Сомкнутое пространство бутона, из которого медленно выгибаются лепестки навстречу первым солнечным лучам. Холодящая роса – и тугое, тянущее ощущение солнца на цветочной коже. Время вытягивается вместе с каждым раскрывающимся лепестком. Жизнь коротка, сказал Кащеевой жене огромный человеческий Сережа, грустный и вечно небритый. Но Кащеева жена не знает, что такое срок для жизни, поэтому приходится пробовать чужой шкурой.

Из всех преображений Кащеевой жене больше всего нравился цветок.

Он оказался удобной формой для материализации короткой жизни. И вот теперь иногда, когда хочется помедитировать на пустоту и счастье, она берет выходной и на сутки превращается в растение. Распуститься утром, насладиться днем, сомкнуться обратно в бутон, уснуть и не проснуться вечером. Или договориться с Кащеем, чтобы он ночью сорвал ее, – ощутить трагедию гибели. Царица мертвых берет взаймы чувства.

Прекрасно в состоянии цветка сочетание абсолютного безмыслия и бесконечной концентрации ощущений. Да и какие могут быть мысли, когда Кащеева жена есть чистое сознание, сознание есть материя, а материя определяет содержание?

Мало кто из населения Царства это понимает и пользуется, разве что самые его долгожители или те новенькие, до кого дошло еще в подлунном мире. Но эти таланты Кот Баюн лично по своим пушистым пальчикам пересчитал. Ему как проводнику по Царству сновидений надо каждого знать в лицо, а как тут узнаешь, когда сегодня он Василий Иванович, а завтра луковица в пустоте? Поменяет форму, затеряется в локации сновидения, и поминай родимого, как звали. Нетушки: учет и контроль.

Сырая земля щекочет тоненькие корешки. По стеблю взбирается тяжелый жук, царапает тонкую кожу стебля лапками, но придавленный порывом ветра цветок отклоняется вниз, и толстый пассажир падает. Ветер теплый и сильный. Солнце печет раскинутые, как руки, листочки. Лепестки обсохли от росы, и их каемку остро припекает жарой. Цветок тянет влагу из земли и впитывает оседающий пар из воздуха, пьет всем цветочным тельцем – корешками, стеблем, листьями и лепестками. Цветку жарко и хорошо.

Когда в Царстве мертвых наступает вечер, из дворца выходит Кащей с лейкой. Он зачерпывает из бочки нагревшуюся за день живую воду и, осторожно ступая только по тропинкам, поливает Яблоню с молодильными яблоками, Дуб зеленый, Смородиновый, Калиновый и Ракитовый кусты, Орех и свою любимую малину. На Мировое древо Кащей материализует насос и задумчиво стоит со шлангом неисчислимое количество времени.

После Мирового древа, надев резиновые сапоги, Кащей деликатно обходит с лейкой все доступные со стороны тропинки цветы. Струи обмывают цветок со всех сторон. Кащей осматривается вокруг, вздыхает и садится на пахнущее размокшим деревом крыльцо. Если бы цветок обладал, кроме осязательных, еще и слуховыми анализаторами, то услышал бы, как Царь мертвых уныло бормочет себе под нос: «Экстрим, экстрим… Всей ей экстрим… Нет чтобы предупредить, в какой цветок материализуется! Весь день сидишь во дворце, боишься выйти – не дай Хтонь, случайно затопчешь! И цветы толком не польешь…»

По саду стелется нежный белый туман, и разливается ночной аромат цветов. Кащеева жена благоухает вместе со всеми. Пришедший к Кащею на крыльцо Кот Баюн внимательно принюхивается к запахам сада, но валериану вредная Царица перед материализацией выполола.

Что бывает, если долго стоять на балконе не по делу

Я вышел на балкон. За моей спиной в чужой квартире играла гитара и очень разные люди пели, заканчивая программу до наступления одиннадцати вечера. Эта беда всех квартирников – ограничения по времени, предусмотренные законом, позволяют соприкасаться с искусством не так долго, как всем хочется. Соседи, полиция и прочие радости бытия ратуют за тишину… Вторгнутся, вломятся и сделают что-нибудь эдакое.

Балкон в старой пятиэтажке был оборудован всеми доступными человеку удобствами. Скамеечки, пепельницы, подушки и мягкое кресло изящно прятались за обложенной какими-то досками решеткой от внешнего мира. Островок уюта посреди сентябрьской ночи. Лодка или плот в темной листве, прорезанной одиноким фонарем. Много метафор, да, слишком много для такого ординарного события, как перекур во время квартирника. Однако обстановка располагает, так что делать с этим нечего – раз уж пошла в голове литературщина, то от нее отделаться поможет разве что сон, а за ним ехать через весь город да еще немного. Проще сесть, щелкнуть огоньком и отдаться на волю чему-то маленькому и подпрыгивающему, что пытается вылезти изнутри головы.

Нда. Видимо, это свойство любого человека, нежно знакомого с текстом – переводить все свои ощущения в слова. Казалось бы, что такого, да ведь в том наборе букв, который раз за разом выпрыгивает на бумагу (пусть даже она существует исключительно в уме рассказывающего о ней), смысла еще меньше, чем в разнообразных векторах, пробивающихся сквозь измученный портвейном организм. Сентиментальщина, ей-богу, какая сентиментальщина да глупость в придачу. Как я могу описать… А, впрочем, попробую. Пусть даже в рамках очередного упражнения ума. Вот свет, что бьет мне в затылок, смешивается с музыкой и стихами, вот ветер и голоса внизу, вот запах уходящего лета, вот стакан с вином и дым, уходящий в ночное небо. Они складываются, переплетаются, сцепляются хвостами и тянут меня за собой в совершенно непрошеную сторону. Черт, черт, это совсем не то. Мне срочно нужен собеседник. Чтобы вышел на балкон, чтобы достал папиросу, чтобы помолчал и посмотрел на фонарь, и, искоса взглянув на меня, пробормотал в сторону повод для разговора. Эдакий высокий, немного угловатый, в черном костюме и белых кедах… Хорошо было бы. Но, раз такого нет, то можно что-нибудь выдумать.

– Холодно сегодня, – скажет этот высокий, с залысинами. – Нет, правда, холодно. Осень рано начинается. – И так, со значением, на меня посмотрит.

– Да-а-а… – отвечу я. – Холодно.

– А что вы тут тогда стоите, раз холодно? Пойдемте внутрь, там вино еще есть. Музыка, играют. Между прочим, насколько я понял, ваши друзья. А вы тут стоите. Пойдемте, – бестактно начнет говорить этот человек. В этот момент я пойму, что он совершенно, вот абсолютно нереален. Люди так не говорят. Не здесь, так точно, в каких-нибудь рассказах. Это ведь каким запасом наглости надо обладать, чтобы незнакомому человеку что-то там советовать, да еще и в таком тоне. А все равно приятно. Зовет к столу, заботится.

– Мне, знаете, туда совсем не хочется, – так отвечу я ему, проверяя на выдуманность. Легкое, полуинтеллигентское хамство очень хорошо помогает различить, живой это человек или плод фантазии. – Мне и тут, знаете, неплохо.

– А мне так не кажется, – скажет этот удивительный человек в черном костюме. – Вас что-то выгнало наружу и заставляет пускать дым в ночь с кислой рожей. Вряд ли музыка, тем более не стихи. Вот что? Ведь это, в вашем-то возрасте, уже не солидно.

Тут я точно пойму, что передо мной выдумка. Ну какой возраст, мне везде паспорт показывать приходится, чтобы доказать, что я не школьник. Не помогает ни борода, ни прикид, ну ровным счетом все меня до сих пор принимают за подростка. Внешность, что ни говори, такая. Соответственно, так и надо с ним разговаривать. Как с галлюцинацией.

– Мне, – скажу, – в голову ерунда всякая лезет. И никак ее выгнать не получается, вот хоть стой хоть падай. Вас как зовут?

– Костяной… Костя. Пусть будет Костя. Продолжайте, прошу.

– А меня… А впрочем, не важно. Вы и так это без меня знаете, наверное. Так вот, эта ерунда зовется память. Каждый раз, когда я прихожу на эти мероприятия, где много людей, где все вроде бы дружны и друг друга знают, где есть такие балконы и такие фонари, меня все время тянет уйти. Этот свет, звук, все это, в общем и частности, напоминает о прошлом. Ведь было же время, когда я чувствовал, всей кожей и всем нутром чувствовал это… братство, наверное. Вокруг меня были люди, такие же молодые идиоты, как я. Мы делали всякие вещи, делали много и хорошо, мы не просто пели под гитару и пили всякие напитки, нет. Мы были связаны общей идеей, общими целями, каждый из нас мог часами говорить с другим, и это никогда не надоедало. Верите, у меня было три товарища, с которыми я чувствовал себя всегда… собой, что ли. Никогда ни до, ни после не было такого четкого, ясного ощущения себя, мира, реальности. Все было живым и исполненным смысла. Может быть, это и есть то легендарное «чувство локтя»? Или что-то такое, чему еще не придумали толком подходящего названия? Не важно. В то время я ощущал себя и мир как единое целое, как неотъемлемую часть происходящего, где люди и вещи были исполнены смысла, где все было… постижимым, наверное.

– А сейчас?

– Сейчас все стало чуть-чуть иначе. Эти люди в моей жизни остались, я их так же ценю, но… каждый стал немного наособицу. Свои дела, свои мысли, свой мир. Я понимаю и принимаю их взгляд, только вот не чувствую его. А главное, ушло то чувство единения. Его больше нет, да, наверное, никогда и не будет. Почему, спросите вы? А потому, что мир перестал быть реальным. Я теперь вижу не предметы, а слова, которые к этим предметам приклеены. Это сложно описать, но в самом примитивном смысле будет выглядеть так: есть ручка. В этом слове отражается предназначение и класс предмета, его содержание как вещи. Но это слово не описывает конкретный, именно вот этот предмет. Скажете, есть прилагательные. Но и они тоже не помогают определить, выразить суть этой «ручки» до конца. Насколько она красная? Почему для меня красный – это цвет ярости и скорби, причем не весь, а именно этот красный, с нежными багровыми отливами в утреннем солнце? Ведь для других он не такой. Я никогда не смогу передать им все те смыслы и эмоции, что для меня проглядывают через этот предмет. Что уж говорить о других вещах, более… абстрактных.

– Простите, вы всем собираетесь передавать? Зачем оно им надо?

– Так вот и не знаю, надо ли. Но как-то по-другому не получается. Их мир мне кажется чудовищно иллюзорным. Все эти признаки статуса, комфорт, деньги… все сводится к примитивным понятиям. Еда. Больше еды, разной и вкусной. Доминирование. Любым способом показать, что я лучше, я альфа! Суперальфа! Гипер! Секс, наркотики… Да, да, наркотики – у нас тут есть широчайший выбор дурманящих веществ, упакованный в законнейшие красивые бутылки. В них можно забыться, отвлечься от той пустоты, что кроется за каждыми новыми штанами и визитом в ресторан. Это… примитивно. Большинство людей получают от этого удовольствие. Всю жизнь.

– А ваши товарищи?

– Они сложнее, умнее, но да – они принимают правила игры. Да, понимание того, что это театр, цирк с конями есть, но им нравится в это играть. Я вижу это в их глазах, я чувствую в словах и делах. И это пугает. Потому что мы расходимся в принципиальном отношении к действительности. Для меня все стало игрой ума, в которой нет реального содержания, а для них все, что окружает, превратилось в тир, где нужно выбить как можно больше… разного. Кому кайф, кому доминирование, кому покой. Всем по-разному, но суть одна.

– Ой-ой, какие мы духовные. Срочно стричься в монастырь, поглуше и подальше, исключительный вы мой. Чего вы тут, спрашивается, торчите? Семью завели, от вина не отказываетесь. Видать, не все так осточертело?

– И снова в точку. Да, не могу уйти. И остаться не могу. В монастырях общество все же есть, кстати. Исключительностью во мне тут и не пахнет. Я так думаю. Избранничество хорошо только в учебнике истории, когда благодарные потомки возводят кому-то памятник. Мне такая судьба, думаю, не грозит. Я нашел выход в другом. Цель. Придумал, наверное, как и вас, только не обижайтесь. Вот, вижу, что не обиделись, хорошо. Так вот, я иду к этой… цели. Она помогает мириться с миром, с условностями, с самим собой, который впадает то в пророческий пафос, то в нигилизм с одинаково никаким эффектом. Она помогает… Да и что, есть люди, которых я люблю и от кого не уйду никогда, и они-то реальны. Для меня, ясное дело. Дело тут не в духовности, а в том, что в такие вечера мне становится жаль времени. Я вспоминаю того дурного человечка, которым когда-то был, и мне грустно. Просто грустно, ведь одновременно я и хочу им быть, и понимаю, что это несусветная глупость. Этот человечек был наивен, часто несчастлив и все время пытался стать частью целого. А как выяснилось, его не существует. Целого. Человечек же тот умер и давно похоронен где-то глубоко вместе со своей мальчишеской верой в материальность мира, в возможности и какой-то высший смысл. От него остались только слова, и я их вот говорю.

– Так, ладно. – Костяной Костя садится на кресло. Закидывает ногу на ногу, достает еще одну папиросу. – А суть-то в чем? Цель, если угодно? А то как-то деструктивно получается. Это не могу, то не могу, все не то и не так. Сплошное нытье.

– Суть в том, чтобы перестать быть человеком. Если угодно, я как представитель человечества досыта наелся этим пограничным состоянием, этим барражированием между словами и непосредственным бытием. Я толком не могу понять, что есть вокруг меня, что живо, а что мертво, как оно работает и кто вообще за это отвечает. Я устал от вечной схватки своего внутреннего животного, которое не могу ни выпустить на волю, ни победить, с моим умом, бессильным сотворить нечто по-настоящему новое. Я хочу перестать быть обезьяной с совершенно ненужным ей мозгом – я … хочу иного. Странного. Того, что вздымается внутри, когда стоишь на горе в километрах над тайгой и видишь, как по небу ползут облака. Восторга от падающей капли дождя, от запаха опавших листьев и шума ветвей. Я хочу опять стать частью целого, но не придуманного людьми. Пусть даже в моей голове. А потом я хочу мочь передать это другим. Моим детям. Чужим детям. Пусть берут, если надо. Весь мир, все, до единой капли, мироздание, которое должно стать их домом. Настоящим, не иллюзорным. Для чего, собственно, я выдумал себя и вас. Хотя, может, все это мысли обезьянки, у которой не хватает духу залезть на пальму выше других, а острых, непосредственных переживаний все-таки хочется. Желается, так сказать, созидать и в этом качестве приблизиться к некоторому недостижимому идеалу. Чем, собственно, и занята в свободное от поиска бананов время.

– Эк вас забирает. И эти все, с позволения сказать, размышления у вас проявляются в моменты перекуров? Бросайте курить, вот что я вам скажу. Сразу легче станет.

– Нда. А по сути вам есть что сказать?

– По сути – нет. Метания ума свойственны людям, но только до определенного момента. Потом наступает безразличие и апатия. Потом смерть. Так что из известных мне решений предложить нечего. А, простите, мысль про неумолимость времени как-то не нова. Лучше пейте вино и думайте о приятном.

– Вот в том-то и дело, что все когда-то с кем-то и где-то было. Я бы предпочел неизвестность, хоть она меня страшит. Но добраться до нее я пока не могу, хотя трачу на это почти все свои силы – так и торчу тут. Человек, уставший быть человеком, но не имеющий силы стать кем-то еще.

– Опять этот пафос. Как вы, живые, любите красивые слова, за которыми нет ничего, кроме вас. Ну да ладно. Авось и получится у вас сделать что-то новое. Хотя, вообще, по секрету скажу, ни вы, ни кто-либо другой для этого не предназначены. Конструктивно. Но это так, к слову. В подлунном мире случается и не такое. Бывайте!

– И вам не кашлять, товарищ Костяной.

– Поверьте, не буду.

Так мой выдуманный гость растворится в воздухе, а я останусь на балконе. Буду смотреть, как горит фонарь сквозь темные листья. Время потечет вместе с холодным воздухом, и я пойму, что вот именно в этот момент я не знаю, но чувствую, что ответ на вопрос, главный вопрос всей этой жизни где-то рядом. А, может, его и вовсе нет. Но, как говорится в одном анекдоте, – а бульон?