Ведь сказать такому человеку, что он не прав, то же самое, как сказать пьянице, что он пьяница. Ведь он нисколько не поверит в то, что он, интеллигентный человек, нравственно просвещённый, может одурманиваться. Если ему и сказать с доказательствами и примерами, что он пьет каждый день без отдыху, то он искусно, несколько самодовольно возразит, что это он для нервов пьет, а не потому, что любит пить и тем более зависим от водки. Более занятно то, что к этим рассуждениям он добавляет неосновательно и совершенно произвольно словечки ученых. И этим примером он окончательно подтверждает для себя, что он делает полезное дело.

Поэтому обдумав все, сообразив на этом примере ненужность что-либо доказывать, я решил не тратить лишних слов, и, как бы мне не было тяжело смотреть на этого заблудшего хилого мужика, я также решил оставить его судьбу на Божью волю.

Я вернулся к своей работе и продолжил уборку.

С больной ногой убирать было вдвойне тяжелей, и дело шло медленно. В обед я сделал перерыв и покушал. Во время еды я обдумывал разговор с младшим братом. Я обвинял себя в том, что задел его чувства, вывел его из себя. Мне было совестно за это, и я страдал. Но такое страдание продолжалось недолго, – только я принялся за работу, мне сразу стало лучше. За все это время, а это около пяти часов, от младшего брата не было ни слуху, ни духу.

Я успел поубирать только малую часть из того, что приметил. Братья вернулись с работы запыханные и уставшие. Я присел на свое место и принял такой вид, что могло показаться, как будто я весь день просидел в одной позе. Меня переполняло чувство собственного достоинства, и я ободрял себя мыслью, что сделал что-то хорошее. Я ждал, что они заметят мое небольшое доброе дело и похвалят меня. Я насилу сдерживал довольную улыбку.

Время шло, а никто совершенно не замечал мой труд. «Может быть они подумали, что сами это сделали? Или забыли, как было грязно до их прихода? – рассуждал я. – Тогда они никогда не узнают о моем поступке!» Меня мучали смутные желания получить удовлетворение от выполненной работы в виде похвалы. Я понимал, что никакого приятного слова в свой адрес не получу. Это понимание смутило меня. Я потратил столько труда, который останется никем незамеченный. Ни один человек, ни одно живое существо не узнает, сколько всего за сегодня я переделал!

Все бы дошло до уныния при других обстоятельствах. Но утреннее возвышенное состояние духа не покидало меня на протяжении всего дня. Мысли притягивали одна другую. И тут, как сквозь густой туман, до меня из неведанных источников вдруг дошел лучик правды, что именно в этом то и есть истинное добро. Делать добро так, чтобы о нем никто и никогда не узнал!

Сколько бы я не делал им добрых дел, они забудут это. Но это не значит, что не нужно делать добрые дела им и другим людям; а значит только то, что не нужно делать добрые дела для личной выгоды. Нужно делать их для Бога. Только тогда они имеют цену.

Я делаю добро потому, что я так захотел, таков был посыл моей души. У доброты нет причины и следствия. Единственная цель добра – это добро.

Я заметно повеселел и захотел сделать еще какое-то доброе дело, только теперь для Бога, а не для людей. Хотелось сделать его незаметно, чтобы попытать облагораживающее мою душу чувство, иными словами, получить награду за свои труды от Бога.

Братья пришли ближе к вечеру голодные и уставшие. Первым делом они сели приготовлять ужин. Я помогал нарезать овощи, успевая расспрашивать об их делах. Разговор медленно перешел к тому моменту, когда человек вспоминая о своей жизни, начинает без умолку говорить, и становится вполне эгоистом.

Старший брат вспоминал о своей жизни. Он говорил взвешенно и спокойно. Было приятно слушать его голос. Закончив рассказ, он резко выдохнул, как выдыхают после тяжелой физической работы. Но в этом выдохе было больше довольства, чем усталости.

Еким Иваныч сказал:

– Я хорошо прожил свою жизнь.

– Вы были довольны ею? – невольно спросил я.

– Конечно был, – сказал старший брат, удивляясь, как будто мой вопрос оскорбил его. Увидев его лицо, я поспешил скорее оправдаться.

– Вот это то и главное, чтобы счастливо жить, нужно быть довольным своей жизнью.

– Знаешь, если бы у меня прямо сейчас спросили: хочешь прожить свою жизнь заново, точно такой, какова она была? Честно, я бы с уверенностью сказал бы «да».

– Интересно… – ответил я, серьезно задумавшись на слова Еким Иваныча, который поспешно вышел из комнаты.

Я медленно чистил картошку, наслаждаясь процессом и тишиной. Желудок не прекращая бурчал и жаловался. Хотелось кушать.

Почистив картошку, я отдал ее среднему брату. Только я сделал это, в комнату вернулся Еким Иваныч. Лицо его выражало недовольство.

Только он сел и дал мне дальнейшее распоряжение, в комнату громко залетел Владимир Иваныч. По одной его позе было понятно, что он зашел с плохими вестями.

– Вот зачем ты заходил? – раздраженно спросил он.

– Я заходил, чтобы спросить, что ты будешь кушать.

– Нет! – во всю силу крикнул младший брат. – Ты не за этим заходил.

– Я заходил, чтобы спросить, что ты будешь кушать! – сказал громко Еким Иваныч.

Немыслимо было представить, что сейчас произойдет. Я затаил дыхание и не двигался.

– Да! Но ты спрашивал так, чтобы сделать мне хуже.

– Да нет же!

– Да! Не надо умничать! Не нужно меня учить, я сам все знаю! Рассказываешь мне непонятно что!.. Что ты мне дал?

– А что тебе надо? – удивленно спросил Еким Иваныч.

– Нет! Что ты мне дал после смерти родителей?

– Я тебе дал все, что у меня было!

– Все?!

– Все деньги я отдавал тебе!

– Деньги ты отдавал? – говорил младший брат, все больше раздражаясь.

– Все, до одной копейки, чтобы ты был счастлив!

– Так ведь ты сам говорил, что не в деньгах счастье!

– Я только говорил…

– Все! Замолчи! Не нужно меня ничему учить, я сам все знаю!

Младший брат так же быстро ушел, как и пришел. Его появление было для меня как гром с молнией. Его слова пересекли границу того, что я готов был понимать и принимать. Они пересекли границу возможного. Слух отказывался воспринимать все выше сказанное. Я совершенно растерялся.

Только я собрал все силы, чтобы оправиться от перенесенного и прийти в сознание, младший брат вернулся. Вид у него был совершенно другой. Не прошло несколько минут, как он заметно опьянел и переменился. Глаза его стали совсем стеклянными, ноги согнулись в коленях, а язык не слушался и заплетался. Его речь стала в точности, как у пьяного человека. Помимо этого видимого изменения, он также переменился настроением. Он начал говорить приветливо и дружелюбно. Это волшебное изменение, как по щелчку, привело меня в смятение.

Усевшись рядом со старшим братом на стул, он обращался только к нему. Чем больше говорил младший брат, тем больше раздражались старший и средний.

– Вы что больные? – удивленно спросил Владимир Иваныч, после того, как ему сказали идти спать.

Все это время я отказывался понимать происходящее. Разум сильно ослаб и я чувствовал, что мной начали руководить инстинкты. Я сидел неподвижно, трепеща от ужаса. Слова: «Вы все больные», сошедшие с уст младшего брата, показались мне такими истинными, что я действительно посчитал нас за сумасшедших.

– Тут один человек больной – человек пьяный, – спокойно сказал дядя Петя. – Иди спать, Вова.

– Стойте. А почему вы на меня наговариваете?

– Потому что ты неправильно говоришь, – сказал старший брат.

– Я могу говорить все, что хочу.

– Хорошо, хорошо, только иди спать, Вова, – повторил дядя Петя.

– Нет! Ну вы больные, – радостно сказал младший брат, и захохотал. Все это время он говорил медленно и неразборчиво. – Вы все больные… Смешно… Смешные вы…

– Слышишь, что я тебе говорю? – сдержанно сказал Еким Иваныч.

Младший брат хрипло засмеялся и повторил:

– Смешные вы, ребята…

– Ну все, Вова, иди поспи.

Младший брат не собирался уходить. Опьяненная голова готова раскрыть все тайны своей души. Он рассказывал бессвязно о всем том, что его волновало. Видимо об этом он не решался говорить на трезвую голову. Он обсуждал каких-то людей, обвинял всех о ком вспоминал. Он прямо-таки жаловался на свою судьбу и винил во всех бедах своих братьев и не знакомых мне людей.

Долго бы он еще разговаривал… Но старшему брату все это осточертело. Я видел в его глазах искорку злобы. Он резко встал, взял за руку брата, как маленького щенка, и хотел было отвести его спать. Но тот оттолкнул Екима Иваныча и переменился в положении. Он выглядел как человек, готовившийся отбивать удары.

Старший брат стоял напротив младшего и взволнованно пытался ему растолковать, что нужно идти спать. Чем больше он увещевал его, тем больше краснело и кривилось от ярости и злобы лицо младшего брата. Было слишком несообразно видеть огромную, более спокойную, чем возбужденную фигуру старшего брата, и маленькую, хилую, разгоряченную, готовую ко всему фигуру младшего брата. Казалось, что все должно быть совсем наоборот. Мне, почему-то, хотелось поменять их местами.

Я чувствовал, что сейчас произойдет что-то необратимое. Я не знал, как поступить в такой ситуации, чтобы помешать этому; тем более я боялся влезть в чужие семейные отношения, и получить незаслуженное унижение.

Долго ждать необратимого не пришлось: старшему брату последовал, как мне показалось, сильнейший удар по лицу. Я даже услышал, как что-то щелкнуло у него в челюсти. Но, что хуже этого, посмотрев на краснеющее лицо старшего брата, я подумал просто, что он убьет его после этого поступка. Еким Иваныч, в свою очередь, простоял как будто в оцепенении несколько секунд, ничего не предпринимая. Он только сдержанно посмотрел на брата, не двигаясь с места. Он глубоко и часто дышал. Я видел по его напуганным глазам, что он боялся ни столько собственного брата, а боялся за возникшее у него желание ответить ударом на удар. Он чувствовал в себе силу и нес за нее ответственность. Он знал, что брат бы просто рассыпался под гнетом его крепкой, хоть и старой мужской руки.