Читать книгу: «Прогресс», страница 4

– Здравствуй, – улыбнулась Людка.

– Привет, – удивился Венечка, – не мешай, пожалуйста, у меня работы много.

– Я не мешаю, а перемешиваю, – загорелся Людкин глаз, – я же так тебя любила, а ты фонариков испугался.

– Не боялся я воняриков твоих и сейчас презираю, только ты свали отсюда подобру-поздорову, а то наложу крестное знамение.

– Я по знамению здесь и появилось, – распускает волосы она, – непременное чудо должно совершиться, и послана я тебе в подмогу с той стороны, о которой даже не думаешь, а приду оттуда, где не ведаешь.

Венечка ухватился за обрывок бумажного листа, слетающего с потолка, подтянулся на одной руке. Лист висел в воздухе, а Венечка дотянулся до него подбородком, пошелестел щетиной по краю, втянул запах и плюхнулся обратно в кресло Плейшнера.

– Мне некогда, – сказал Венечка, – у меня впереди прошлое.

Когда казачьи кони несли всевышнее благословение на ратный подвиг, у деревеньки Крымское части генерала Милорадовича

готовились к арьергардному сражению, привлекая к боевым действиям казачьи отряды генерала Платова.

– Не тот ли Милорадович, – подумал Венечка.

– Именно тот, – ответил ему этот в галстуке, неизвестно откуда появившись, – в декабре 1825 года во время попытки государственного переворота был застрелен один человек, пытавшийся закрыть своей грудью всю гнусь происходящего. Это был герой Отечественной войны, трижды раненный, генерал Милорадович. Убили именно его, потому что подлецы уничтожают, в первую очередь, самых честных и правильных, верных долгу и чести. Первое дело среди дилетантов – истребить профессионалов. Этого хотели тогда, но добились теперь, в ваше время, – галстук затянулся гаванской сигарой, пыхнул в лицо и растворился в облаке табачного дыма.

– Смотри тетрадь, – ухнуло из-под потолка.

Когда в штаб генерала Милорадовича был доставлен приказ об арьергардных заслонах, у гнедой поручика Штейнца все бока были исколоты шпорами, так садистски он никогда не обращался с лошадьми. Половина его казаков слегла под шрапнелью, когда со всех сторон, защищая командира своими телами, сотня попала под обстрел. Вторая половина осталась в лесочке, из которого не спеша, по-хозяйски, вышли французские отряды и, чтобы предотвратить погоню, наши полсотни всадников атаковали несметное количество войск. Никто не считал потери противника. Наши полегли все.

Гнедая поручика доскакала до назначения. Штейнца подхватили на руки, и под комментарий русского фольклора в совокупности с отборными матерными словами приказ был доставлен по назначению.

Когда Штейнц пришел в себя, его трясло в обозе, и на лицо падали седые мухи.

«Как хорошо, что время комаров уже отошло», – промелькнуло в сознании поручика и ушло в темноту утраченного времени.

Но не терял времени Пушкин Александр Сергеевич. Стрелялся с каждым и лихо уходил от пули. Потому что стрелялись не в серьез, а как на шелобанах. Я тебе щелчок в лоб, и ты мне ответишь тем же. Все живы и здоровы. Получили шишки на лбах и красуйтесь сами пред собою, что вы честь свою сберегли и не посрамили имени своего. Было бы по-серьезному, не народился бы пушкинский язык, и некому продолжать его стало бы. За те гадости и поганости, которые откровенно высказывались Вседержителю страны Российской, невозможно ответить.

Только Пушкина царь Николай Палыч уберег, и деньгами жаловал достаточно, и от всякой смуты отправлял подальше вовремя. По своей задиристости Александр Сергеевич ответил. Потому что стыдно на чужих жен понятия иметь. Убивать его никто не хотел. Пуля рикошетом прошла от пистолета, которым он прикрывался, в левую часть живота. Рана не определяла грань жизни и смерти. Медицина решила все. Длительные часы человек мучился на своем кожаном диване, корчился в судорогах, и все вокруг ползали на коленях, вытирая кружевными платками свои поддельные слезы. Доктор делал примочки, созывал консилиум таких же докторов, как он сам. Приставлялись пиявки и делалось кровопускание. Ничего не получилось. Не хорошо. Никто не предполагал, что от бытовой травмы одного человека прольются реки человеческой крови, вскружившей голову грядущему титану, который через столетье всех приведет к общему знаменателю. Он научит думать всех так, как надо ему, а изваяние Пушкина станет молча созерцать своими медными глазами на площадь, где собираются кучки мерзавцев, трясущих транспарантами. К подножию памятника, надгробными венками лягут лучшие песни и стихи двадцатого столетья. На его голове будут справлять нужду московские сизари. Перед ним откроют магазин Армения, потом Макдональдс, а сзади останется кинотеатр Россия и Страстной бульвар.

«Все это будет потом», – медленно подумал Венечка, и ему тут же подали полотенце, чтобы стереть пот со лба. Он обернулся и никого не увидел, только дверь потихоньку закрыла проем и защелкнулась щеколда.

Венечка решительно развернулся и вскочил со своего крутящегося кресла. Загорелся дневной свет и погасла настольная лампа. Задернулись шторы, а из ванной комнаты послышался шум морского прибоя.

Венечка осторожно пошел к ванной – точно, там море. Он прыгнул в волну и столкнулся с дельфином, который предложил ему свою спину для прогулки. Держаться за плавник было легко, труднее удерживать пятки в воде, чтобы соблюдать параллельность движения своего и дельфиньего тела. Через некоторое время полного диссонанса все приходит в норму. Звуки фортепьяно закладывали в уши различные мелодии, сменявшие друг друга по мере скорости воды, пролетавшей вокруг. Иногда дельфин уходил в глубину, тогда соло выдавал барабан, которого поддерживали флейты и гавот.

Музыка почти замирала, и заключительный аккорд забирал свою тишину, нота протеста поднималась хвостом дельфина, и на поверхность воды вылетал вопль вздоха, чихающего и кашляющего во все стороны солеными соплями черноморской воды, человека. Я, может быть, такой же, как Пушкин, – брызнул Венечка и под свист уходящего дельфина жалостно утер слюни в дальнем углу темной комнаты.

Из темноты образовалась фигура в галстуке, наклонилась, и попугай на ее плече прокричал мерзким фальцетом:

– Пошел к станку, сволочь. Сколько можно спать за казенные деньги. Сейчас в гербарий превращу, абсолют недоделанный.

Венечка открыл глаза, увидел перед собой чистые листы бумаги и начал переписывать.

Кони растоптали землю в месиво. Они не могли столько ждать под седлом. Каждый всадник ждал команды и, если бы мог, тоже встал на дыбы, но команда не поступала. Когда идешь на дело, нет ничего ужасней перегореть. В то же время нельзя выпускать войска, пока они не распалились, не дошли до предела… Здесь и заключается мудрость одного человека, который отдает приказы…

Приказ о начале арьергардного боя был доставлен вовремя. Поручик Штейнц в сопровождении трех всадников привез особо важный пакет, сургуч которого отлетел под копыта генеральской лошади, и с поднятыми полковыми стягами боевой организм российского войска обрушился на уже помятые французские тела и кромсал в клочья эти мундиры, пошитые для парадов на улицах столиц Европы.

Наш удар был молниеносен и коварен. Никто не ожидал такого нахального поступка отступающей армии, сдавшей свою столицу.

Так вот. На рубеже Смоленской дороги, при слиянии речек Нара, Моча и множества других речушек, у деревеньки Крымское состоялось второе Бородино.

Поручик Штейнц был откомандирован с приказом от генерала Милорадовича к атаману Платову.

Части самого Милорадовича уже схватились саблями с Мюратом. Закаленная турецкая сталь французов ломалась о стальные клинки русских всадников. Пистолетными рукоятками дубасили по головам, когда под руку ничего не попадалось. Пускались в ход оторванные лошадиные копыта, когда победный удар попадал подковой в лоб налетающему противнику, и гнилушка, вырванная из земли, вонзалась в тело супостата. Кричащий рот врага забивался комьями земли, рук не хватало, чтобы забить все глотки нашей глиной, не хватало киверов, чтобы бить по их головам и с последним ударом произнести заветное слово. С молитвой на устах вгрызались в горло и с окровавленным ртом хватали следующего, потому что рук уже не было, а ноги еще делали страшнейшие прыжки к цели.

Мы не знали о том, что войско Платова уже за лесом и сейчас ударит с фланга. Он ударил. Наши окровавленные рты выпустили последние пузыри и лбы уткнулись в землю для последней молитвы.

Мюрат уже ликовал. Его полковники предвкушали очередную победу.

Не на тех нарвались. Саданула шрапнелью наша артиллерия по месту нашего сражения. Никто не ожидал, что свои по своим же стрелять будут из пушек. Только, поскольку наших почти не осталось, а их скопилось на поле боя великое множество, шарахнули по всем сразу и своих раненных добили, и мюратовских положили всех, кто был под прицелом.

Пехота пошла, егеря в штыки, уланы помчались. Страшное месиво завертелось гусарскими полами.

Оторопели французы, но назад идти некуда, только вперед им надо на Москву. До Парижа далеко, а до Москвы рядом. Это рядом, как всем известно, вышло боком.

Поручик Штейнц с простреленным бедром доскакал до ставки Платова и передал приказ о выходе к Крымскому. Нога поручика, в которой застряла пуля, спасла лошадь и тысячи солдат, вовлеченных в сражение не на жизнь, а на смерть.

В атаке двух пехотных полков погибло шесть музыкантов, два флейтиста, два барабанщика и трубачи. В батарейной роте № 4 ранен один канонир и убито три лошади. Семь канониров пропали без вести. Орудия вывезены с места боя в район дислокации регулярной армии.

Полковник Давыдов под ответным артиллерийским огнем закопался в землю и восстал из нее, чтобы произвести неожиданный удар и порубить в капусту все, что попалось под сабли его полка. Ни одной потери с нашей стороны.

Черниговский драгунский полк изрубил неприятельских стрелков почти полностью, а тех, кто остался, загнали в лес, и поручики Завальский и Буцын-Берлинский гоняли их по окрестностям при помощи своры собак из родового поместья, за что получили впоследствии взбучку от Его превосходительства и были представлены к наградам.

Поручик Штейнц Александр Леопольдович несся во весь опор с очередным приказом в войска, которым предстояло остановить грядущее поражение. Он был счастлив от того, что Милорадович оставил его при себе. Это означало участие в настоящем деле.

– Ваше превосходительство, – обратился двадцатипятилетний Александр к генералу в тот момент, когда глаза командующего застыли в раздумье и приобрели оттенок стальной твердости принятого решения, – разрешите остаться при выполнении…

Взгляд генерала медленно перешел на посыльного, – Ты хотя бы понимаешь, о чем просишь? Представляешь, наверное? – и, не дожидаясь ответа, наклонился к офицеру и прокричал на ухо две фразы, перекрывшие в барабанных перепонках поручика грохот начавшейся канонады.

– Некогда писать, – закончил Милорадович, – лети и объясни, как надо сделать и никаких дурацких правил. На войне, как на войне. Давай, сынок.

Поручик летел под прикрытием очередного десятка всадников, готовых за него на все, потому что он, это не он, заложивший свое имение по карточным долгам, не он, прогулявший отцовское состояние, не он, дуэлянт и дамский угодник всех известных престижных салонов, а спаситель земли русской. Доскачет и передаст приказ, будет так, не доскачет – ничего не будет. Мюрат догонит обозы, и чаши с кровью русской поднимутся в утонченных французских руках, а потомок трактирщика произнесет тост за победу революционных идей над патриархальной монархией российской.

Венечка отхлебнул французского бордо из хрустального бокала, предложенного ему шикарной негритянкой и уставился в окно, за которым носились флаги, транспаранты, хоругви, кресты и разномастные толпы. «Иоахим Мюрат был простолюдином», – подумал Венечка, – «Одни считают его потомком трактирщика, другие сыном конюха. В любом случае ему дали жизнь те, кто кормил и поил, не важно овсом, водой или хлебом и вином. Все хотят есть и пить, только по-разному. Одни, чтобы попить воды, ее возят, потом ее пьют, другие сначала пьют, потом смотрят, как для них ее возят. Мюрат видел, как тяжело возить воду, поить и кормить других, чтобы самому поесть, поэтому стал маршалом и королем Неаполя при Бонапарте, ставшего императором по воле случая и зарытого под многотонными плитами на богом проклятом острове со святым названием».

– Самого Иоакима Мюрата-Жорди, тьфу, язык сломаешь, с позором хлопнули те же революционеры, которым надоела эта их дерьмократия, – смачно выругался Венечка, выплескивая в угол остатки восьмидесятилетнего бордо, – не зря я все-таки тоннами сдавал макулатуру, чтобы купить историческую книгу и прочитать ее, – углубился в себя Венечка, – никакой литературы не было на прилавках, кроме совреализма и тот под редакцией старых большевиков.

– Гады, – трещал письменный стол от ударов разгневанных кулачков, – под этим абажуром трогался умом Гоголь. Если бы он видел, как эта недоразвитая молодежь зачитывалась под лупой запретными строками «Мастера и Маргариты», классик совершенно сошел бы с ума и еще несколько раз перевернулся в своем погребеньи, узнав, что он написал «МУ-Му», а Карл Маркс и Фридрих Энгельс не один человек, а два. Причем Слава КПСС вообще не человек.

– Все это фигня, – размеренно раскачивался абажур, – Когда подо мной застрелился Есенин, лампочка взорвалась от негодования, тем самым наделав много глупостей, в которых до сих пор разбираются.

– Извините, – деликатно перебил буфет, – Во мне никогда не было яда, только Маруся отравилась.

– По моим клавишам стучал глухой Бетховен, – авторитетно ангажировал тему представительный рояль, – и до сих пор играю, потому, что струны новые, все равно – главное дерево. Зри в корень. Дека неубиваемая.

– На этот счет позвольте поспорить, – заметил из угла топор и быстренько пододвинулся к печке, после чего дебаты притухли, а печка разгорелась.

Тут стало тепло и уютно, отчего Венечка размежил вежды и уткнулся в свои листы бумаги, благо стол не пострадал.

Кавалерийский полк генерал-лейтенанта Уварова стоял в резерве и ждал своего часа. Появление Штейнца означало, что час пробил. Александр начал было излагать план командующего, но вдруг осекся, поймав себя на том, что говорит по-французски.

– Полно вам конфузиться, – хлопнул поручика по плечу Федор Петрович, – Его Величество распустил про меня байки, которые, я вижу, до всех докатились. И увидев взгляд поручика, тут же принял степенную осанку и добавил:

– Впрочем, если что, я к вашим услугам, только после сражения. Выбор оружия за вами. Лязгнули шпоры. – Ну, давай, голубчик, излагай скорее.

Обалдевший Штейнц слово в слово повторил суть операции.

– Вот это по-нашему, узнаю Милорадовича, запомните, поручик, эти слова навсегда и передайте по наследству. Хотя, если вы с нами в дело, шансов выполнить мою просьбу у вас не много. Однако могу предоставить вам некоторое порученье…

– Сочту за честь остаться здесь, – встал во фрунт поручик, в то время как генерал уже раздавал приказы своим посыльным.

Федор Петрович сам состоял в адъютантах Его Величества, но в тонкостях французской речи был не искусен, по поводу чего конфузился, но не особо переживал. На одном из светских приемов он впал в несвойственное ему красноречие. Александр спросил у известного французского стилистика, как ему нравятся поэтические формы повествования своего генерала. Тот ответил, что не понимает, о чем идет разговор. Дело было до войны, но история эта вошла в анекдоты. Над простотой нравов Уварова подтрунивали многие, в том числе премногоуважаемый поэт Пушкин, хотя над кем он только не подтрунивал, гениям прощалось многое.

Тем временем кавалерия Мюрата победоносным маршем обрубала хвосты нашим войскам. Казаки Платова, гарнизоны Денисова огрызались и, отчасти успешно задерживали стремительные броски нападавшей гидры. Все упиралось в самую малость – не было приказа о назначении места и времени сражения, которое повернет ход всей кампании в обратную сторону. Не хватало решительного контрудара, чтобы поднять на дыбы стремительную конницу противника и разогнать очумевших лошадей неприятеля по полям и болотам подмосковной округи.

Место было выбрано, час назначен. Поручик Штейнц доставил приказ до адресата, слово в слово передал по назначению и, отойдя на несколько шагов от командного пункта, рухнул без памяти в придорожные заросли ольшаника.

Закончив распоряжения, Федор Дмитриевич присел на поваленное дерево и уткнулся взором в жухлую траву, покрытую инеем. В голове колотило сознание того, что из всех, кого он сейчас отправил по назначению, в живых останутся единицы, которые будут доживать свой век на костылях и в богадельнях. Каждый из них так и останется боевой единицей без нулей, приписанных к сотням, тысячам и миллионам. Нули запишут в истории, а эти люди, так и останутся в одиночестве с отрубленными конечностями и отстрелянными мозгами.

– А куда делся этот поручик от Верховного? – вразумился генерал, – Ах, не пропадет. Однако исчезнуть без дозволения непростительно. Некогда, ребята, мешкать, утро уже.

Было еще темно, и едва начинали поблескивать росинки, когда засадные полки генерала Уварова выдвинулись на дело.

Справа была деревенька, не то Крымское звалась, не то Татарка. На карте этот населенный пункт обозначался как село, и возле церквушки дали команду приостановиться.

Помолившись, начали.

Чайник, долго не закипавший на костре Дениса Давыдова, выплеснул воду в огонь. Угли зашипели по-змеиному, и командир отряда, пнув по треноге с кипятком, скомандовал подъем в ружье. Горнист сыграл атаку.

Атаман Платов понял – дождались, и сотни озверевших от бездействия казаков бабочками взлетели на коней, сверкая булатом под искрами падающих с неба звезд.

«Сейчас мы покажем маршалу-трактирщику, как следует уважать военный кодекс», – съехидничал про себя Федор Дмитриевич Уваров, раздвигая подзорную трубу и вытирая пот со лба. – А ты от меня ни на шаг, – грозно глянул на любимого корнета генерал, не имевший до сих пор детей собственных, – Кстати, куда подевался этот бравый поручик из вестовых? Степа, позаботься, чтобы отыскали без промедлений! Не красиво будет выглядеть, если пропадет без вести, я с его отцом еще при матушке Екатерине драгунствовал.

Тем временем командующий объединенными арьергардными войсками генерал Милорадович ожидал вестовых с донесениями о происходящих действиях, а поручик Штейнц истекал кровью от касательного ранения и понемногу приходил в сознание. Он лежал в канаве, и глиняная мать сыра-земля затвердела на его ране, прекратив кровотечение. Когда его глаза приоткрылись, на них упало что-то мягкое, и стало опять темно, только слышался отдаленный звук канонады, и тело само по себе двинулось в сторону. Спина проехала по какой-то перекладине, ноги шлепнулись вниз, а голова упала на твердыню.

– Живой, – подумал Штейнц.

– Живой, – подумали те, кто его вытаскивал.

– Здрав будь, барин, – сказала бородатая рожа, от которой дико завоняло смесью чеснока, перегара, гнилья и пота, – Сейчас на тележку подыматься станем.

Штейнц вскочил на ноги, но они его не держали, а пошли по дороге сами по себе в разные стороны, затем согнулись в коленях, и голова барона Александра Леопольдовича фон-Штейнца уткнулась лбом между двух кочанов мерзлой капусты. Все прошло зря, надо было родиться краснодеревщиком, вовремя отдавать долги, читать Жуковского и строчить во все стороны памфлеты, – почему-то подумал поручик, ухватившись за рукоятку сабли, но рука не смогла удержать символ доблести и чести, уронив клинок среди крестьянского огорода, истоптанного копытами инородных пришельцев.

– На войне, как на войне, – процитировал с чистейшим баварским прононсом бородатый мужик, поудобнее поправляя в повозке ноги барина.

– Мы то, че уж там, – пробасил Мотька, размазывая по щеке слезу, – вот эти благородья за нас бьются насмерть. Да ну пошла, холера, – лупанул хлыст по костлявому заду ленивой лошаденки.

Слова слагались понемногу

В одну бескрайнюю дорогу.

И от порога до порога

Вступаем мы пока не в ногу

И переходим перевал,

Который был, как пьедестал,

К которому вела дорога,

Который на вершину звал.

Зачем мы шли наощупь, наугад?

По киверам дубасил град.

Глаза у окон закрывались,

И громовой гремел раскат,

И стекла в брызги разлетались.

Потом мы только догадались,

В какую грязь слова слагались.

Что значит взятие Бастильи?

Наполеонов иль Бурбонов власть?

Когда в Кремле во сласть решили,

Мешочник будет жировать.

И как бы мы потом не жили,

Нам нечего с восторгом ликовать,

Когда такое допустили.

На стульях наших села тать.

И девок наших яростно любили.

Убогого Косьяна просто зарубили.

Малашку-дурочку в колодце утопили,

Чтоб не мешали им трофеи добывать.

Не удались им зимние квартиры,

Сгорели теплые сортиры.

И по пути, ведущем вспять,

Пришлось им дико умирать.

Так написал поручик Штейнц по прошествии двенадцати лет, перед тем, как присягал новому императору по прекращении бунта на Сенатской площади.

– Не для того мы бились, чтобы кучка мерзавцев могла безнаказанно потешаться над устоями российскими, – прохрипел генерал-лейтенант Штейнц, когда поднимал с брусчатки бездыханное тело командующего Милорадовича.

Венечкина пятерня переломила ручку, отодвинула листы исписанной бумаги, в то время, как вторая рука уперлась ладонью в подбородок, а глаза уставились на тетрадь, которая по мере переписывания все увеличивалась в объеме.

– Да, – сказала Тетрадь, – благодаря тебе я расту. Не торопись меня переписать полностью, а то все пропадет, как у Федора Михайловича, или того хуже, как у Николочки… Я твоя. Бери меня. И тетрадь превратилась о обнаженную женщину совершенных форм и необыкновенной красоты лица. Черты были настолько правильными, что захотелось взять линейку и замерить пропорции, но одна грудь была больше другой, хотя обе были небольшими, животик слегка подрагивал, дальше Венечка потупил взор и уперся им в пол.

– Правильно мыслите, – сказала Тетрадь, поводя большим пальцем ноги по выбоине в паркете, – Не надо напрягаться.

В тот же момент она исчезла, и появилось много маленьких разноцветных тетрадочек с разными названиями, буквами, цифрами и шрифтами. Их отлавливали налету два огромных негра и укладывали на золотые подносы, инкрустированные самоцветами.

– Прекратить, – стукнул кулаком Венечка.

И все прекратилось. Тетрадь лежала на том же месте и в том же виде. Ее страницы слегка трепетали от ветерка влетевшего в распахнувшееся окно, а из чернильницы вылез мужичок, достал топорик из-за пояса и предложил:

– Ну что, нечто карандашик заточить или так продолжим?

– Тебе-то, Шибздик, какая разница, – хлопнул по чернильнице Венечка.

– Мне никакой, – отряхнулся мужичок, – только нам приказано создавать условия, мы их создаем, и не по чину, барин, вам так волноваться. Сидите себе, пишите, хотите – графит заточим, пожелаете – чернила опять нальем, а этих ваших ручек немерено в стакане прибора – ломайте сколь угодно. В противном случае, велено все обнулить и продолжить действие, согласно расписанию поезда Москва-Петушки со всеми остановками.

Из окна потянулся запах шпал, загнившей кюветной воды, машинного масла, тухлятины и прочих железнодорожных ассоциаций.

Мужичок утвердительно кивнул, прямолинейно ответив на деликатный ответ заказчика, и даже жестом повел рукой по-халдейски, убирая топорик за спину.

Венечке принесли завтрак, ОН съел все без остатка, попросив вместо чашки кофе бутылку холодного жигулевского и с непонятным для себя самого трепетом, раскрыл ту страницу, на которой Штейнца погрузили в повозку для тяжело раненных.

Войска светлейшего князя Голенищева-Кутузова, спокойно проведя ночной бивуак за речкой Нара, близь деревеньки Крутицы, что в осьмнадцати верстах от села Землино, двинулись с рассветом далее в места определенной дислокации. Ни один из многочисленных караулов и разъездов не заметил никаких опасных маневров со стороны неприятеля. Утро предвещало хорошую погоду, но расположение духа главкома было затуманено. Глазница начала гноиться, правую ногу свело подагрой и никаких вестей от Милорадовича.

Михаил Федорович не мог отослать Михаилу Илларионовичу никаких депеш, поскольку сам не знал, каким образом происходит сражение. Кто кого порубил в этой битве, было понятно, но сколько наших осталось в живых и остались ли вообще, было неясно совершенно. Вестовых не было.

Вели, чтоб подавали, – обратился главком к адъютанту, потирая простреленный висок, – А ты, Гаврила, не суетись, в лаптях поеду, – заключил светлейший, памятуя о том, что отсутствие плохих новостей – уже хорошо.

Не догнали, значит, все правильно решили, – думал фельдмаршал, – попозже поглядим. Михаил Илларионович приложил примочку к незаживающей ране и прикрыл веко здорового глаза, пытаясь пересилить боль, сверлящую правую половину головы. Эта боль была сущей мелочью по сравнению с ужасной мукой, которую испытывал главком при мысли о том, что тысячи здоровых, крепких парней остались позади, прикрывая его отход, не отступление, заметьте, а планомерную передислокацию войск. И все эти здоровенные и крепкие тела, наверное, уже перемешаны с землей, а самозваный император со своими победоносцами уже глумится над матерью городов русских.

Штейнц увидел перед собой лицо ангела. Оно помаячило перед ним и слилось с пространством, которое ограничивалось каким-то деревянным настилом, через щели которого пробивался дневной свет. Глаза восприняли обстановку землянки, а боковое зрение обнаружило шевелящийся объект размером с человеческую фигуру, сидящую на корточках. Внутренние пружины организма поручика сжались и моментально распрямились, поднимая его тело над твердью, где оно лежало, и, вынося его в сторону света сквозь силуэт, за которым предполагался выход. Голова уткнулась во что-то мягкое, зрение погрузилось в темноту, а по лбу, шее, щекам и груди пошла влажная прохлада, отдающая запахом мха, листвы и чистой воды. От рук, прижавших его обратно, пахло конским навозом, землей и табаком.

– Курить, – прохрипел Штейнц, – дайте напоследок затянуться, – и закашлялся от ядреного вкуса самокрутки.

Запах махорки, детства, Казака Мишки, сызмальства болтавшего барчука на своих коленях, переполнили чувства Александра Леопольдовича, привели его в сознание и промочили слезами счастья весь рукав сюртука преданного дядьки и друга семьи.

– Я думал, что уже погиб, – икал Саша, – Я не помню ничего. Где мы? Я в Никольском? Что с нами? Где армия? Почему так тихо? Зачем эта землянка? Где сражение? Я вручил донесение лично в руки командующему.

Мало-помалу он приходил в себя, и от осознавания неопределенности ему становилось все страшнее.

Саша схватился за дядькин рукав: – Мишка, откуда ты взялся?

Так уже было не раз. Мишка появлялся неожиданно в самые критические моменты жизни молодого барона фон Штейнца, даже когда застрелиться хотелось, не позволил. Он являл собой не предрекаемую суть православия, опоры и победы. Родителям всегда не хватает времени на близкий контакт со своими детьми. Отец, будучи полковником, неожиданно ушел в отставку, жил в столице, и весть о его гибели пришла неожиданно вместе с непристойными людьми, перевернувшими вверх дном все имение. Матушка, не стерпев унижения, наложила на себя руки. Ее схоронили недалеко от родового храма.

Вотчина осталась под опекунами Александра с немалыми, как потом выяснилось, доходами от отцовской фамилии.

Александр фон Штейнц с рождения был приписан к Изюмскому гусарскому полку, в котором служил его батюшка, но по малолетству все военное воспитание взял на себя казак Мишка, прошедший огонь и воду со старшим хозяином.

Во время чудовищной сумятицы, когда вверх дном переворачивали все, где раньше было так прекрасно, пятилетний Сашенька, вцепившись в Мишкин рукав, смотрел на погром в доме совершенно сухими глазами и долго потом не разговаривал ни на одном языке из трех, привитых ему с рождения. Говорить он стал потом на русском.

– Не боись, ваше превосх, авось, обойдесь, – шептал ему на ухо Мишка, – мне твой папка велел, я ему слово дал, нигде тебя не оставлять. Мы с его превосх, твоим батей то бишь, столько навоевали, аж жуть. Это все ерунда.

Они сидели в углу на детских стульчиках, прижавшись друг к другу. Люди в мундирах сбрасывали на пол книги, вспарывали диваны и кресла, перерубили пополам любимую лошадку и вытащили из ее деревянного тела какой-то свиток.

– Ага, вот оно! – прокричал человек в штатском. Его глаза безумно бегали, когда он разворачивал бумагу, потом потупились, и изодранный в клочки свиток разлетелся по комнате мелкими крыльями бабочек. Одна из них уселась рядом с Сашенькой. Он поднял ее. На крыле было начертано каллиграфической готикой: Долгим поколениям моих любимых… Последнее слово обрывалось на половине.

– В корне передавил бы всех этих, – прошипел штатский.

Сашенька навсегда запомнил его серое лицо вурдалака с кривыми зубами и костюм с потертостями на локтях и коленях. Он спрятал в карман бабочку и больше с ней не расставался, нося в медальоне, который в последствии принес ему Мишка и собственноручно повесил на шею.

– Ваше благородь, – выпрямился в струнку казак, – разрешите дитя вывести!

Сбоку от Саши синел его огромный кулачище, зажавший ножку стульчика, и каблуки сапог попеременно отрывались от пола, издавая писк раздавленной мыши.

– Пошли вон, – махнула рука с потертым локтем, и заскорузлые штиблеты чиновника засеменили по крыльям раздавленных бабочек.

Когда немой барчук под Мишкиным руководством научился рубить, стрелять, скакать, владеть ножом, топором, оглоблей, дубиной и всем, что попадет под руку бою, деревня услышала:

– Я, вам, бляды, еще покажу!!!

Это был первый крик, нового хозяина местных угодий. Только он не стал поместьями заниматься. Отправился на поклон в столицу. Был принят, и с высочайшего позволения отправился по месту приписки унтером в Изюмский гусарский полк, о чем ходатайствовал командир оного, генерал Дорохов, старинный друг семьи Штейнцев.

– Вот так, – разбрызгал чернила Венечка, шлепнул перо на стол, не замечая, что вокруг него уже другая обстановка, – Все по блату, даже на войну и то, просто так не подашься. Этому барину сидеть бы дома и порядок наводить в сельском хозяйстве, а его, как последнего засранца, с высочайшего позволения определили почти солдатом. Кем его еще отправлять и куда, он ничего не закончил, нигде не учился. Мишка-крепостной его обучал, и бабы на сеновале оборону держали, пока немой барчук им команду дать не мог. У командного состава самое главное – голос, который годами вырабатывается. Наш старшина, помнится, как рявкнет «Еж, твою мать, нехай», сразу все понимали, что до края довели армию и спасать ее надо, бежать, не важно куда, не обязательно зачем, но бежать надо, потому, что если не побежишь, тебе точно кранты от старшины. Спросите у каждого, кто в части главный? Никто вам про полковника не вспомнит. Начнут выбирать только салаги. Каждый офицер скажет, что главный – старшина. На нем вся дисциплина и боевой порядок. Конечно, все победные лавры высоким чинам достаются, а остальное старшинам отвешивается, по килограмму трындюлей ежедневно вместе с личным составом. Слышали когда-нибудь «Эту битву выиграл отдельный стрелковый батальон № 17?». Нет. За этим номером вы в аптеке даже минеральной воды не купите. Во всех учебниках написано – победа в этой битве произошла благодаря талантливому руководству генерала Ш..макова. Потом учебники перепишут, и вы прочтете, что эта битва была проиграна из-за бездарности того же генерала, но положение было спасено за счет талантливых диспозиций генерала М ..акова и уникальных оборонительных сооружений полковника А..кова. Так будет, пока алфавит не кончится, но нигде не будет сказано, что победа завоевана батальоном № 17 в количестве ста двадцати четырех человек, из которых состояли две роты, четыре взвода, восемь отделений, и каждый, в отдельности взятый боец, составлял эту отдельную боевую ЕДИНИЦУ под кодовым номером 17 во главе со старшинами каждой роты.