Б. Пастернак – баловень Судьбы или её жертва?

«Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далёком отголоске,

Что случится на моём веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можешь, авве отче,

Чашу эту мимо пронеси.

……………………………………….

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, всё тонет в фарисействе!

Жизнь прожить – не поле перейти…»

Б.Пастернак

«А, так ты… Я без души

Лето целое всё пела.

Ты всё пела? Это дело:

Так пойди же, попляши!…»

И.А.Крылов

«Один солдат на свете жил,

красивый и отважный,

но он игрушкой детской был,

ведь был солдат бумажный.

……………………………….

А он, судьбу свою кляня,

не тихой жизни жаждал,

и всё просил: “Огня! Огня!”

Забыв, что он бумажный.

В огонь? Ну что ж, иди! Идёшь?…

И он шагнул однажды,

И там сгорел он ни за грош:

Ведь был солдат бумажный».

Б.Окуджава

1

Первый раз фамилию Пастернак, как сейчас помню, я услышал в начале 3-го курса – во время обязательных сельхоз работ, на которые нас, отдохнувших за лето студентов-мехматовцев МГУ им.Ломоносова, всем составом отправили в сентябре-месяце 1977 года, аккурат перед началом пятой по счёту сессии, из-за этого вынужденно сдвинутой на октябрь. Такая в последние годы Советской власти сложилась порочная практика – привлекать молодых студентов страны к решению продовольственной программы; понимай: ликвидировать за счёт нас, молодых и задорных, дефицит трудовых кадров на селе, становившийся к началу 1980-х годов хроническим и устрашающим. Целый месяц почти мы убирали картошку в подмосковном колхозе рядом с деревней Юрлово, жили в пустующем сельском клубе всем курсом, спали на раскладушках в комнатах по 8-10 человек, после работы пьянствовали и дурака валяли. Там-то я и услышал про поэта Пастернака как про “гения всех времён и народов и бунтаря – этакого советского Байрона” от нашего факультетского ловеласа и дурачка Серёги П., который по воле случая оказался в нашей комнате. До этого я про Пастернака ничего не знал. Абсолютно!

Серёга этот был москвичом и в нашу комнату попал случайно – как незваный гость или “беженец-подселенец”, который “похуже будет любого татарина” – так в народе у нас говорят про внезапных попутчиков. Мы-то, иногородние парни, предварительно разузнав от старшекурсников про колхоз, ещё в общаге договорились, кто с кем будет на картошке жить; то есть ещё в Москве разбились на небольшие группы согласно взаимной приязни и симпатии, составили себе компании, хорошо понимая за прошедшие пару совместных общажных лет, как это важно для комфортной жизни, учёбы и работы – психологическая совместимость. Поэтому мы (я и мои товарищи) и поселились вместе, двумя соседними комнатами общежития: чтобы не сильно менять привычный быт даже и в деревне. Из “чужаков” взяли к себе лишь Беляева Колю – коренного москвича тоже, но отлично нас восьмерых знавшего по учёбе и стройотряду, дружившего со многими из нас, приезжими студентами… Девять человек, таким образом, нас оказалось в комнате: получился хороший спаянный коллектив. Но через день начальник лагеря, доцент Стёпин, привёл к нам Серёгу П. в качестве дополнительного соседа, опоздавшего на работы и оставшегося без койки, без жилья.

Серёгу, два первых курса учившегося в другом потоке, я плохо знал, никогда не общался с ним и даже не здоровался на переменах или столовой, проходил мимо. Да и сам он с нами, иногородними студентами, почти не знался и не контачил – принципиально: откровенно и глубоко презирал нас. Только с некоторыми однокурсниками-москвичами иногда хохмил-зубоскалил на переменах, обучавшимися с ним в одной группе, – и всё: на этом его студенческие контакты заканчивались. После занятий он пулей мчался домой, к друзьям детства, и там у него начиналась настоящая жизнь – бурная и насыщенная. У нас же на факультете – одни сплошные расстройства и мучения. Ибо был он у нас человеком случайным и лишним, этакой чёрной вороной в нашей целеустремлённой и тихой “стае мехматовских голубей”, или же “волком в овечьей шкуре”, “пятым колесом в телеге”. Тут по-всякому можно определить – суть от этого не изменится.

Не удивительно, что он презирал нас, своих однокашников, недотёп сопливых и неудельных по его твёрдому убеждению, “щенков желторотых, слепых”, от которых-де всё ещё молоком матери пахло, а мы презирали и чурались его – бездаря, двоечника и кутилку, “пса дворового и шалопутного”. И длились такие наши взаимно-недружеские презрения до самого 5-го курса, до дня выпуска…

2

Про Серёгу, которого мы называли Серым между собой и с которым по воле Случая или Судьбы я познакомился и сошёлся в деревне Юрлово, стоит рассказать поподробнее, в деталях. Уже потому, хотя бы, что без него я про главного героя очерка, советско-еврейского поэта Б.Л.Пастернака, долго бы не узнал – даже и после окончания Университета. Ибо других таких “столичных богемных эстетов”, как наш Серый, – “ценителей и знатоков возвышенного и прекрасного” – и, одновременно, неистовых и пламенных пропагандистов либеральных деятелей, ценностей и взглядов на жизнь в моём окружении ещё долго не наблюдалось… Серёга же был фанатичным поклонником многих еврейских писателей и поэтов советской эпохи, как и певцов, художников, музыкантов и режиссёров. И, тем не менее, Пастернак всё равно был первым и главным в его поминальном синодике, был выше и значительнее их всех: был у Серёги безоговорочным гением и кумиром. И уже из-за одного только этого факта, повторю, про Серёгу стоит поговорить, потратить время и силы – чтобы чётко понять для себя, какие забавные были у поэта-Пастернака поклонники. Ибо про самого Бориса Леонидовича (Исааковича) рассказывать сложно – и как человека, и как художника. Стихи его путанные и пустые, часто бездушные – ни о чём. А каким он был человеком в жизни? – вообще не поймёшь и не разберёшь из книжек: еврейские биографы (а других нет) тут потрудились на славу, что называется, и его биографии трезвому и думающему человеку невозможно без ухмылок читать по причине их плоскости и убогости. Там пошлые сказки одни – и патока, от которой с гарантией диабет получишь!!!

Поэтому-то давайте-ка мы с вами, Читатель, нарушим незыблемую писательскую традицию и сначала с характеристики поклонника начнём, с хвоста – имеем право! А потом, как бы на десерт уже, перейдём и к самому таланту, герою очерка – чтобы дополнить и завершить картину, которая к тому моменту у нас с вами сложится. Будем действовать по поговорке, одним словом, “скажи мне: кто твой друг? – и я скажу, кто ты”. А поклонники, имейте это ввиду, выше и ценнее дружбы, ибо дружба бывает и случайной или же вынужденной – за неимением лучшего. А поклонники случайными и вынужденными не бывают…

И тут сразу же хочу уточнить, или оговориться, что дурачком мой новый дружбан Серёга был лишь в плане математики, которую он совсем не знал, плохо разбирался в ней даже и на школьном, самом простом и примитивном уровне, – но не в плане жизни. В жизни-то он дурачком точно не был; скорее даже наоборот – был предельно-оборотистым, ушлым и пронырливым пареньком, что и пробы было поставить некуда, прохиндеем и ловкачом с малых лет, дельцом, каких мало. Про таких обычно говорят в народе, что этот оборотень и в игольное ушко с лёгкостью проскользнёт, если ему это будет выгодно и полезно.

Замечу ещё, в качестве преамбулы, что Серёга был на год старше нас по возрасту: окончил школу в 1974 году. Учился, скорее всего, там плохо, потому как с юных лет был пакостником и хулиганом, развратником и кутилкой, помешанным на застольях и бабах, на драках и похоти. Но после школы, по его рассказам, он, тем не менее, отдал документы в Московский экономико-статистический институт (МЭСИ), – но не поступил туда – провалил экзамены. От армии закосил, прикрывшись левой справкой. Пробивная матушка вынужденно трудоустроила его в какую-то элитную столичную типографию, печатавшую партийную литературу, где он полгода болтался без дела, баклуши бил и запоем читал в подсобке книги. Это была вся его работа!

Он нам рассказывал по вечерам на картошке с самодовольной ухмылкой, как ему это удалось – полгода сибаритствовать в типографии, зарабатывать себе нужный стаж и денежки неплохие; и при этом не стукать пальцем об палец, то есть быть “молодцом” – не лохом и не мужланом. История там с ним случилась занятная и показательная в плане бессовестности и цинизма – поэтому и начну с неё.

Мастер цеха, хороший знакомый серёгиной матери, через которого он на то предприятие и попал, однажды подозвал Серёгу к себе и предложил своему протеже отличиться перед трудовым коллективом и начальством, показать способности и талант. «В типографию, – сказал он, потирая руки, – пришёл дорогущий финский картон на какой-то там очередной “шедевр” какого-то партийного бонза – толи Брежнева самого, толи Суслова, толи ещё какого старого маразматика-пердуна из Политбюро… Давай, – сказал светящийся счастьем мастер новобранцу, – возьми заказ на себя, нарежь обложек для книги. Работа, сразу предупреждаю, архиважная и архи-ответственная! Не хочу её нашим алкашам доверять, которые могут заказ и испортить. А ты – малый молодой, грамотный и смышлёный, в институт месяц назад поступал и ещё собираешься. Так что справишься – дело-то не хитрое! Нужно только старание и твёрдый глаз. Дерзай, парень! Исполнишь всё как надо – будет нам с тобою, дружок, и премия хорошая, и почётная грамота, и уважение от начальства. Может, и медальку какую дадут. На такое-то дело не пожалеют и медалек. То-то матушка твоя будет рада! Да и для будущего поступления пригодится…»

Сказав всё это, мастер дал Серёге размеры обложки – 20 см на 10 см, к примеру, – показал что и как нужно делать, как и чем чертить – и ушёл, доверился человеку: как-никак сын хорошей знакомой, потенциальный дипломированный экономист. И Серёга взялся за работу. Но только вместо 20-ть на 10-ть см он взял да и расчертил картон 19-ть на 9-ть, или ещё меньше того – вроде как по ошибке. После чего пустил неправильно размеченные картонные листы под нож, дал работягам такую команду, которую они и исполнили в точности: по его чертежам изрезали картон на прямоугольники 19 на 9. Мелочь вроде бы, пустяк, но на обложку нарезки уже не годились, потому как не скрыли бы страницы книги – и надобно было их выбрасывать, утилизировать как брак. Конфуз, да и только!…

Пришедший после обеда мастер, когда это всё увидел, когда понял, почерневший и скукожившийся, что блатной ученик Серёга, на которого он понадеялся, загубил картон и под увольнение подвёл его, заслуженного пожилого работника, – остолбеневший мастер чуть было не помер от страха и от волнения, потерял речи дар. Так нам Серёга, хохоча, на картошке рассказывал, крайне довольный собой и сотворённой подлостью. Нас-то он уверял, гадёныш, что это всё случайно якобы у него получилось, что он-де того не хотел – подличать и гадить. Но я-то, впоследствии узнав Серёгу поближе, хорошо изучив его, понял, что это была сознательная и продуманная акция с его стороны, что он именно так всё и спланировал по своей подлой и гнилой натуре. Он всегда и со всеми так поступал: если можно было кому нагадить исподтишка, объегорить, облапошить или подставить, макнуть человека лицом “в грязь”, пусть даже и самого близкого и дорогого, – делал это с легкостью и незамедлительно, вполне осознанно и с удовольствием, самое главное, согласно позыву чёрного своего нутра, паразитической своей сущности. И никогда не извинялся потом за сотворённую мерзость-бяку, не каялся – из принципа и из веры, из жестоковыйной природы своей.

И тогда, в типографии, он всё точно и правильно рассудил, что если выполнить заказ как надо, тютелька в тютельку, мастер потом не слезет с него живого, завалит работой по уши, что и покурить будет некогда, не то что книжку какую-нибудь почитать, дурака повалять в курилке. А запори он заказ “по ошибке” – его к работе больше не подпустят и близко, к любой!…

И так оно всё потом в точности и случилось, как хитрюга-Серёга предполагал, на что для себя рассчитывал. Рассвирепевший мастер, придя в себя, со лба смахнув пот ладонью, обозвал его сукой и м…даком, саботажником и провокатором, и сразу же послал на х…р прилюдно. Заявил грозно, при всех, чтобы сидел он с тех пор в подсобке и не показывался ему на глаза, дубина стоеросовая, хитрожопая! Что Серёга с удовольствием и сделал – до глубокой весны, до самого увольнения то есть в курилке с книжкой в руках просидел, задницей зарабатывая себе полный оклад и необходимый трудовой стаж для института. И получилось это всё у него чисто по-еврейски…

3

И тут мы подходим к главной характеристике Серёги как человека: он был евреем по матери, хотя старательно и скрывал это своё еврейство все годы учёбы и потом. Да и теперь всё ещё скрывает, не признаётся, хитрюга. Только перестройка нам на него глаза открыла, которую он как главный иудейский праздник встретил, приветствовал всем сердцем и всей душой, в которую без труда и напряга вписался в качестве предпринимателя. Я видел его матушку несколько раз после окончания Университета: это была яркая пышнотелая дама, из тех, которые сразу же притягивают внимание мужиков, на которых весной мужиков как магнитом тянет. Эротической энергией она обладала знатной!

И при этом при всём она была не замужем: странно, да?! Родив от супруга сына и дочь в достаточно молодом возрасте, она быстро развелась с ним и жила потом всё время одна – с детьми, отцом и матерью – и была счастлива по разговорам и виду, или только вид делала… К мужикам, тем не менее, бегала раз от разу – на романтические свидания при луне, – но всегда возвращалась назад, под родительский кров и опеку, ни у кого подолгу не задерживалась: не предлагали, скорее всего, не оставляли рядом.

И работала она чисто по-еврейски – заведовала каким-то левым архивом в каком-то столичном НИИ, где под её началом числились четыре блатные и незамужние дурочки, годами бившие баклуши на рабочем месте, да чаи распивавшие целый день от скуки и от праздности, да со старых и ненужных папок смахивавшие регулярно пыль: в этом, собственно, и заключался весь их “труд упорный и героический”… Она же, будучи оборотистой женщиной, дурака валять не хотела и через еврейские связи пролезла работать ещё и в городской суд присяжным заседателем. Там она заседала по полгода, по рассказам сына, находясь как бы в служебной командировке, то есть без отрыва от основной работы архивариуса, – помогала судьям вершить дела. Судьи были от неё в восторге, покладистой, проворной и понятливой дамы, а она – от них. Когда же наступала плановая ротация, судьи писали гербованную бумагу в НИИ и в приказном порядке требовали кадровиков оставить серёгину матушку ещё на один срок, как сверхнадёжную и незаменимую помощницу. Потом ещё и ещё: так она всем там нравилась, так угождала!… Поэтому и проработала она в суде аж 20 лет – до пенсии по сути.

Должность присяжного заседателя, для справки, – вероятно, самая блатная и халявная из всех, самая в смысле обширных связей и левых доходов выгодная. Работы и ответственности никакой, кроме как помогать советами судьям в совещательных комнатах да щёки на заседаниях надувать. И при этом при всём ты – полноправный член суда, тебя все знают и уважают, все как перед попом-батюшкой кланяются, потому что от твоего совета и подсказки очень многое зависит: 10 лет человек получит “строгоча”, или же 5 лет условно – разница существенная! К тому же, именно через присяжных заседателей давали взятки и подношения судьям в советские времена, чтобы смягчить или снять приговор, улучшить условия содержания подследственных и заключённых. Присяжный заседатель, как не юридическое лицо, лицо общественное – а значит лицо неподсудное и случайное в любом судебном процессе, всегда выступал посредником в тёмных делах: напрямую судьи взяток никогда и ни от кого не брали. Отсюда – и такая важность этой пустяшной с виду профессии. Отсюда же – и многочисленные знакомства и связи!!!

Не удивительно, в свете всего вышесказанного, что серёгина матушка, уже и тогда коррумпированная пробивная мадам, раскинувшая по всей Москве среди себе подобных деляг тайную сеть-паутину, матушка без особого труда подключила знакомых и устроила провалившего вступительные экзамены сына в цэковскую типографию сначала осенью 74-го, потом отмазала его, здоровенного бугая, от армии; а в 1975 году протолкнула его ещё и в Университет через чёрную дверь, да на престижный мехмат, где у неё, вероятно, появились обязанные ей чем-то люди.

Так и оказался балбес и нетяг Серёга у нас в МГУ, на механико-математическом ф-те, не зная совсем математики, не любя и не ценя её, не собираясь ей в будущем заниматься. И был он у нас такой единственный на курсе – случайный, чужой человек, повторю, напоминавший Остапа Бендера в академической мантии или же гайдаровского Мишку Квакина на комсомольском съезде… Больше скажу: если бы у его матушки были знакомые на химфаке, допустим, или на биофаке, или во ВГИКе том же, – он бы поступил и туда. Какая в сущности разница, где штаны протирать, если не нужны знания! Поступил – и потом отучился бы там 5 лет с чьей-то тайной помощью. В принципе, ему было всё равно, повторю, где болтаться и диплом получать, и какой диплом. Лишь бы его получить и не ходить в армию. А дальше видно будет…

Понятно и естественно, и закономерно, что начальные два курса он был первым и главным кандидатом на отчисление, пересдавал экзаменационные сессии по многу раз и до последнего срока: зимнюю сессию – до весны, весеннюю – до осени, – когда уже готовились документы в деканате на его “ликвидацию” и по мехмату ходили упорные слухи, что Серёге нашему хана: выгоняют-де его, м…дака, с треском, и загремит он в армию!

Но потом в дело незримо вмешивалась его мать: кому-то звонила или приезжала лично на тайное рандеву, утрясала проблемы, – и он чудесным образом оставался на курсе, продолжал учёбу дальше, самим этим фактом поражая нас всех максимально. Два первые года продержался и протерпел таким образом парень – выстоял. Ну а потом уже никого у нас не отчисляли, или почти никого: для этого надо было очень сильно постараться. Ибо не выгодно было Университету и государству после 2-х курсов мехмата кого-то на улицу выгонять…

4

Уже в первый колхозный день, как только Серёга появился в нашей комнате, он начал активно уговаривать всех нас отметить знакомство и начало работ, попить винца на природе – не валяться бревном на койке, то есть, а с пользою назначенный срок проводить. И первый, кого он уговорил, был Миша Прохоров – единственный парень из нашей комнаты, кого он близко знал, с кем два первых курса проучился в одной группе… Ну а дальше всё пошло как по накатанной – самоходом. Миша уговорил отметить приезд меня: с ним мы были знакомы и дружны ещё с колмогоровского интерната, с осени 1973 года. Я уговорил Колю Беляева, с которым два первых курса делил одну парту в Университете, кого как брата полюбил сразу и навсегда за его душевную чистоту, прямоту, отзывчивость и щедрость, за незлобивость и порядочность, за его РУССКОСТЬ, наконец. Больше скажу: Беляев Коля, Николай Сергеевич теперь, – самое светлое и яркое пятно в моей достаточно уже длинной жизни, связанное со студенчеством и Университетом. Он – и Дима Ботвич, Дмитрий Дмитриевич ныне, – второй мой товарищ по МГУ, уроженец Курска, с кем я 4 года подряд ездил в стройотряд в Смоленскую область, пахал там как проклятый от зори до зори; с кем потом 3 года пьянствовал в аспирантуре; у кого впоследствии был свидетелем на свадьбе, а он у меня. Других столь близких и дорогих людей у меня на мехмате среди студентов не было!…

Итак, я уговорил Колю сначала, а потом и Диму Ботвича вечером пойти погулять, которых было легко уговорить: ребята оба были покладистые и добродушные, податливые как пластилин. Остальные парни пьянствовать наотрез отказались – весь вечер сидели и резались в преферанс, расписывали “пульки”. А мы четверо сдали Серёге деньги послушно: он как-то сразу стал у нас казначеем и снабженцем одновременно, освободив нас от этого канительного дела, – и вечером отправились впятером в лес, что располагался почти рядом с клубом. Там нашли поляну удобную, расположились на ней, разожгли костёр – и принялись бражничать, лясы точить, наслаждаться приятным осенним вечером и природой…

И первое, что мне тогда бросилось в глаза и запомнилось крепко-накрепко, – было поведение Серёги. Он вёл себя с нами в колхозе по-менторски, свысока, как настоящий хозяин положения, то есть, наш старший наставник или учитель, а не как какое-то чмо, дурачок и двоечник, каким он был и держал себя в Универе. Отличник-Миша (ныне профессор) попробовал было поиздеваться над ним, как это он в группе делал, – но ощетинившийся Серёга быстро одёрнул его, поставил на место, да ещё и публично уел. «Ты, Мишаня, – заявил с вызовом, – хвост на меня не поднимай, не надо! свой гонор в задницу себе запихни и больше никому не показывай. Это ты на факультете отличник и передовик, а в жизни ты ещё никто, ноль без палочки, гость столицы. И кроме математики своей ничего не знаешь и не умеешь, не имеешь даже собственного угла – только койку в общаге. А я-де, удалец-молодец, – коренной москвич из приличной семьи, и жизнь уже повидал во всех её видах и проявлениях, какие тебе, лимите, и не снились, наверное. И водки выпил немерено, и в драках неоднократно участвовал, двор наш в страхе держал, и в КПЗ сидел, и “конец” свой об баб уже стёр до основания. И пока ты задачки тупо сидел и решал дома и на мехмате – я уже гору исторических и художественных книг прочёл, про которые даже у нас в Москве с десяток человек только и знает; а попутно пару сотен выставок посетил и экспозиций, фильмов на закрытых показах, про которые ты, деревенщина необразованная, тоже небось ни сном ни духом не ведаешь».

–…Ну и какие же ты прочёл книжки, назови, про которые только десять человек якобы знает? – зло огрызнулся Миша, обиженный таким отпором, никак не ожидавший его.

– Пастернака, Мандельштама, Бабеля, например, тех же Ахматову, Цветаеву, Солженицына и Антонова-Овсеенко, Булгакова и Платонова! – с гордостью выпалил Серёга на одном дыхании, как будто только и ждал подобного вопроса от нас, чтобы образованность свою показать и подавить нас всех одним махом этой своей образованностью. – Слыхал про таких, Мишаня, читал?!

“Мишаня” притих, пришибленный, не зная, что и ответить. Притихли и мы все, поражённые услышанным. Дурачок и неуч Серёга оказался не так прост, каким он два года нам, сокурсникам, представлялся, и не так глуп. Никто из нас, во всяком случае, фамилии перечисленных им авторов не слышал ни разу, книги их не видел в глаза. Было отчего притихнуть и призадуматься…

Целый месяц потом всё у нас в трудовом лагере повторялось как под копирку: днём мы работали в поле, а вечером по требованию Серёги, который нас четверых прямо-таки поработил и подчинил своей стальной воле, шли в лес кутить и трепаться. Трепался, впрочем, один Серёга в основном, который оказался завидным говоруном, а мы сидели и слушали его, разинув рот, поражаясь ему и его познаниям жизненным… Он и впрямь многое успел чего испробовать и повидать к своим 20-ти годам, что нам, чистоплюям-отличникам, и не снилось даже… Я, например, по молодости как огня боялся милицию и милиционеров, а он на них свысока смотрел, отзывался о них презрительно – как о “человеческом мусоре”. Я ни разу и ни с кем не дрался в жизни: не умел этого и не любил. А он про драки рассказывал с жаром и удовольствием, как про занятие любимым делом, уверял, что многократно участвовал в них, и побеждал, что неоднократно ломал себе руки и рёбра.

Далее, я боготворил женщин со школы ещё, воспитан был на Тургеневе и на Лермонтове, до девушек страшился дотронуться аж до 25 лет, не говоря уж про что посерьёзнее и покруче: про аборты и триппаки, или про выходы в окна от чужих жён, когда их мужья внезапно вдруг заявлялись. Моя супруга Марина и стала моей первой женщиной – честно про то говорю: любовного опыта у меня до неё не было. А уж хорошо это или плохо? – не знаю, не мне судить… Серёга же на “баб” – его всегдашнее слово! – смотрел с брезгливым вызовом неизменно, оценивающе и похотливо, на всех; любил и часто произносил поговорки типа: “курица – не птица, баба – не человек”, “баба создана для любви как птица для полёта”, “на Западе баб используют по назначению, а у нас в СССР – по специальности”. И добавлял с ухмылкою: оттого-то у нас, мол, в стране и такой бардак, а на Западе – достаток и процветание! – что мы бабам волю дали!

Я в Университете не пил и не курил, все пять студенческих лет активно занимался спортом: лёгкой атлетикой, в частности, в Центральной секции МГУ. Пить я начал в 22 года, выйдя во взрослую жизнь и растеряв товарищей. От одиночества и тоски больше – не ради удовольствия. А как только женился – пить сразу же бросил, за ум взялся. И до сих пор не переношу запаха табака и спиртного. Такой уж попался у меня чистоплотный и аскетический организм: я в этом не виноват и заслуги моей в этом нету… Я и в колхозе на картошке не пил – просто сидел рядом и слушал пьяные речи сокурсников, убивая время и поддерживая костёр, регулярно бегая за дровами… Серёга же, по его словам, уже лет с 14-ти, будучи безотцовщиной, пил и курил вовсю, и “трахал баб во все дырки” – любимое его выражение! – что были старше его по возрасту и много опытнее; а потом лечился от разных срамных болезней, на аборты любовниц возил, на гинекологические осмотры. Серёга, словом, был для меня человеком из другого, параллельного мира, который я по-молодости совсем не знал и который меня заинтриговал и заинтересовал предельно.

«Как это так возможно? – сидел и удивлялся я, с улыбкой поглядывая на нашего колхозного заводилу, восхищённо слушая анекдоты и байки красочные про его шальную и разудалую жизнь, открывая его для себя всё больше и больше, – как это так возможно: почти ежедневно пьянствовать и гулять, с девушками миловаться, крутить шуры-муры и всё остальное, – и при этом при всём умудряться ещё и много знать и читать, в Университет поступить московский, даже и для большинства небожителей-медалистов закрытый?! Чудно, невероятно это!!! Я, вон, до своих 19 лет дожил – а всё ещё дурак дураком: ничего не знаю и не имею, нигде не был, ничего не читал. А тут!… Да, студент Серёга плохой, самый последний на курсе! Но что из того?! Зато всего остального вон сколько знает, сколько всего повидал на свете, чего многие из нас, отличников, и до смерти не узнают, наверное, не испытают и не поймут!!!…»