По ту сторону снега

 
Умчался век эпических поэм,
И повести в стихах пришли в упадок;
Поэты в том виновны не совсем,
(Хотя у многих стих не вовсе гладок);
И публика не права между тем.
Кто виноват, кто прав – уж я не знаю,
А сам стихов давно я не читаю —
Не потому, чтоб не любил стихов,
А так: смешно ж терять для звучных строф
Златое время… в нашем веке зрелом,
Известно вам, все заняты мы делом.
 

М.Ю. Лермонтов

 
Мой дорогой читатель даровой!
С тобою мы друг другу не обязаны.
 
 
Читай все то, что здесь со мной
Так крепко связано. Ну а с тобой – ни разу ли?
 

Автор

© А. М. Левшин, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

Первый день. Питер

«Вот Петербурга каменные доски…»

 
Вот Петербурга каменные доски.
Петру уже не разобраться в них.
Мы этих площадей недавние подростки
На этих мыслях дрожжевых.
 
 
Ах, Питер, вислоухий обормот,
Своей тоски он не узнал вначале!
Он принял будто бы ее за черный ход,
Где вскользь его на чьих-то поминали
Похоронах, воды набравши в рот.
 

Гордячка-вертикаль

 
Про улиц мокрые меха и про гранитный терем,
Про тех, кто знал в лицо гордячку-вертикаль,
Я расскажу тебе. И нас собор согреет.
Такая жизнь у нас: собор, сугроб, строка.
 
 
Зима ревнива. Это худо. Беглый ангел
Здесь не сберег себя, кровь остудив снежком.
Он силой обладал любви и хулиганства,
Божественной – как раз – по-райски, прямиком!
 
 
Он на снегу лежит. Но мы его не видим.
И до сих пор над ним стоит Данзас.
И до сих пор он говорит: «Простите,
Я вас любил, как мог. Как мог, любил всех вас.»
 

Заря

 
Как зеркало,
С небес на нас заря.
Жить тяжело, и все кругом в осколках.
Душа – Земфира – до тех пор, пока не зря
Бумага марана, и казни помнят елки.
 
 
А кровь каурая выходит из себя,
И зябкий мир своим теплом полощет.
У нас навалом этого добра.
Верней сказать, у нас его колодцы!
 
 
Заря торопится, не знает, как ей быть:
Залить все разом или краешек оставить
Подушки, поперек которой спит
Младенец. Он теперь ее прославит.
 

«Немая нынче выдалась зима…»

 
Немая нынче выдалась зима.
И льдом подернуты, что паранджой, подъезды.
И ей глядеть в глаза, как страннице нельзя.
А дела удивительная бездна!
 

«Бреду вдоль жизни…»

 
Бреду вдоль жизни
Вашей, тополя,
Что к пятнице мне кажетесь распятыми,
Ничейный госпиталь, увечная семья,
С пасхальными в махорке арестантами,
И ты, что конопатая сперва,
Веселая, безумная, проклятая.
Там кто-то «Русь» сказал.
Не то. Плотва,
Тмутаракань
И молодость моя – ты.
 

День второй. Пересечение температурной оси

«Лес мчится, шалея от травли фабричной…»

 
Лес мчится, шалея от травли фабричной
Коричневой далью —
От этой росистой и мглистой и клятвопреступной отчизны,
Где рос он, где мы вырастали с заложенной в сердце печалью,
Что будет нам некуда деться, как только впотьмах очутиться.
 
 
За поручень корабельный – а где это, кто это?
Иденом, Грином, Гарольдом —
Да нет, безобидною… праздничной молью —
Туда за любовь – за отчизну —
Туда и учиться, учиться.
 
 
В ту сторону быстро летят самолеты.
Назад – обрывая в душе бахрому.
Там Оксфорд, Сорбонна, соборы и как сердобольно
Вздыхает душа по тебе ж самому!
 
 
Прощайся с подушечным ласковым миром,
С твоим подростковым веселым житьем.
Зачем нужно было таким фуаграшным лавиром
Себя предложить чистоганом, наложенным платежом?
 
 
Но только твой шарабанский лепет
Не треба здесь, а и нам не любо.
Париж свой нагретый вершит трафаретец,
В который не влезут никак сираношные губы.
 
 
Но только ты мне объясни,
Что ж я ходил Плантагенетом?
Зачем я восхищался светом,
Добытым Вильямом в пути?
 
 
Стихов рассеянный раствор
Я принимал с утра поране.
Зачем Цветаева, Ван-Гог
И Алигьери с Модильяни?
Какой быть может разговор!
Я никому здесь не помог —
И поздно – нет на свете Жанны.
 
 
И понимаю, что одно
Могло лишь быть мне примененье.
Но триста с чем-то лет, давно
Уже придумано оно:
Так значит, жил в одном селеньи…
 

«Леса нетленные виднелись за рекой…»

 
Леса нетленные виднелись за рекой
То плыли медленно, то гасли непрерывно.
Даль щурилась на шорох за спиной,
На тень сугроба и рожденья холод зимний.
 
 
За притолкой речною, подо мной
Проходит смерти перекресток лыжный.
Да, я подрос. Но ты растешь со мной
  В моей расстегнутой на все невзгоды жизни.
 

«Как дачи, позлащенные…»

 
Как дачи, позлащенные
В полсолнца, в пол-олифы,
Я первый поименно,
Коль впрямь по алфавиту.
Ходил по Красной коннице.
По Синему по мосту.
Мою физиономию
Ищите вы по росту.
 
 
Вот здесь стоял всегда вверху,
А здесь – ноблесс оближ —
Сидел на корточках внизу
У женских ног. А после был Париж.
 

День второй. Поминальная

Первая элегия

 
И вот и день, брусничный день вставал.
И осень вширь, как на сносях, раздалась.
Россия, смыв с себя татар,
Старообрядческой улыбкой улыбалась.
 
 
По темным рытвинам просроченной земли,
По темным вывихам, ухабинам, по темным
Дождями смазанным, от горя вероломным
Полозья Русь по шороху несли.
 
 
Смотри, какой огромный этот шорох!
Он скит, туман и ряска для души.
От шамкающих на бегу просторов
Полоски сонные мне по лицу прошли.
 
 
У нас здесь рек, ты знаешь, в изобильи!
Вот только их не видно ни души.
А мой народ, наверно, обессилил.
И осень где-то вязнет, по грудки.
 

Вторая элегия

 
А если нам так страшно стало жить
(Ах, гораздо страшней почему-то,
чем умереть), то это на время,
Которое нужно нам для возвращения
В темные, выросшие промежутки
Меж нами и теми, с кем
Почти что вчера расстались.
 
 
Сосны расставлены реже, чем, людям, прищурившись, кажется.
Ты можешь приникнуть щекою к ним, как к изголовию.
Сердце забьется в виске, как в ручье,
И по горло в судьбе забарахтаются товарищи…
 
 
Без нашивки, пометки
Кровь по воздуху мчит.
Видно, как лес умирает
Из-за обугленных дач.
 
 
Привкус хвои и пятна крови чувствую на языке;
Но назад нет дороги, ведь свобод не бывает
У пришлых.
Я разыскивал образ надежды;
Мне нужны были сосны,
мне нужна их горячая преданность,
телосложение я различал болезненное,
Будто эта лесная богиня была петроградская медсестра…
 
 
С радостным горем свободы
Поднимается сердце в гору.
 
 
Что это в сущности и кому мы нужны,
Горделивые горемыки, вечно теряющие
то, что нам вечно дается?..
Быт чуть меняется, остается
Xолодноватая кромка вины….
 
 
Я в темноте люблю говорить обо всем,
Что приходит мне в голову.
Но мне кажется, что я больше всего боюсь очутиться
Один, без любви вокруг.
Путь дальний, путь срочный, путь емкий —
Страх плачет в лесу перепелкой.
 
 
И пусть неровен, неправилен светлый мой путь,
Он все же от злобы путь в чью-нибудь прямо грудь —
Упрямо.
 

Памяти Геннадия Опоркова

 
Я видел твой раскрытый гроб.
А над тобой шел панихиды ливень.
Ты крепко спал, и твой холодный лоб
Поцеловав, я сердцем стал счастливей.
 
 
И вдруг во мне родилось немыслимое счастье,
Потом писал о нем, вздымался воздух-хвоя
Писал о том, что мне хотелось за тобою
Уйти туда, куда ты уходил.
 
 
Мне это счастье сложно было унести
И я за монтировочной тележкой
С себя свалил его. Но, слезы проглотив,
Так и не свыкнувшись с горчащим словом «папа»,
Мне кажется, что я куда-то плыл…
 
 
Я вышел, а навстречу мне
Жизнь вышла, в переполненной горсти
Держа дождя простой и рыбный запах
И лип ковши, и мокрую одежду,
В которой тело вдруг задумало расти.
 

«Туман не спадал с мочажины…»

 
Туман не спадал с мочажины,
А я улыбался во сне.
Мне снилась дорога на Сызрань
И упряжь по вожжи в росе.
 
 
Не вспомнить мне всех околесиц,
Что листья вразбивку несли,
Как в сердце ударился месяц,
Как реки изнемогли
 
 
Меня дожидаться и прятать
Свою про запас синеву.
Меня им хотелось сосватать
К одной сероглазой. Погибшей лет семь как,
                                                     в такую же точно весну.
 

День третий. Первые воспоминания

Новгородская

 
За окном голосок.
Руки как будто бы только что убраны с шеи.
Шея – с креста. У нас дома всегда хотели,
Чтобы вышел из мальчика толк,
Блеск и щелк.
 
 
Только в наши две комнаты, перегородкой
Превращенные в три, никогда не входил Христос,
Ноги босые, в грязи и в осоке,
Как будто бы шел по болоту.
И вырос, пока дошел.
 

Моя Новгородская

 
Моя Новгородская улица!
Моя новогорклая, моя новогодняя,
С упряжкой колонн на углу.
Колонны да слезы.
С верхов капители, с низов – канители.
Трамвай, так похожий на вехи речного обоза,
Плывущий во мглу
И из мглы выплывавший – к у т ру.
 
 
Моя Новгородская улица!
Моя половодница, моя полоумница!
Кормилица образов, крепнущих в звонкой сумятице,
В сутолке, смятке и чечевице дней.
 
 
Окно потеплело: я вижу любимые лица,
Прабабушки Маленькой вечный обед,
И стирку, и добрые руки,
И тех, кто без нас с тобой, мама, однажды
На тот отправился свет.
 
 
Нет, в мире моем ничего нет чудесного,
Разве что вспомнившийся разговор.
Нет, в мире моем ничего нет особенного:
Потери да междуусобицы.
В семье это как-то безумно заметно.
 
 
На свалке качается рыжая дверца:
Вот все, что осталось от шкафа,
От взбалмошной нашей, громоздкой
Насупленной Новгородской.
 
 
А сердце дрожит ползунком,
То наверх, то как-то
Неосторожно, куда-то…
 

Омск

 
Здесь, в дебрях низенькой провинции,
Где люди ласковы, а, кажется, грубы,
Заимствуем, мой друг единственный,
Вовсю заимствуем любви.
 
 
Не разыскать мне пальцы в варежке,
Замерзших губ не разлепить!
А этот вот простор икающий
Мы будем санками лечить.
 
 
Я эту вот сметану снежную
Марал и комкал, Бог простит!
Из этой вот я вырос нежности.
А новой так и не достиг…
 
 
Ты подарил мне ослепительный,
В поправках белых и слепых,
В отеках памяти пронзительной,
Омытый Омкой мой родной язык.
 

«Ну, как избыть мне реквием зимы…»

 
Ну, как избыть мне реквием зимы
С растерянным в ее нутре ребенком,
Который в варежку со снегом комья тьмы
Кладет горстями. Вырастет девчонкой.
 

Четвертый день. Образы за стеклом

Булгаков без нас

 
Пока за призрачным событьем
Спешит растроганный народ,
Привет тебе, столичный житель,
Невзрачных деятель забот.
 
 
Глядя на улицу Тверскую.
Мороза ком глотаю я.
Так, значит, Боже, вот такую
Ты землю выдумал, творя?
 
 
Пойдешь направо, и цесарку
В дубленке маминой спугнешь.
«Вас всех уволят» ворон гаркнул.
И неизменная кухарка
На всю столицу варит борщ.
 
 
Все это, милый мой читатель,
Петлистый коридор Москвы,
В котором я, как вы, петлятель
И наблюдатель, как и вы.
 
 
Здесь все всегда на честном слове
И все мучительно всерьез.
У мокрых подворотен, что ли,
Просить подмоги наперед?
 
 
Раз все всерьез, так значит крышка.
Москва играет в кошки-мышки
С тем, кто и думает-то слишком,
А после сам себя берет
 
 
В охапку и все пишет, пишет.
Чего, никто не разберет.
Кого-то в сон смертельный клонит.
Кому-то очи ест до слез.
 
 
Здесь некогда живал писатель,
Он шубы длиной не носил.
Но знал, что надо улыбаться.
Что было сил, что было сил.
 
 
И так всю жизнь на этой силе,
По пояс уходя во тьму,
Он выплывал, читатель милый,
И было весело ему!
 

Дудочка

 
Продеть бы дудочку
В ушко той улочки
И продудеть на ней всю жизнь,
Обрыскать с нею закоулочки
И тихоходную теплынь.
 
 
Сыграть тишком про то, как тризною,
Квартиросъемщики судьбы,
Справляли мы свою непризнанность
И невозбранность, стало быть.
 
 
А если нам потом покажется,
Что наша песня невпопад,
Что попадали всюду катыши
Ненужных скомканных бумаг —
 
 
Что ж, значит так тому и быть,
Хозяюшка-судьба!
Ведь невозможно песнь сложить,
Не положив себя.
 
 
Ты видишь, мама, пальцев пять
И здесь таких же пять:
Они могли б возвесть Гелати,
Кого-нибудь еще обнять бы,
А им одно: пропасть!
 
 
Они б могли еще одну
Поэму песен в семь.
Но, впрочем, что это, кому?
И так полно поэм!
 
 
И тарабанили в стекло,
и брались за мундштук,
За скрипку брались, за перо
И тыкали в Машук.
 
 
Дрожали и сжимали вдруг
Просторный край стола.
А за спиной прохожий друг,
А в голове опять Машук
и звуки без числа.
 
 
Душ из черешен и чернил.
Машук чернел, дождь лил весь день.
Лежал убитый Михаил,
Еще молоденький совсем.
 
 
Спой, дудочка, о рае нам,
О нашем сердце раненом.
 

Гейне

 
Что там за шепот?
За пропасть, за оползень?
Детской простуде скончания нет.
Нет чтобы крикнуть: «немедленно! Воздуху!»
Легких не хватит. Не тот континент.
 
 
Что ж ты хотел?
Умирать научись.
В мякише снега
Тонет столица
 
 
Это все лица да лица да лица,
Это все Богом прикрытая жизнь.
 
 
Нежный болтун, стрекотун и охальник!
Хочешь я сказку тебе расскажу?
Жил-был на свете старик-полумальчик —
Полустарик. Полужизнь-полужуть.
 
 
Хочешь другую: там дело в вязаньи,
Из-за вязанья все дело пошло.
Кто-то связал этот дом, где лобзанье
И предсказанье слилися в одно.
 
 
Хочешь? Но сказки топорщится негус,
Будто бы страха клеенчатый пол
Стал под ногами ходить. И отведать
Страшно душе кареглазых крамол.
 
 
В зубьях застрянет все та же мякина,
Та, из которой и ныне творим.
Тени немножко и фурацелина,
В детстве казавшегося неживым.
 
 
Что за борщец нашей осени славной!
С краешку залпом его отхлебни:
Хвойная шуба и город неглавный
Или подобие легкой земли.
 
 
Той да не той же, в которую ляжем —
Той, на которой родился вчера.
И продирается в крап экипажей
Воздух, да вот он, скорее, пора!