Далеко-далеко, за семью морями и островом Буяном, там, где можно увидеть изгиб тела мирового змея, есть одна земля. Это край густых лесов, высоких гор, пряных степей и долгих рек, место тишины и покоя. Добраться туда не может ни один из живущих, так что давным-давно какой-то шаман, а может быть, несколько колдунов взяли и назвали ее Царством мертвых. Частично это так, но только с точки зрения человека, да вдобавок древнего и не очень просвещенного. Сейчас у той земли нет никакого названия, и это правильно, поскольку как назвать то, что не только не может существовать, но и вовсе не существует?

Впрочем, отправиться туда можно. Достаточно просто умереть или, что, в общем-то, одно и то же, сменить свое состояние ума. Если, конечно, вы знаете, что такое ваш ум на самом деле и можете им управлять. Такое ведь случается ой как нечасто, даже по меркам бесконечности. Но все же, как сложилось, так сложилось. Раз появилось Царство, то появился Царь, а вместе с ним Царица, и мертвые действительно расселились по берегам рек, срубили себе дома и даже начали как-то жить, что уже попахивает откровенным абсурдом. Тогда появился и я – Кот Баюн, который есть одно из многих и многое в одном. Моя задача, несмотря на все сочиненное про меня людьми, – всего лишь говорить и сопровождать. Что, как, где и откуда – несущественно, поскольку слишком сильно зависит от наблюдателя. Вот моя Царица, Кащеева жена, считает меня не сильно радивым проводником живых и мертвых в их снах. Так оно и есть, но отчасти. Я вожу людей в разных состояниях по мирам, помогаю им, но не только. Другой аспект моего естества – собирание историй, ведь каждая из них живет своей жизнью, даже если умерли все, кто ее знал. Такая история становится бесхозной и сильно мучается, а я становлюсь ее хранителем. Правда, тут есть маленький подвох. Мой Царь, которого зовут Кащей, возник сразу вместе с Царством или же пришел вместе с ним и стал его частью. Никто точно не знает, хотя некоторые мне говорили, что на самом деле все сущее существует только в уме Кащея или же, наоборот, он мыслится только им одним, а видимость его жизни и власти – всего лишь мираж. Правда, проверить это нет никакой возможности, да и не нужно.

Важно другое: Кащей, Царица, я и все Царство со всеми обитателями включены в круговорот бытия настолько плотно, что мы не могли не проявиться в каком-то месте сжижено, точечно, как бы в едином сосуде со всеми остальными причинно-следственными связями. И такое действительно есть. В глубокой пещере под самой высокой горой Царства мертвых стоят четыре столба, а на пятом столбе лежит огромная книга, в которой записано все мироздание целиком. Конечно, такое могло прийти только в голову людям, так как никакая книга не может вместить в себя ничего, кроме слов, а тут их явно недостаточно. Но, раз есть, так тому и быть. Важно другое – бывает, что отдельные любознательные сущности могут прочитать что-то с пыльных, остро и уютно пахнущих плесенью страниц. Конечно, каждый раз они видят что-то свое, какое-то отражение истинной сути. После сего с ними происходят истории, а это уже мое, самое что ни на есть баюновское дело. Поэтому часть меня всегда сидит у этой книги и все-все запоминает, чтобы потом историям не было обидно.

Вот так происходит и сейчас. Вы находитесь там, я – где-то тут, а слова складываются в живую быль непосредственно посередине.

Кащеевы сны

Кащей достал из ларца перо и задумчиво погрозил им гостю. В комнате было темно и сухо. Огонь из медных жаровен колебался, отражаясь в позолоте на массивных стульях, полированном столе из мореного дуба и кащеевых украшениях, равномерно покрывавших его одежду наподобие кольчуги или чрезмерно вычурного панциря. Кольца, перстни, цепочки и цепи перемигивались с драгоценными камнями на пальцах Подземного царя, мелодично побрякивая в такт каждому движению. Блики на золоте смешивались с ароматами тлеющих благовонных трав и алхимических настоев, погружая комнату в сумрачный покой.

На гостя вся эта умиротворенная пахучая благодать не производила никакого впечатления. Он стоял напротив смущенно развалившегося на стуле хозяина мертвецов и тихо клубился, завивался и перетекал внутри себя. Его дымно-туманное тело с двумя желтоватыми болотными огоньками на месте глаз немного дергалось в разные стороны, но, в общем и целом, сохраняло человеческий силуэт. Туловище незнакомца было одето в черный костюм из копоти и дыма, а руки и лицо оформлены клубами бледного, густого пара, каковой часто можно увидеть в раскаленной бане. Там, где у нормальных людей находятся волосы, гость щеголял завивающимися локонами из сизого трубочного дыма, а ноги его были обуты в два бесформенных облака, маленьких и видавших виды.

Это действовало на нервы. Гость, очевидно, пришел за каким-то бесом, но что ему было нужно в точности, понять оказалось затруднительно. Когда односторонние попытки завести разговор эффекта не дали, Кащей притащил с собой орду мертвых толмачей, которые наперебой загомонили, замахали призрачными руками и потерпели сокрушительное фиаско. От этого у Царя мертвецов разболелась голова, и катавасию пришлось ликвидировать. Затем отдельно и в комбинации были применены артефакты колдовские, артефакты технические и вещи природные. Гость благожелательно таращился своими огоньками и отчетливо не реагировал. Преодолев мигрень, Кащей попытался прибегнуть к пантомиме и пластическим упражнениям, справедливо полагая, что универсальный язык жеста и танца может оказаться ближе существу, лишенному речевого аппарата. Метод не сработал, разве что хозяин мертвых едва не потянул себе сухожилие на ноге и почти запутался в собственных бренчащих украшениях.

Явное отсутствие продуктивной коммуникации привело Кащея в трясучее бешенство, требовавшее уничтожить нахала. Царь мертвецов в экстазе разрушения опробовал все способы, какие только смог вспомнить. Топоры, мечи, огнеметы, гранаты вместе с хитромудрыми заклинаниями разве что помогли немного успокоиться. Перо птицы Рух стало финальным аккордом – при желании им можно было вызвать цунами или ураган, но на гостя оно не влияло. Он стоял и таращился, равнодушный ко всему.

Обстановка равномерно накалялась по всем фронтам. Кащей медленно выпустил воздух из легких и осторожно убрал перо в ларец. Затем он сделал еще несколько размеренных выдохов, уселся поудобнее, опер руки локтями о стол и положил острый подбородок на сомкнутые пальцы. Золото заскреблось о полированный дуб.

«Что же ему надо?» – подумал Кащей. Болотные огоньки моргнули и стали совсем круглыми. «Какой странный сон», – подумал гость. «Точно так, очень странный», – согласился Кащей и проснулся. Он сел на кровать и потер тонкими пальцами глаза. Затем потянулся, оделся в костюм-тройку черного цвета и засунул ноги в свои любимые растоптанные кроссовки. Жена уже варила кофе, отбрыкиваясь от голодного кота. Солнце вовсю опускалось за горизонт, где продолжали ругаться мертвые толмачи, бросаясь друг в друга артефактами. Держа курс на закат, медленно улетала ощипанная птица Рух. Царство неживых встречало новый день.

Кофе

Кащеева жена разорвалась на кофе. Разлилась. Рассыпалась. Смешалась с сахаром, корицей, мускатом, кардамоном, черным перцем, чихнула и разлетелась во все стороны. Сидевший за столом Кащей недовольно прищелкнул языком, вытащил совок, собрал на него просыпанный кофе и аккуратно ссыпал через сито в две турочки, оставив щепотку на совке. Наугад выбрал с полки в шкафу две колбы: одну с надписью «Дядя Коля, водитель, 31.07.1953–28.03.2016», вторую – «Софья Сергеевна, коллекционер-нумизмат, 17.10.1977–04.05.2017». Капнул в первую турку дядю Колю, во вторую Софью Сергеевну и поставил кофе на плиту.

Положил совок на стул, сам сел обратно за стол и махнул рукой в сторону совка. На стуле, верхом на совке, образовалась Кащеева жена.

– Сколько раз просила, убирай совок, – буркнула она, вставая со стула. – Мог ведь?

– Сколько раз говорил – не добавляй перец, раз чихаешь от него, – возразил Кащей. – Ты рассыпаешься, а собирать мне.

– Тогда возьми на себя материализацию кофе. Превращаться, конечно, освежает с утра, но ты ведь меня с мусором мешаешь, потом полдня его из волос вытаскиваю.

– Кофе карауль, а то заново материализовывать придется.

– Ты хотя бы запомнил, какой чей? Нумизмат?! Я это не буду.

– В левой дядя Коля, в правой Софья Сергеевна. Нумизмат приятнее, чем водитель. Софья Сергеевна уж наверное приличный покупала.

Пили кофе в молчании.

От звонка будильника Кащеева жена открыла глаза. Свесила ноги с теплой лежанки в кабине дальнобойщика, пересела на сиденье, взяла пластиковую бутылку с водой из-под бардачка, открыла дверь, высунулась наружу и умылась, плеща на ладони и пофыркивая. Пригладив седеющую голову, посмотрелась в зеркало. Оттуда ей сонно ухмылялась припухшая и небритая физиономия водителя дяди Коли. Дядя Коля поставил на горелку закопченный чайник. Отломил пару ломтей батона, накромсал толстых кругов вареной колбасы, купленной ночью в магазине на автостоянке. Насыпал три ложки «Нескафе» и две сахара в красную пластиковую кружку, плеснул кипятка. Откусил бутерброд, хлебнул горячего сладкого кофе и откинулся на кресло. Тугой пивной живот блаженно заурчал, и дядя Коля доброжелательно его похлопал. Перед окном кабины разгоралось солнце, по асфальту катилось его сияние, камешки золотились и теплели. Со светящейся листвы деревьев сыпалась роса. Рассвет, думала Кащеева жена, вот он какой бывает. Пока кофе дальнобойщика дяди Коли лидирует по эмоциональной насыщенности. И честно выполняет свою функцию – задушевно разбудить.

Она вглядывается в кружку, на дне которой медным озерцом переливается кофе вперемешку с крошечными сахарными кубиками. Под взглядом Кащеевой жены озерцо поднимается, внутри него закручиваются волны, поверхность превращается в водоворот, похожий на жидкую линзу. В этой линзе дядя Коля сужается и растягивается, кабина расплывается, по ней потеками стремительно струятся небо, асфальт и древесная зелень. Лимонными пятнами краски в линзу брызжет солнце. Последнее, что успевает подумать жизнерадостный водитель: «Сейчас бы еще яишенки, и совсем з…»

Кащей уже вернулся из кофейных воспоминаний Софьи Сергеевны. И, судя по его лицу, остался от них не в восторге.

– Ее заело, – сообщил он жене, – на Тютчеве. «Душа моя – Элизиум теней…»!

Кащеева жена хмыкнула.

– А кроме Тютчева?

– Сносно, но хотелось бы более жизнеутверждающий кофе. Не обязательно утренний. Ночной тоже сошел бы. Программисты хорошо по ночам кофе пьют, когда дедлайны сдают. Как в последний раз. Очень бодрит. А водитель твой как?

– Отлично пошел! Прямо жить захотелось.

– Значит, дядя Коля, водитель… Тогда нацеди у него еще воспоминаний на воду, с запасом, литра полтора. А Софью Сергеевну на черный день оставим. А то с ее кофе, честно говоря, проще повеситься, чем взбодриться. Пьет и страдает, думает о высоком. Неужели нумизматика так влияет на женщин среднего возраста?

За мытьем турок и чашек Кащеева жена размышляет о том, что люди до крайности небрежно относятся к своим чувствам и ощущениям. И ведь не в составе кофе дело. Пивала она и знаменитые в человеческом мире марки, пробовала разные сорта, любого помола, просила людей вспомнить и смешанные, и со специями, и с пирожными, и с советскими папиросами, и с ликером, и с кубинскими сигарами…

Да ведь людям что в лоб, что по лбу – полчаса варят кофе, колдуют над ним, Кащеева жена ждет, они туда маршмеллоу сыплют пачками, а как до дела дойдет – так чашки бросаются фотографировать. И остается она без кофе – разве можно пить сжиженный эгоцентризм? А то дуют литрами из кофемашин на работе, чашку за чашкой, пока до тахикардии не дойдет. Без удовольствия, лишь бы кофеин в кровь поступал. То ли дело дядя Коля: ему каждый глоток за счастье, особенно под вареную колбаску.

Кащеева жена рассеянно выбирает из волос мусор с совочка.

– Я давно хочу попробовать лавандовый РАФ! – кричит она в соседнюю залу. – Ты не помнишь, кто у нас из молодежи последним прибыл? Из девочек?

Дуб Царства мертвых

Высокий человек в мутно-лиловой котт-д’арм с изорванным и потому совершенно не читаемым гербом поверх бригантного доспеха медленно нагнулся над распростертым вниз лицом телом. Две кровавые полосы на утоптанном снегу тянулись за раненым на протяжении нескольких шагов. Ему достался открытый перелом обеих ног и, вероятно, сломанный позвоночник. Именно поэтому он не чувствовал боли – вообще ничего ниже пояса, если быть точным, – и смог ползти, некоторое время истекая кровью из перебитых конечностей, судорожно загребая обеими руками. Потом невезучий полутруп совершенно лишился сил и потерял сознание. Человек в лиловом достал длинный стилет, аккуратно перевернул раненого и с усилием вогнал лезвие в глазницу шлема. Тело почти не дернулось – он и так уже был почти на том свете. Впрочем, береженого Бог бережет. Лиловый латник аккуратно вытер мизерикорд о бархатную покрышку чужого доспеха, с усилием выпрямился и вразвалочку пошел к пеньку. Там, усевшись с длинным выдохом, он снял латные перчатки, стащил с головы открытый бацинет и занялся осмотром мелких ранений, сбитых костяшек на руках, царапин и вероятных повреждений доспеха.

Кащей брел через сугробы, обходя поляну по широкой дуге. На снегу валялось пять мертвецов. Большинство ранений было нанесено тяжелым тупым предметом. Об этом свидетельствовали промятые шлемы и вывернутые под невозможными углами конечности тел, отброшенных чудовищными ударами противников. Троих. Двоим повезло еще меньше – одному переломали ноги и тем удовлетворились. Видимо, этот несчастный все-таки изловчился и выдрал из руки убийцы шестопер. Его товарищ в тот момент как раз попытался всадить в пах противнику меч, но тот вовремя повернул бедро, и лезвие скользнуло по набедренным пластинам. Потом хитрый враг получил кромкой щита в зубы несколько раз, потерял ориентацию в пространстве и времени, а затем был безжалостно заколот в самом ближнем из всех возможных бою. Настоящее побоище. Нападавшие напоролись не просто на умелого бойца – они встретили идеального убийцу, настолько свирепого и жестокого, что даже решающее численное преимущество не оказало никакого значения. Бедные идиоты. Однако, пришло время поздороваться.

Человек в лиловом котт-д’арм внимательно посмотрел на приближающегося Кащея. Встал, изящно поклонился и сел обратно на пенек.

– Поздорову тебе, Царь мертвецов! Как там поживает Всеотец?

– И тебе здравствуй, бедный рыцарь. Ничего, бодрый и ворчит. Новые последователи ему, видите ли, не нравятся. Шутами их называет. А в его положении хоть бы кто сгодился. Вот тот же Кецалькоатль вообще зачах. Кстати, ты чего этот турнир развел?

Названный бедным рыцарем страдальчески поморщился. Его длинные льняные волосы слиплись от пота в сальные веревки, выглядывавшие из-под подшлемника. Борода гневно топорщилась, взлохмаченная, с густой проседью. В этом обрамлении худое лицо с голубыми, цвета замерзшей горной реки глазами казалось еще более хищным и злым.

– У тебя никакой фантазии, Вечный. Скучно же все одно и то же делать. А тут как-никак выдумка, полет мысли и чувства.

– Ага, понимаю. Только вот в то время конными бились. По крайней мере, те, кто в таких латах щеголял. А у тебя получился натуральный турнир, пеший…

– Не, коней не надо. Мне их жалко, хоть они и не настоящие. В мое время лошадь – это же ценность какая была! Правда, их и в жертву приносили, и бились верхом на них, но и тогда сердце екало. Уж очень красивые звери. К тому же только так я могу вспомнить свое мастерство. Ладно, ты помогать будешь или как?

– Буду. Только давай все-таки соблюдем хоть какие-то приличия. – Кащей повел рукой, и у него на голове возник венок, сплетенный из омелы. Обычный костюм пропал, уступив место белому облачению. Бородач тоже преобразился. В дополнение к такому же наряду у него на поясе висел серп и длинный, обоюдоострый кинжал. За их спинами проступил, будто сквозь марево, огромный дуб с раскидистыми толстыми ветвями. У подножья дерева аккуратно лежали, сложенные стопочкой, мясницкие крюки, два топора и прочные веревки.

– И все-таки я не понимаю. Это же фантомы! Плод твоего мертвого и беспокойного ума, Ингвар Рагнарссон! Тебе обязательно устраивать это представление, да еще и с вариациями на тему эпох? – Кащей размахнулся и с выдохом рубанул по шее трупа. Брызнула кровь, топор застрял в позвоночнике. – Не проще ли как-то ускорить процесс или разнообразить в другую сторону, к примеру?

– Не-а. Я – воин. И мне не хватает битвы. – Ингвар ловко пробил крюком ахиллесовы сухожилия начинающего коченеть тела и начал прилаживать веревку. – К тому же важно не только кого я приношу в жертву, но и как. Это имеет значение. А представление помогает возбудить должный интерес с моей стороны, а также аппетит у дражайших гостей. У тебя есть претензии к исторической достоверности?

– Ага. Наслушался рассказов… Хоть бы кого дельного, из той эпохи. Даром что ли они тут ошиваются. А то дуешь пиво с новенькими, которые тебе небылицы вещают почем зря. Пять циклов тому назад кто размахивал двуручным топором, одетый в меховые трусы? А?

– Это был эксперимент. Холодно и неудобно. К тому же я только потом понял, что саги в их время совершенно не имеют отношения к правде. Я теперь ученый. Хотя, признаюсь, было весело.

– Весело ему, как же. А мне пришлось добивать твоих распоясавшихся тульп и собирать тебя по кусочкам. Или вот вспомним про твое увлечение огнестрельным оружием…

– Все, хватит! Я, между прочим, пользу приношу. Тебе, твоему Царству и всем прочим. Не смей смущать викинга! – Ингвар демонстративно отвернулся, пряча широкую, щербатую улыбку в густые усы.

– Это да. – Кащей хмыкнул и начал обтирать руки снегом. – Твой кровожадный героизм, дружище, отлично решает проблему. Навыдумывали вы в свое время хищных, злобных, подземных тварей. И способ питания им определили раз и навсегда. Вот, вас не стало, а чудовища остались, оказались живучими. Сразу же повадились мертвецов беспокоить. А у меня в Царстве должен быть порядок и стабильность. Хорошо хоть старые способы работают. Даже с вариациями на тему. Ну что, все готово?

– Готово, – с хрустом в костях потянулся Ингвар. – Пойдем выпьем пива?

– Пойдем.

С ветвей дуба свисали шесть обезглавленных трупов. Они равномерно покачивались в надвигающихся сумерках. Их головы насадили на пики, кольцом ощетинившиеся вокруг дерева. Выпученные глаза слепо таращились в никуда. Снег был залит кровью, продолжавшей капать из тел. В лесу, там, где тени уже стали густыми и осязаемыми, мерцали огоньки. Они медленно ползли, увлекаемые ароматом предстоящего пира. На небе красовалась белая, будто прихваченная инеем, луна.