок,
Где мы с тобой однажды ляжем,
И разгорится уголек,
И печь в трубе обрушит сажу.
И никому, уж, не понять,
Зачем плела судьбу кукушка.
Умножим все на двадцать пять
И просто ляжем на подушку.
И никому ни дать, ни взять,
Какие могут быть игрушки.
В тебя всегда я обречен стрелять,
Уж, как могу, заряженною пушкой.
Пусть батарея Тушина стоит,
Бородина нас слава не приемлет.
Отечества огонь горит.
Гусар на сеновале дремлет.
«Это все отступление от темы», – подумал Венечка и, разобравшись в своем френчике, купил-таки дозу, принял ее и сел на пригорке в раздумье.
Приход начался с подхода к колодцу, потому что жажда почти закупорила глотку, но впереди летящего вниз ведра неслись слова: Ур-р-рааа…
На плацу солдаты стоят. Бравые, но грязные. Обмундирование потрепанное, но лица счастливые. Ура кричат не потому, что отвечают на слова пьяного генерала, рвущего перед ними глотку о чувстве выполненного долга, а от головокружительного чувства собственной целостности. Никому нет дела до целехонькости этой страны с ее начертанными кем-то границами, суверенитетами, независимостями, вероисповеданиями, конституциями и законами, натертыми крупной морковкой вперемежку с нашинкованной капустой. Эти счастливые люди только что были там, где вообще нет законов, даже военного времени законов нет, потому что войны нет, а время есть. Остановившиеся мгновенья для тех, кто стоял здесь рядом на этом плацу до похода на Ту сторону, за границей которой они остались навсегда. Вечная память, говорят. Ничего нет вечного, только Загробная жизнь может быть вечной, но это не для каждого…
А Бог един для левых и для правых,
Косых, кривых и для прямых,
Для всех для нас Он будет переправой
Меж берегами мертвых и живых.
Выходим на точку. Городок. Что будем делать, не знаем толком, но задача конкретная – боевиков загасить. Все уже в разрухе. Камень на камне. Вчера наших здесь в объеме взвода положили. Вонища от разложившегося контингента удручает. Тихо. Они молчат. Где они – непонятно. Приказ есть, а их нет. Пацаны наши все натасканные уже, не то, что поначалу.
Ориентировка конкретная. Передвигаемся по начертанному плану. Тихо. Расслабляемся. Отдыхаем. Жарко. В голове колодец. А за колодец рядом, как полцарства за коня, отдашь не думая. Слиплось все и хочется смеяться. Смеемся – не получается. Уже нечем смеяться…
В тенечке брони расположились… Лежим на пару с доктором. Вдруг метрах в двадцати шлепнулся привет со скалы. Обыкновенный кусок мыла с дымящимся хвостиком упал и шипит. Тишина, как в космосе. Только тротиловая шашка и догорающий хвостик бикфордова шнура. Нет звука двигателя, нет мата ротного, нет мычания раненых, нет скрипа зубов и криков отчаяния, только последний звук горящего времени на отрезке дымящегося остатка нескольких секунд, отделяющего всех от бесконечности.
Заглохло все. Доктор свалил за колесо. Остальные даже внимания не обратили. Вернее, сделали вид, что их это не касается. Кто-то отвернулся, а кто-то так и уставился на догорающий отрезок своей жизни. Наплевать. Так все надоело, что даже плевать нечем. Не произошло взрыва. Такое часто бывает. Оператор с видеокамерой лежал, так и отснял все это одним планом. Когда все поняли, что случилось, такое началось, что никакой дирижер не мог бы управлять ударным ансамблем песни и пляски ударных инструментов, выступающих на сцене под овации обезумевших поклонников. Горы должны были рухнуть, но не рухнули.
Из колодца. Полведра холодной воды. Полцарства – за полведра.
Дым на самом деле заволок все кругом. Никаких ориентиров. Руку поднимаешь, а конца пальцев не видно. Водички бы попить. Водички нет. Кончилась. Кончилась водичка в берегах, а берега остались. Крутые берега, но без воды. Вода в море ушла и смешала свою сеть с соленой мутью океана, где берегов не видно и воды не попьешь. Зачем такая вода нужна? Выпил рассольчику из-под огурчиков и развалился бы на бережке, на пригорочке обрывчика, речкой проложенного. Речки, уж, нет, а обрывчик остался. Стою на краюшке обрывчика, ломаю краюшку хлеба припасенного, жую и юшку вспоминаю, на костерке здесь некогда сготовленною. Обрывчик тот же. Смотрю вниз под ноженьки. Вот, твою мать, и утопиться негде.
Стихи о воде, моей жене и любви моей бесконечной, которая заполняет пересохшие русла рек и свободным ветром приклоняет деревья пред нашими предками.
Занесло, братишка, занесло
Нас землею, комьями и глиной,
Это место, уж, травою поросло.
И поет нам голос соловьиный.
Чтоб отослать последний дар
От нашей пушки из разбитой батареи
Крадущимся лучам горящих фар
В открытом бездорожье, как стемнеет.
И зарядили пушку мастера,
И приготовились к последним стрельбам.
Как некогда отцы их, юнкера,
Защищали свою честь от шельмы.
Налетели Юнкерсы с небес
И по снегу шили гладью.
И Бес тогда сошел с небес
Послав нам адовы проклятья.
Тут Венечка представил себе невозможность всего происходящего, засунул руку в карман и вытащил оттуда смятый листок. Там были цифры. Он разгладил его на ладони. Одни цифры. Цифры складывались в слова, слова – в буквы, а буквы представляли собой хаотическое построение мысли в состоянии полета, скорости и непримЕримого счастья, накрывшего собой все человечество. Причем именно эта буква «Е», именно в слове «непримИримый» восставала с протестом, потому что смысл этого слова в голове Венечки происходил не от мира, а от меры. Он прикинул меру длины от станции до бесконечности, подошел к колодцу и шагнул в пропасть несущегося навстречу времени.
И это разожгло огонь противоречий.
И подливает масло к ним
Огонь воспламеняющейся речи
И светлый путь с восходом золотым.
Построили их всех по росту.
По росту шли, как на убой.
И каждый уходил не просто,
А закрывал он Родину собой.
Тот маленький трубач совсем привычно
Своею медною трубой
Построил всех, и кто-то лично
Махнул вперед своей рукой.
Стреляя по броне картечью,
С одной винтовкой на троих,
С одною пламенною речью
Вселялись мертвые в живых.
И, разогнавшись в боевом ударе,
Никто не думал между нами -
Свои же в плесневом подвале
Допрашивать нас будут сапогами.
И, уничтожив письма близких,
Зализывает раны приговор -
По десять лет без права переписки
Там, где по масти ходит вор.
Все пронеслось с нуля до крайней риски.
За краем был один секрет -
Ударим в дно помятой миски,
И заиграет нам квартет
Вокала флейты и гитары.
Любви сочится Божий свет
На капельки воды усталой
Там, где просвета даже нет.
А Бог един для левых и для правых
Для зрячих, падших и слепых.
Для каждого Он будет переправой
Меж берегами мертвых и живых.
– Не надо, – закричал Венечка. Он отбежал от колодца, плюнул через оба плеча, перекрестился, упал на колени и пополз со скоростью тараканьих бегов в укрытие, которое определилось перед ним во всем своем могуществе и доступности. Загудел звук бомбардировщиков. Полетели стратостаты над Красной площадью. Цветы черемухи облетели и стали снеговым вихрем, а станция покрылась слоем льда, по которому враскорячку бежали обезумевшие люди в странных, по нынешним временам, одеждах. Офицер без погон, но с лычками, страшно ругался и размахивал пистолетом, направляя дуло на бегущих и свирепея от того, что обойма пуста, как пуст весь арсенал его части, где отделение из семи бойцов упражнялось одной винтовкой в навыках современной атаки. Командир сам стрелял из своего табельного оружия пару раз, потому что был занят при штабе делами стратегического значения. Теперь, когда произошло совершенно непонятное явление, сорвавшее ему голос, лишившее его возможности прекратить панику и навести порядок среди этого обезумевшего стада граждан, ему было совершенно непонятно, почему самолеты со свастиками проносятся над гражданским перроном и, покачивая крыльями, заходят на второй вираж.
– Проснись, – трясла его за ворот продавщица газировки. – Хватит орать без толку.
В глазах у Венечки растуманилось и образовались две огромные черные морды, говорящие женскими голосами. Эти морды теребили его и мутузили, выговаривали страшные слова про тюрьму, кончину и зону из которой он никогда не вернется. Наступила тишина. Только мимо пролетал самолет, оставляя за собой звук, который своим уханьем ударил в уши до такой степени, что из ноздрей закапало теплое и липкое. «Это я выхожу из себя», – подумал Венечка и вдохнул свою кровь обратно.
Было бульканье, свист, проклятья и скрежет зубов и все остановилось в тот момент, когда тронулся поезд. Лязг буферов закончил сцепку вагонов, и состав покатился дальше, поддаваясь могучей тяге локомотива. Застучали колеса и поплыли пейзажи из качающегося, под стук колес, окна.
Как-то ты сказала тоном строгим,
Бросив на меня холодный взгляд:
Нам не по пути одной дорогой,
Просто, потому, что ты солдат.
Просто потому, что грубы очень
Сапоги и скромный твой наряд.
Просто потому, что отпуск твой не точен,
Просто потому, что ты солдат.
Как хорошо прижаться спиной к теплой стенке хрущевской пятиэтажки, в которую вы недавно въехали. Горячие трубы проходят внутри стены, поэтому исключаются батареи, но стена греет спину. Мне целых шесть лет и завтра мне идти в школу. Меня привезли с дачи, и я уже примерил настоящую форму, которую буду носить почти до совершеннолетия. Я буду расти, а меня будут все так же одевать. Я распорю свои брюки и вставлю в них клинья, чтобы получился клеш, как у Битлов, которые распороли свои дудочки на свободу от колена. Я отращу волосы и стану натирать их мукой, чтобы было пышнее. Со мной будет биться заведующий учебной части, директор школы, местная милиция, но станут любить учителя географии, астрономии и военрук, сразу начертавший мне звание полковника. Однажды, он вручал мне очередной вымпел за меткую стрельбу, а я рассказал ему дедовский анекдот о том, что может ли сын полковника стать генералом? Нет, не может, потому, что у генерала есть свой сын. Военрук повел плечом, скосил глаза на свои выцветшие капитанские пагоны, обиделся почему-то и приказал встать в строй. Мои ноги, обутые в кеды, развернулись со скрипом резиновых подошв на протертых досках школьного спортзала и встали в сапогах на плацу Советской Армии, в сапогах и по полной форме тогдашнего призыва.
В воинскую часть я прибыл по предписанию, единолично, без сопровождения и добровольно. На КПП сдал начертанные бумаги. Гражданку сбросил на вещевом складе под персональным наблюдением товарища прапорщика. Потом во мне возникали нестерпимые чувства, когда этот прапор колол дрова в том свитере маминой вязки, и я боролся с желанием засадить ему штык-нож по самую рукоятку, без суда и следствия. Но пока я, длинноволосый призывник с шевелюрой до плеч, шагал навстречу неизбежности в сапогах, набитых портянками и наряженный в армейскую форму, как клоун в дешевом шапито. Огромные штаны раздувались пузырем на плоской заднице и свисали над сапогами, закрывая голенища до половины. Ремня, обнимавшего стройную талию, не было видно потому, что над ним нависали складки верхней части обмундирования, а из-под расстегнутого воротника торчало исподнее белье и тельняшка, с которой я не пожелал расстаться. Но по дороге к расположению роты произошла встреча с комбатом.
– Как он сюда проник, – охнул полкан, – и меня обрили.
«Партизан» обозвал меня тогда комбат, а потом еще, увидев на мне тельняшку, прилепил кличку «революционный матрос».
Часть наша воинская была по саперной части В.Ч. 62972. Мосты наводили, переправы делали. Кое-что разминировали, а потом я на дембель пошел, а мои пацаны в Афган отправились полным составом. Вся рота осталась за пределами достигаемости. До сих пор никто не пишет. Только прапору тыловому я свитер мамкин все равно не прощаю, хоть и бита его рожа была впоследствии.
Зато офицеры были настоящие кремни. Летехи никудышные, жалковато их, а ротный – мастер. Старшина роты – дед золотой. Отец родной – все добудет, придумает и накормит под завязку. Если кто проштрафится или что не так – единственное ругательство было – «Еж твою мать нехай». Помню, как мимо Москвы проходили на эшелоне. Мне, как партизану, удалось домой отзвониться, что будем там-то в означенном месте.
1978 год. Кругом враги, а мы в Подмосковье. Выскочил из телятника, подлетел в будку на перроне, кто откажет солдату. Эшелон долго стоял, а как дозвонился он пошел. Догнал я свой телятник, получил свое: «Еж твою мать нехай», – и улеглись спать, в матрацы уткнувшись. Два слова маме сказал, а как будто дома побывал.
Маневры были показательные с участием иностранных гостей. Все проходило гладко. Мосты наводились, войска проходили. Вдруг вызывает меня спецотдел. Перемотал портянки, воротничок подшил. Захожу в командирскую палатку. Меня сразу под ружье и рассупонивают. Стою в кальсонах, и колотить начинает дрожь в коленках. Ничего не могу сделать. Жарко, а коленки дрожат, но руки в порядке, а в голове уже созрел план действия: того, который справа, завалю с разворота, левым сапогом придавлю по рылу, даже не хрюкнет, этот салага автомат за цевье одной рукой держит, выхвачу – и так отдаст, третьему прикладом снизу и бежать сподручней, чем в дисбате париться.
Взялся слева за ствол ближнего часового, якобы равновесие потерял, уже разворот направо пошел бы, но выходит старшина без порток и протягивает мне свои тренировочные штаны. Ну и рожи у нас были, наверное, потому что ржали потом долго над тем вариантом побега.
«Надевай, ёж твою мать нехай. Родительница твоя видеть вас желает, чтобы затемно в гражданке на электричке домой сгонять».
Надеваю старшинские портки в сапоги поверх портянок, вскакиваю, вылетаю из палатки – там мама с папой дожидаются.
Мы успели домой сгонять на пару часов и к шести утра вернуться. Старшина за все в ответе. Он первый был в Афгане, потому что старший, а кто последний – неведомо, потому что тем наукам тамошним нас не очень-то обучали, и, если кто скажет обратное, пусть бросит в меня гранату. Только я увернусь и загрызу этого мерзавца, а этому мы обучены.
Мы слагаем с себя все проклятья.
Представляя российскую рать,
Не враги мы для вас и не братья,
И не просто едреная мать.
Мы китайцам устроим причастье.
И сирийцам дадим под хурму.
Мы навалим вам до смерти счастья
И добавим на том берегу.
Мы широкие наши объятья
Рассупоним на каждом лугу -
Мы враги, или все люди братья?
Одного я понять не могу.
Байки из колодца несутся за поездом, опережая мысли, и встречают нас молодыми бабушками и картошкой с укропом на каждом полустанке Великой некогда Державы. Венечка загрустил на своем полустанке, как вдруг навалился на лавку здоровенный мужик и стал говорить сам с собой, шевелить пальцами, как будто хотел ухватить что-то, потом ловил это и терял тут же, после чего находил и ронял. Венечка подсел поближе, достал заветную и протянул человеку. Он отодвинул то, что предлагалось, взял Венечку за грудки и уставился в глаза. Он был в вязаном свитере, совершенно новых рваных штанах и не по фасону в странных штиблетах. Он потер ногу об ногу, слегка съежился и уронил одну только фразу:
– Так Вы хотите услышать дальше…
В падении этой фразы не было звука, не было даже движения, он просто приблизился на какое-то расстояние и отодвинулся обратно. Ветерок слегка прошептал по веткам и замолк в глубине кустов, куда Венечка только что собрался отправиться по нужде. Нужда отпала, а ветерок снова вылетел из пространства, влетел в одно ухо и вылетел из другого, после чего завис над макушкой и стал долбить по темечку. Венечка смахнул его обеими руками, но долбежка не прекращалась. Послышались звонки трамваев, голоса кондукторш, бесконечные гудки редких автомобилей, брямканье кремлевских курантов и тихая сталь Москвы-реки, поедающая в себе последние льдины нынешнего времени.
– Я хочу, – закричал Венечка. Вскочил на ноги и уселся обратно туда, где сидел, только место уже было занято певчим скворцом, который в красоте быстротечности слетел именно сюда. Получился полный конфуз, потому, что задница Венечки оказалась более весомой, чем порывы скворца. Только глядя на раздавленный результат птичьего пения задница Венечки совершенно не поняла своеобразия птичьего экспромта, поерзала по лавке и передала импульс голове, в которой пронеслась сквозная мысль: «Вот, сволочи опять поднасрали, а могли бы прямо на голову». Голова, в свою очередь, возмутилась и отдала своим частям приказ – открыть рот, из которого, дымя и кашляя обугленными легкими, могли бы полететь невообразимые слова, разбивающие в пыль несокрушимые стены, моментально убивающие и дающие право помучаться, поднимающие на дыбу и опускающие в сладкие грезы моментальных удовольствий. Только был приказ – отставить, потому, что внезапно от резкого движения заболел копчик и молниеносно передал импульс: не шевелиться. Все тело застыло в руках копчика, а голова склонилась в раздумье над судьбой птичьего помета и Венечкиных штанов.
– Не могу ждать, – вскричал Венечка и почувствовал крепкую, но постороннюю руку на своем плече. Он развернулся с левой – никого, развернулся с правой – пусто. Наклонился вперед и опять увидел стальную гладь воды бездонного колодца. «Надо блевануть», – подумал Венечка, но вспомнил поговорку «не плюй в колодец, пригодится воды напиться», тошнота тут же исчезла, а возник невзрачный старикашка, похлопал его по спине и прошепелявил:
