Приятно размечтаться о весне,
когда в ноздрях мороз, как газировка.
Идёт троллейбус в чеховском пенсне —
болтается шнурок на остановках.

Поверить не успевшего, что влез,
складные двери вытолкнут любезно.
Вокруг не снег, заправский майонез —
скользишь на полусогнутых к подъезду.

В подвале дома дышит Сырдарья,
чугунный лифт живёт в режиме авто.
По телеку, в шлепках от комарья,
сосут зубную пасту космонавты.

И кажется, сто лет тебе под гимн
прикуривать от газовой горелки,
и клясться, что соседям дорогим,
по-прежнему, свой в доску для разделки.

Тихий ужас

Окрестная готика, кутаясь в снег,
теряет в объёме, становится меньше.
Поныне сбирается вещий Олег —
поэтому всюду разбросаны вещи,

нацелил кобылу свою аксакал
пройти стометровку от гунна до галла,
неважно, кто первый кого обскакал —
давно смельчаков засосала Валгалла,

а если послышатся их голоса,
другая химера послужит примером —
соблазны, как бластеры, бьют по глазам,
чем это чревато, спроси у Гомера.

Вон чьи-то ножонки над бездной сучат,
наверное, сбились с пути педерасты —
заставим в спортзале по лапам стучать,
как делает это физрук коренастый.

Для пущей острастки свинец разжуём,
пробоины с тыла и флангов латая —
проучим злодеев, тогда заживём,
иначе, стабильности, плятт, не хватает.

Верхом на ведре

У мороза неправильный прикус,
по периметру ярь самоварная —
через форточку выкусит фикус
и, прощай, хромосома непарная.

Ну, а ты, возжелавший покоя,
чуть не стал у подъезда заикою —
козырёк бит сосулькой пиковой,
за попытку с погодой заигрывать.

Вот и косишься в зеркало странно,
загадав, что под каску наденешь ты —
ты ещё заживёшь, словно рана,
чтоб не плакали ивы и денежки,

чтоб глядеться в размытые лица
разбираясь, кто мыкает горюшко,
или, наоборот – не постится,
размовляется мойвой и корюшкой,

все, короче, кто влезет в охапку,
потерявшие нюх, и здоровые,
обязательно куфайте Кафку,
если кончатся фыфки кедровые.

На перроне

Здесь будет город-сад.

В. Маяковский

Не машет май в саду руками тёплыми.
Пришла беда в наш маленький кишлак —
Опять зима, и вата между стёклами,
мороз не устаканится никак.

Разбрызганных созвездий какофония,
и тьма почти библейская уже,
один кукую на зелёном фоне я,
окрестности застряли в монтаже.

Добра ко мне природа, как буфетчица,
обиделась, но сдачи не даёт.
Закат ангиной болен и не лечится —
смотри, какое зарево ревёт.

Вот собрались на станции засранцы и
сухой мороз клюют, как чистый спирт —
им не уйти вовек из авиации,
их за ошибки Родина простит,

мне с ними ворошить ещё историю,
где стыд сплошной и лампочки osram.
Но свой коллайдер всё-таки дострою я,
вот так и передай своим послам.

Поезд на Чаттанугу

Порой таких чудес нароешь в инстаграме,
Чукотка в сентябре, какой-нибудь Прованс —
как хорошо не пить в России вечерами
компот, по три часа разглядывая вас.

Олени разбрелись по солнечному кругу,
вокруг горят снега, начищены, как медь
корнета-а-пистон в пути на Чаттанугу,
но не спешит чу-чу ломать свою комедь.

На волю из штанов не сыплются опилки,
погода не ведёт незримую войну —
дрожит локомотив, как огурец на вилке,
блестящий и проклёпанный во всю длину,

его вдохнёт тоннель, как дым ноздря нанайца,
мурлычет, словно кот, очередной перрон.
Надумал старый дуб к рябине перебраться —
пыхтит, пока щелбан не выпишет тромбон.

Возник не он один, раздухарясь без нужды.
Вон девушка едва видна сквозь лёгкий джаз —
вдруг кто-то на ходу протянет хобот дружбы,
лысеющим хвостом за поручни держась.

Сказка

Однажды промажешь, стрельнув сигаретку,
умерив привычную прыть,
заглянешь, под утро, к знакомой розетке
вселенную подзарядить,

и, выдернув шнур, без особого риска
по звёздам пройдёшь босиком,
где месяц десну зацепил зубочисткой
и ранку прижал языком.

Проплыл по орбите бумажный кораблик,
на вахте, в скафандре, матрос.
Наступит ли глупое крибле на крабле,
получит ли сказочник в нос?

У солнца во рту золотая коронка,
морозы идут напролом
в Россию, где даже печная заслонка
распята двуглавым орлом.

Пигмалион

Создан мир из картонных коробок,
где и ты паковаться изволь —
выдающийся, как подбородок,
упоительный, как алкоголь.

Набирая цвета понемногу,
за тобой подтянулись след в след —
куст сирени, на босую ногу,
и, на скорую руку, рассвет.

Как часы, переводишь дыханье
над блуждающим нервом свечи.
Смерч, такая пружина в диване,
нагибай – и до неба скачи,

но объём не вмещается в плоскость,
значит, снова система крива.
Зеленеет берёза от злости
и качает права-мурава.

Выбирая другую основу,
на потеху друзьям-босякам,
надеваешь свой фартук фартовый
Галатею в каком высекал.

Друзьям

И эту муку скоро перемелешь,
а не помрёшь – останешься помреж.
В авоську бросишь полбуханки зрелищ —
орловский всё равно, как ни нарежь.

Детей своих за шалости не тюкай,
хоть самого не чешут за ушком.
Однажды, подпоясавшись гадюкой,
потопаешь за солнышком пешком.

Товарищи, с утра, по магазинам,
не продирая глаз, из дома – шасть,
сбегают, словно раки из корзины,
клешнёй за печень гулкую держась.

У каждого есть повод подлечиться —
на кухне приготовлены давно
зелёный лук, селёдка и горчица,
а за окном прокисшее вино.

Грядущее с портрета смотрит косо,
но только настоящий патриот
закусит, огорчённо шмыгнет носом
и тут же слёзы радости утрёт.

Нас курица выклёвывает вроде.
Дружны, как рифмы, вбитые в стишок,
прощаемся, но долго не уходим
и понимаем – всё, на посошок.

Второе дыхание

Обветренной губы болит треска,
«Аквариум», и джаз на грани фолка,
по лезвию бегущая строка,
висящая на ниточке двустволка,

и молодость, и боты в соцсетях,
больные, но живучие поэты,
зажавшие в загашнике пустяк —
по три-четыре сотки Интернета,

в надежде, что удастся может быть,
дождавшись урожая терпеливо,
у Млечного пути перекурить,
насущный хлеб забулькивая пивом —

гуляя Эбби роуд поперёк,
почёсывая пятку Ахиллеса,
не каждый что-то путное изрёк,
жалея остальных, идущих лесом,

где невозможно тень перешагнуть,
сороки шелестят засохшим скотчем,
опять любовь теснит младую грудь,
пора бы с ней завязывать, а впрочем…

Ностальгия

Великую империю поправ —
в развале поучаствовал невольно —
по полной оторвался, как рукав,
а счастья нет – но есть покой и «volvo».

Пока свистком размахивает рак,
и лебедь не найдёт свои балетки,
и щука подо льдом тоскует, как
потерянная варежка на ветке,

не выйти из зверинца сразу вон —
прервётся у двери следов цепочка.
Понравится какой-нибудь смартфон,
подумаешь – прощай, вторая почка,

наверно, проще кинуться с моста,
рискуя на корягу напороться,
но остаются светлые места
от пятновыводителя на солнце,

пока воспринимаешь без помех
отчизны необъятные просторы,
где столько женских тел сосками вверх,
что постоянно тянет в эти горы.

Спасибо за сибас

Ужасен не щит Караваджо, но меч, что срезает углы —
вода умирает от жажды, бросается тень со скалы.
Хлебаешь, с похмелья монголый, порядка прокисший бульон —
воркует зарезанный голубь, любовь зарастает быльём,
разогнуты футы и нуты, попробуй управиться сам —
порывистый ветер попутай пощёчиной всем парусам,
чтоб лопали вольницу смачно, не пили Аврору зазря,
Гомера, обнявшего мачту, с восторгом встречала земля,
но город, похожий на дыбу, вращая рычаг нарезной,
тебя подсечёт, словно рыбу, обманет внезапной весной,
где, в общей системе созвучий, болтается стая грачей
на поясе ночи дремучей, как связка тюремных ключей.

Студентка

В троллейбусе вечернего дозора,
она в шершавых стёклах золотых
протаивала пальцами узоры
щекотные, как буквы для слепых.

Бежали через двор, большой и зябкий,
когда из сумки выскользнула вдруг
жестянка леденцов – такая взятка,
чтоб из общаги выкурить подруг.

Обкусывали с варежек ледышки,
мигал на подоконнике утюг.
Такая вот любовная интрижка,
а не роман какой-нибудь виктюк.

Ялтинский прогон

Луна в облаках отмычала и вся изошла на филей.
Суда подползают к причалу на лапах стальных якорей,
где виснут пернатые яхты и тычутся клювом в ладонь —
им крошками с бухты-барахты просыпался дождь молодой,

маяк пучеглазый в серёдке на волны вскарабкался вдруг,
и море блестит, как селёдка и свеженарезанный лук.
В тиши выгребаешь, весловно начальник окрестных наяд,
катать каменюги по склону, что, лбами сшибаясь, искрят.

Сквозняк заболтался на рее, и кажется чайке рябой —
за гвоздиком не заржавеет, и персик с пушком над губой.
Сорвёшь этикетку привычно, почувствовав старую дрожь,
но в пальцах горящую спичку, боясь расплескать, сбережёшь.

Сквозь сито космических вмятин проскочит комета, как мышь.
Не утро, а нате в томате – с похмелья ворчишь, Кибальчиш.
Погуглив шалманы залива, туда, где открыто с восьми,
пойдёшь за разбавленным пивом, чтоб лечь за свободу костьми.

Девушке с планшетом

Обнаружен датчиком движенья,
притворился мёртвым, но меня
загрузила ты, как приложенье,
за попытку ветреного дня,

где фехтует солнечной рапирой
рыжий март, выплёвывая ртуть.
Пальцем проведи и разблокируй —
по стеклу направо, не забудь.

С веток воробьи летят, как вспышки,
кошки собираются в букет —
это тает снег во все ледышки,
проверяя крыши на просвет.

Что же, выпьем, милая подружка —
а иначе сразу не поймёшь,
где твоя подмышка, где наружка,
где твоя любовь, ядрёна вошь?

От винта

На заборе фаллос перечёркнут,
во дворе буксующий «Камаз»,
тополь, щекотливый, как девчонка,
лезет липкой веточкой в карман-с,

дворник, под хмельком, слагает ямбы-с,
занимаясь мусором в саду,
я сегодня тоже малость пьяндекс —
как объехать пробки не найду,

собрались грачи на ветках весом —
слышно по асфальту: чпок да чпок,
пекарю пора заняться кексом,
мне – тачать упоротый сапог,

а пока оркестр крутит фарши,
врут часы, и пишет коз Мане,
наша маша снова просит каши,
импортная обувь – консоме,

ветер собирает постепенно
дым на заводские бигуди,
слов не разобрать на фоне фена
оттого, что радость впереди,

потому что всё пока терпимо,
и, шинкуя воздух, как в кине,
фыркает Осоавиахима
гипсовый пропеллер на стене.

Страстная суббота

Свалившись охапкой капричос на голову Гойя,
плющом растекаясь по трещинам, в общем – не ропщем,
живём, как умеем, цепляя одно за другое,
одно за другое, становимся старше и проще

под душем Вселенной, где звёзды – застывшие брызги,
изыскан язык, как весёлые люди с ломами,
застёгнут до ворота, драповый вечер измызган,
и гордые моськи, по-свойски, бегут за слонами,

а если вглядеться единым своим микроскопом
пытаясь понять, как устроена эта минута —
простой водопой умудрился нагнуть антилопу,
и месяц во лбу, как рога, отражается круто.

Сквозь щёки игла протянула суровую нитку,
нисколечко больно, и воздух выходит не сразу.
Война расшатала забор и сломала калитку.
Сирень рвёт и мечет – повсюду её метастазы.

Пусть икс-хромосомы надежды разбиты на пары —
удобней мечтать, забывая, что следует помнить —
на нерест махно поплывёт сквозь пустыню захара,
где нет ни фига, ни инжира засохших смоковниц.

Черёмуховые холода

И. Абдуллину

Кто ночью, натрескавшись в пыльных кустах,
освоил Вселенную в узких местах,
опять упакован в плаценту,
с гвоздикой кометы по центру —

ему левой кистью раскрашивать лень
цветы, но совсем распустилась сирень —
не слушает старших, а справа
черёмухи зреет отрава,

товарищ с Луны – ещё тот антидот,
расскажет по крошке ржаной бутерброд,
держа, как губную гармошку,
и дуя в него понарошку:

когда, наконец, запоют соловьи
расправив над миром созвездья свои,
от чувства винила не спится —
дымится заевшая пицца…

Под утро не вспомнишь, что было потом,
вдруг ливень по окнам ударил кнутом —
столовка и старая дева,
где пиво всегда с подогревом.

Относительное

Под мебельную горку путь недолог —
отважному охотнику пора
соломинку искать в стогу иголок,
икринку в чёрном списке комара,

смотреть, как буревестник морду бреет,
над ним – ночного спутника треска,
где солнечная стынет батарея
как негатив тетрадного листка —

никто на этом свете не спасётся,
напрасно сосны тянутся в зенит
разбрызгивая хвою, будто солнце
стреляет сквозь вращающийся винт,

всё, что тебя неласково касалось,
пасует перед удалью самца:
пусть крутится непальская сансара,
огуглилась узбекская самса,

сию минуту, длясь и ускользая,
проходишь, как черёмуха сквозь сон,
поэтому и джинсы не сползают,
когда звонит в кармане телефон.

Стремянка в небо

Когда Господь тем взяться как за перед
создание Галактики, ворча,
молол в бейсбольной бите чёрный перец
над бездной украинского борща,

от морща нос космических и специй
прикидывая, сколько итого,
не думал он, что будущий Гельвеций
оспорит пальму первенства его —

и в самом деле, если без истерик
судить-рядить по нынешней поре:
заливу натирает правый берег,
мешает пропасть лыжников горе,

какой-то не хватает соли что ли,
чтоб завершить истории разбег,
по яйцам бьют не только на футболе
а всюду, где маячит человек.

Какой порок скрывается в деталях
машины жизни, выцветшей с торца,
какая подлость в будущих Дедалах,
и что стоит за образом творца?

Воспринимая пошлое, как чудо,
и ты свою провинцию итожь:
купил на барахолке бюстик Будды,
ну что сказать, наверное, похож.

Когда горят ютубы

Раздувая жабры на ловца,
рыба нелюбви по всем приметам,
воду пьёт с красивого лица,
отправляясь к солнышку с приветом —

оппонент застенчивый в теньке
принял утомительную позу,
корчит рожи, будто на пеньке
мальчик вынимающий занозу,

ну а ты, курилка, просто лось,
в этой суете поддавший жару —
если в цирк сходить не удалось,
достаёшься девочке на шару,

на твоих часах бутик-не-так,
в Риме и духах руины грима —
им не всё равно, где Бержерак
завершает носом пантомиму,

потому что – сплошь «Алабашлы»
и стаканы в зарослях настурций,
ты сюда придёшь, как снимут швы,
и засосы истин рассосутся.

Буратино

Рубанок на фанере женит и в стружках плавает верстак,
а я был молод неужели, и оборудован весь так,
закусывая горьким луком, последнюю просыпал соль —
и обменял свою базуку на фантик с надписью контроль,

в объятьях театральной клаки, резвился в праздничной стране,
где хлопали цветные флаги, как стометровка на спине,
сорвавшись с огненной рессоры, протискиваясь выйти вон,
на лапу наступил Азору, а взвыл позорник Артемон,

каблук шузы моей не роза, перегорел под кожей чип —
и нет спасенья от занозы которой хвостик не торчит,
живу картинкой в букваре я и, одновременно, извне,
не убивайся, дай скорее, Азор, на счастье лапу мне,

не обращай, что деревянный, мне, за красивые гроши,
полиция накрыть поляну с поличным вряд ли разрешит,
на сцену выходя с повинной, прошу присяжных всей душой
голосовать за чай с Мальвиной, и доли лобной небольшой.

Химическая итака

Ударяет колокол под дых, штопает жара изнанку луж,
от воспоминаний дождевых до утра во рту такая сушь.
Клумбы пыли, мальвы голые, ноготки погрязли в узелках —
память не хранится в голове, а торчит, как вилы, в облаках.

Тянут ивы жилы из реки, их приветки ветер раскачал
там, где самолётики-тики, словно лодки, бьются о причал.
У ворон не ладится гамбит, значит, твой соперник не мастак,
он, пока пароль не перебит, начинает с чистого моста,

поправляя выгоревший дёрн, Прометей работал с огоньком —
новый мост пока не разведён, потому что кола колпаком.
С канифолью олово – не те, соловьиных сумерек припой,
проявляет плёнку в темноте дождик, от рождения, слепой.

Гаудеамус спиритус

Земных существ изучив повадки,
пора готовиться в новый путь,
ступая мягко, как мышь по ватке,
в сухое горло бутылки дуть,

мотать по ветру отросшей гривой,
не удивляясь, когда друзья
хоть узнают, но проходят мимо,
как будто им тормозить нельзя,

наверно, взгляд чересчур напорист,
не те цветочки в зрачках цветут,
подковы гнёт непреклонный возраст,
валяет аньку в кустах цикут,

настало быть игуан гуманней
растить в селе кочаны капуст,
а ты, как ванька, валяешь аню —
в кустах цикуты терновый хруст,

из бездны космоса смотрит строго
звезда, внезапная, как инсульт,
идут волхвы в полосатых тогах
и бесконечную чушь несут.

Я догоню вас в небесах

Разве думал, играя в Чапая,
что с рекой пулемёт – два в одном.
Облака в белом небе читаю —
провожу по странице орлом,

понимаю, шурша, как и прежде,
на задворках богемной тусы,
что загробная жизнь неизбежна,
как последняя капля в усы,

пусть валькирий неистовый Вагнер
опылять заставляет хурму,
не идёт к Магомету «виагра» —
постараться пора самому,

дальше негде зачахнуть от скуки,
только горы, и лама далай
раздаёт ништяки на фейсбуке,
погрузившись в нирвану онлайн —

это время скосили на силос,
только чиркает спичкой примат —
и не вспомнит никак, что приснилось
три-четыре песчинки назад.

Волошин-фест, 15

Над пьяным пляжем, лысый и босой —
динамик из под обуви картона,
по небу звёзды тянутся трусцой,
и сумерки пропахли ацетоном,

прозрачный джаз ракушками набит
вокруг трещат цикады, как расчёски,
разъедемся, надеюсь, без обид —
конечно, лучше мир, худой и плоский,

и, сводный брат евреев и татар,
не выбирая имени до срока,
я подключусь, сперва окрепнет пар,
и станет в этой проруби глыбоко,

забрезжит утро кисточкой хлыста,
когда взойдут Кабанов или Месяц,
чтоб возложить распятие Христа
на грудь мою, и холтера подвесить,

но как себя портвейном ни облей,
укатится туда луна-проныра,
где осень отмечает юбилей,
и на клеёнке циферки от сыра.

Элегия

Пароход белый-беленький,
Чёрный дым над трубой.

Г. Шпаликов

На пригорке осины пылают,
истончился закат на весу —
по привычке, по шпалам гулаю,
как по шишкам в сосновом лесу,

бабье лето заводит интрижки,
зреет в поле сорочий гамбит,
и легко голове после стрижки
и в носу после шипра свербит,

я прилёг бы – травы маловато:
васильки и засохшая сныть,
я сходил бы на понтий пилатес
только руки не хочется мыть.

Хорошо бы в пруду искупаться,
где змеятся кувшинки в воде,
чтоб уснуть на подушечках пальцев,
прислонясь к окружённой среде.

И, стихи на ходу сочиняя,
понимаю, враньё – не во вред,
просто примус такой починяю —
извините за слово поэт.

Свободу попугаям!

У какаду – нажраться все дела
и вверх ногой на жердочке мотаться —
совсем, как циркулярная пила,
надумавшая к дубу перебраться —

быть душкой норовит по мере сил
и в этом даже кошку переплюнул,
у Лермонтова хлеба он просил,
но поцарапал Вяземского клювом.

За свинское внимание к вещам,
разбросанные по полу опилки
нахлопал продавец его по щам,
за будущие вопли и дразнилки,

которых суть не очень-то дрянна,
учись молчать, как голубь пить из лужи
не в самые плохие времена,
но птица знает – будет только хуже.

Пусть в этом скетче все – за дурака,
чьё сердце не расплавится от лести —
он, как ружьё, не выстрелил пока,
хотя висит на самом видном месте.

Корабль современности

Не столько нас пугает вед длина,
а то, что мало в ведах проку —
и так добро творится медленно,
как бабушку – через дорогу.

Мы жизнью дорожить затеяны,
а тот прохвост, чутьём сверхтонкий,
пусть загорается идеями
под козырьком бензоколонки.

По возрасту, мозгами дерзкие
сегодня Саша или Вадик —
их музы, леди Макбет дзенские,
равняют грабельками садик.

Им с процедурами культурными
поможет разобраться бисов сын —
сорить в редакциях купюрами
и щупать друг у друга бицепсы —

привычно тянется за гением
простейший организм, для галочки —
растёт и делится печением,
свой в доску, как айс-крим на палочке.

А может не такие лоси мы,
и нет уже бананов в ушки нам,
припомним всех, которых сбросили,
пока вылавливали Пушкина.