Аман Тулеев. С моих слов записано верно

О стрелочниках

Итак, меня ждала Сибирь. Что я знал о ней, как представлял себе? Пользовался расхожими штампами человека, никогда не бывавшего в этих краях: сугробы до неба, тайга без края, мороз до костей, печной дым из избушек, шубы да зипуны, ну и, конечно, медведи с волками.

В Новосибирске группу новобранцев принял начальник Западно-Сибирской железной дороги Герой Социалистического Труда Николай Никольский. Собственной персоной! Более того, с каждым поздоровался за руку. Руководитель самой мощной, наиболее производительной дороги не только в Советском Союзе, но и в мире! В СССР было двадцать девять железных дорог, их начальников назначал ЦК КПСС. Ясное дело, на Никольского мы смотрели с раскрытыми ртами, не могли поверить, что легендарный Николай Порфирьевич сам встречает нас, мальчишек!

Никольский рассказал о дороге и, узнав, что у меня красный диплом техникума, спросил: «Куда хочешь?» Я решил держать фасон: «Туда, где труднее!» В ответ услышал: «Значит, езжай в Новокузнецк. Там многому можно научиться».

В Новокузнецке история повторилась: начальник отделения дороги посмотрел мои документы и задал тот же вопрос, что и Николай Порфирьевич: «Где хотел бы работать?» Я вновь заявил, что прошу отправить на самый тяжелый участок. В этом не было напускного героизма или бравады. Желание испытать себя в ту пору считалось нормой. «Если так, отправляйся, парень, на станцию Мундыбаш».

Я и слова-то такого прежде не слышал, с первого раза даже не запомнил его. Позже узнал, что Мундыбаш с шорского переводится как «змеиная голова».

Начальник отделения пожелал мне удачи – и в путь. Так в октябре 1964 года мною заткнули кадровую дыру, направив в глубинку, в которую никто добровольно ехать не соглашался.

Поселок небольшой, с ладошку. Помню, вышел из вагона и обомлел от неожиданности, увидев красивый, словно нарисованный вокзал. Перрон располагался на уровне третьего этажа, поскольку здание вокзала стоит в низине. Это сооружение по-своему уникально, оно единственное в своем роде, построенное, как сказали бы сейчас, по индивидуальному проекту. Еще врезалось в память, что в вокзальном ресторане была прекрасная кухня.

Впрочем, в Мундыбаше умели хорошо накормить не только в ресторане, но и, что на называется, на вынос. До сих пор ощущаю послевкусие продававшихся на перроне чебуреков. Когда шедшие мимо поезда делали короткую остановку, пассажиры, прослышав про местный деликатес, дружно устремлялись к торговой точке и моментально сметали все чебуреки. Покупали и жареные семечки – они тоже были аппетитные. Правда, станционный дворник потом ругался – ему приходилось выметать шелуху с перрона. Работникам станции чебуреки доставались вне очереди. Позже женщина, готовившая их, уволилась, наверное, куда-то переехала, а вместе с ней исчез и секрет ее мастерства.

С тех пор таких чебуреков ни разу не ел. Порой смотришь: вроде похожи, с пылу с жару, с аппетитной хрустящей корочкой, а надкусишь – ан нет, вкус не тот, всегда чего-то не хватает.

И природа в Мундыбаше потрясающая – дикая, девственная. Тайга! По левую руку от железнодорожных путей высится живописная каменная гора, где-то внизу журчит река, справа – другая красивая гора, покрытая от подножия до вершины темно-синими пихтами…

В поселке встречаются сразу три реки – Тельбес, Мундыбаш и Кондома. Как-то теплым летним вечером сидел на берегу. Обычно в такое время суток рыба играет. И действительно, я оказался зрителем настоящего представления: сначала одна рыбка, потом другая стали выпрыгивать вверх и, сделав кульбит, падать вниз, разрезая зеркало реки. Брызги летели во все стороны. Завораживающее зрелище! Правда, рыбак из меня никакой, вечно не хватало свободного времени, чтобы посидеть на берегу с удочкой, но картину с танцами над водой запомнил. К сожалению, сейчас там уже и рыбы-то никакой не осталось…

Поселили меня в комнатушке, которую почему-то гордо именовали гостиницей. Особого комфорта в ней не было, да я в нем тогда и не нуждался. После техникумовской общаги, где на двенадцати квадратных метрах толкались пять студентов, любое персональное жилье выглядело хоромами. Живешь один, сам себе хозяин. Захотел – пришел, захотел – ушел. Впрочем, выходил я рано утром, а возвращался поздно вечером, все время пропадал на работе, жил ею.

Меня ведь сразу назначили дежурным по станции, фактически командиром смены, в чьи обязанности входило решение сложных, а главное – разнообразных задач: формирование железнодорожных составов, пропуск поездов, проведение маневровых работ. Железнодорожники знают, каково быть дежурным. Тяжелая ноша! Ты в ответе за всю организацию движения, а значит, и за бесперебойную работу промышленных предприятий, связанных с перевозками, за доставку грузов и пассажиров по всей Сибири. А исполнилось мне в ту пору, напомню, лишь двадцать лет от роду.

За год я прошел суровую, но незаменимую школу. Пропускная способность Мундыбаша в два-три раза недотягивала до необходимой, иными словами, станционные пути не были рассчитаны на такое количество проходящих составов. Узкое место, бутылочное горлышко. В любое время дня и ночи на подходах к станции скапливались грузовые поезда – путей попросту не хватало. Из Горной Шории на агломерационную фабрику шли вагоны с рудой, затем ее, обогащенную, везли на Кузнецкий или Западно-Сибирский металлургические комбинаты. Альтернативы не существовало, автомобильную трассу в сторону Таштагола еще не проложили, и Горная Шория по единственной железнодорожной нитке снабжалась всем необходимым: продуктами, стройматериалами, топливом. Здесь же проходили пассажирские поезда. Короче говоря, Мундыбаш – своеобразная «дорога жизни».

Смена длилась двенадцать часов, все работали с колоссальным напряжением. Не знаю, с чем сравнить ту пахоту. Окно на перекур и перекус выкраивали с трудом, бутерброды жевали в буквальном смысле между поездами.

Станция не давала расслабиться, день за днем подбрасывая одну головоломку за другой. Ни в каких учебниках не прочтешь о правилах поведения в подобной круговерти. В Мундыбаше судьба предоставила мне возможность убедиться: пятерки в дипломе и юношеский задор мало стоят без жизненного опыта.

Я не жалел сил, старался проявить себя на полную катушку, а потом… Вдруг приснился сон, будто на моих глазах паровоз и поезд надвигаются друг на друга и вот-вот столкнутся. Помню, проснулся в холодном поту и с дурным предчувствием отправился на работу.

Была обычная смена, предстояло принять грузовой поезд со станции Учулен. Есть четкая инструкция: всегда проверять, свободен ли путь, на который приходит новый поезд, чтобы исключить столкновение, аварию. Стрелочники доложили: паровоз прошел, путь свободен. Значит, можно принимать грузовой состав.

Ну я и дал разрешающую команду. Позже выяснилось, что в тот раз стрелочники схалтурили, сделали доклад, не убедившись, что препятствий нет. Банально и одновременно преступно поленились! В итоге поезд двинулся навстречу паровозу, не зная об этом. Столкнувшись, они запросто могли стереть Мундыбаш с лица земли! Все происходило точно как в моем сне, но наяву.

Рядом со мной случайно оказался замначальника станции. Александр Федорович Половой – железнодорожник опытный, со стажем. Он не увидел, а именно услышал, как где-то на путях чихает паровоз. Интуиция сработала моментально: «Это что у тебя там?!» Не успев закончить фразу, Половой уже догадался что. И с меня мигом слетело оцепенение. Словно ледяным душем окатило! Я сделал первое пришедшее в голову: схватил сигнальный фонарь и помчался навстречу приближающемуся составу, принялся описывать круги в воздухе. Конечно, я не добежал бы, да и машинисты вряд ли увидели бы человека, где-то машущего фонарем. И даже заметив меня, не успели бы затормозить. К великому счастью, замначальника сработал профессионально: быстро оценил ситуацию и сделал то, что полагалось сделать мне. Александр Федорович нажал на пульте управления кнопку, сменив зеленый сигнал семафора на красный. Поезд тут же начал экстренно сбрасывать скорость и остановился как вкопанный в нескольких метрах до страшной аварии.

Прием состава на занятый путь – серьезнейшее нарушение. Началось расследование: почему не убедился? Почему не отменил? Почему-почему-почему?..

Транспортная прокуратура готовилась возбудить уголовное дело.

– Ты давал задание? – давил на меня следователь.

Отпираться не имело смысла, поэтому честно ответил:

– Да, я.

– А ты убедился, что путь свободен?

– Мне доложили…

Это был именно тот классический случай, когда виноватыми действительно оказались стрелочники, но и я нес прямую ответственность как начальник смены. Для начала речь зашла о снятии меня с должности дежурного по станции, а дальше… А дальше – как решит прокуратура. Вплоть до реального тюремного срока.

Впрочем, никто не осудит тебя строже, чем ты сам. Человек и прокурор себе, и палач. Ночи напролет прокручивал в памяти тот злополучный эпизод, пытаясь понять, где совершил ошибку, безжалостно проклинал собственное легкомыслие и доверчивость. Что чувствовал тогда, трудно передать словами. Думаю, за несколько дней я повзрослел лет на десять. Готовился к худшему.

Неизвестно, чем бы закончилось разбирательство, если бы не люди. Они всегда меня защищали, спасали, поддерживали. В советское время были распространены товарищеские суды, призванные с помощью общественного мнения бороться с относительно легкими правонарушениями. Когда вроде и проступок есть, и вред не нанесен. И вот в ходе заседания, на котором рассматривалось мое персональное дело, поднялась стрелочница баба Шура Соколова, здоровенная русская женщина, и сказала: «Эй! Что за судилище вы тут затеяли? Не трожьте пацана! Не вешайте на него этот паровоз. Мы виноваты! Сами должны были все проверить, убедиться. Аман вообще ни при чем. Наша вина! Мы его обманули!» За Шурой Соколовой вся смена встала на мою защиту: говорили, мол, парень – молодец, старается, уже освоил и то, и это, и пятое, и десятое. Я сидел с пунцовыми щеками и слушал, низко опустив голову, чтобы никто не заметил слез в моих глазах. Тогда впервые понял, что такое коллектив. Если бы не поддержка людей, прощай, будущее! На карьере можно было бы ставить жирный крест. От такого пятна не отмоешься.

Конечно, ошибки – часть нашей жизни, избежать их трудно, но на железной дороге, где каждый работник вовлечен в тесный круг взаимодействия, просчеты порой обходятся слишком дорого.

На том судебном заседании я едва не потерял сознание из-за бури эмоций: еще бы, посторонние люди заступились за меня, спасли! А могли ведь и промолчать, сказать, мол, Тулеев дал невнятную команду. Да человек способен что угодно наплести, выгораживая себя!

Товарищеский суд объективно разобрал ЧП, мне объявили выговор, стрелочниц лишили квартальной премии, но до уголовного дела не дошло, хотя эта история гремела на всю Западно-Сибирскую дорогу.

Получил я в Мундыбаше и еще урок. Была в поселке достопримечательность – оркестр народных инструментов под руководством Николая Капишникова. Должен сказать, что таких замечательных людей, как Николай Алексеевич, встречаешь редко. Талантливый музыкант, настоящий самородок. После Великой Отечественной войны он работал в школе, учил ребят родной литературе. А параллельно врачевал их души.

С коллективом Капишникова связан мой первый, если можно так выразиться, спонсорский опыт. Оркестру надо было выступать на фестивале в Свердловске, и я добился, чтобы для музыкантов с их инструментами и концертными костюмами прицепили отдельный вагон к поезду. И вот в нем они съездили в областной центр и вернулись домой. Деньги за дорогу оркестранты не платили. Я дал команду не брать ни рубля. Как можно? Ведь люди наш Мундыбаш славят!

А вскоре после этого на станции случилась ревизия. И от меня потребовали возместить стоимость проезда музыкантов в оба конца. Я попытался объяснить мотивы своего поступка, но никто не стал слушать, и я решил понапрасну не усердствовать. Не хотят понять – не надо. Моя месячная зарплата составляла в то время сто двадцать – сто тридцать рублей. Закрыть долг сразу я не мог, поэтому написал заявление, чтобы сумму удерживали частями в течение года. Высчитали до последней копейки. Тогда с этим было строго. Еще и выговор объявили.

О потраченных на оркестр личных средствах не жалею ни секунды. Считаю, все сделал правильно. И к Капишникову я прикипел всей душой, мог часами говорить с ним «за жизнь». И позже, когда наведывался в Мундыбаш, не проходил мимо дома Николая Алексеевича, забегал хотя бы на несколько минут.

И конечно, отдельное спасибо Капишникову за то, что именно на репетициях его оркестра я впервые встретил главную, нет, даже не так, – единственную любовь всей моей жизни – Эльвиру Федоровну. Когда мы познакомились, Эля училась на первом курсе Томского политехнического института. Год встречались, потом меня призвали в армию. Пожениться не успели, но я уходил служить, имея самые серьезные намерения.

Об армии

Может, кому-то из нынешней молодежи покажется странным, но я с нетерпением ждал призыва на военную службу. С детских лет знал: придет время – отдам Родине гражданский долг, пойду ее защищать.

Правда, я умудрился угодить в последний трехгодичный призыв. Помните, рассказывал, что и в техникуме проучился четыре года вместо двух? Программу изменили уже после того, как я получил диплом. Вот так и с армией. Приказ о переходе на двухгодичную службу вышел, когда до дембеля мне оставалась пара-тройка месяцев.

Если заглянуть в мой военный билет, то там можно увидеть запись, что я служил сапером в инженерных войсках Забайкальского округа. Не знаю, какого вражеского шпиона хотели запутать этой информацией, но в действительности я попал в стройбат и сапером никогда не был. Мы прокладывали дороги и коммуникации, готовили площадки для ракетных установок, копали ямы и шурфы для них в районе поселка Домна Читинской области.

Это край вечной мерзлоты. Климат суровый, зимой земля промерзала так, что трескалась, покрываясь глубокими морщинами. Мы разводили по ночам костры, чтобы почва оттаяла хотя бы на три штыка лопаты. Я много раз обмораживался. А летом нам досаждали гнус с комарьем. Но главным были даже не «прелести» природы, а то, что служба оказалась реально сопряжена с угрозой для жизни. Дедовщины хлебнул от души, несколько раз меня сильно лупили. Свои же, в роте! Офицеров не хватало. Кому был нужен этот медвежий угол? Попадали в нашу глушь-тайгу неоперившиеся лейтенантики, едва-едва вылупившиеся из училища. У них еще и командный голос-то не прорезался – никто не слушал этих желторотиков. Офицеры толком ничего не делали, судорожно ждали субботы, мечтая сорваться в ближайший населенный пункт, где были хоть какие-то следы цивилизации: «Тулеев, остаешься за старшего, смотри тут не балуй!»

Меня назначили старшиной роты, поскольку я отучился в школе сержантов в городе Кстово Горьковской области. Муштровали нас там от подъема до отбоя. Первые недели я постоянно мучился от чувства голода. Впрочем, как и остальные новобранцы. Командиры успокаивали, мол, потерпите, явление временное, через пару месяцев организм привыкнет… Мы с парнями не верили в подобные сказки, но должен подтвердить, что спустя полгода солдатская миска действительно стала как бы глубже, а еда сытнее. К тому же меня выручил рост. Десяток миллиметров оказался решающим! Если солдат был выше ста восьмидесяти пяти сантиметров, ему полагался дополнительный паек. В итоге я оказался за одним столом с латышами. Прибалтийские парни все как на подбор отличались гренадерским сложением.

Учеба была организована обстоятельно. Марш-броски, строевая подготовка, стрельбы, полевые учения по принципу «Рота, вперед! Ура! Высота сначала была ваша, а теперь стала наша». Офицерам почему-то особенно нравилось заставлять нас проползать под колючей проволокой в противогазе. Да еще и с карабином. Если хоть чуточку отрывал пятую точку от земли, в нее тут же впивались стальные колючки. Выбираешься из-под проволоки – перед тобой мишени, которые надо поразить. Не попал – опять ползи и потом стреляй! Так круг за кругом. А ты устал, дыхание сбито, пот заливает глаза. Но психологически все было рассчитано верно: выполни упражнение – и мукам конец. Гоняли крепко. Муштра выматывала. В голове сидела одна мысль: скорее бы в часть!

Школа сержантов готовила не солдат, а младших командиров, которые обязаны были многое знать и уметь. Начиная с понимания азов военного строительства, заканчивая искусством отдавать приказ так, чтобы в каждом звуке звенел металл. Ведь если нечетко промямлить что-то себе под нос, бойцы не мобилизуются, не выполнят поставленную задачу. Поэтому нас и гоняли по окрестным полям, где мы, вырабатывая командирский голос, до одури орали: «На-ле-во!», «На-пра-во!», «Кру-гом!». Я так насобачился, что многие офицеры потом просили: «Тулеев, выводи роту на построение. У тебя голос зычный, все услышат».

Это умение, кстати, использовал потом и на гражданке. В День Победы ежегодно принимал военный парад на центральной площади Кемерова и приветствовал участников, ветеранов, гостей. Меня потом спрашивали, где научился так профессионально отдавать команды. Объяснял, что это армейская закалка.

Именно на службе понял истинный смысл выражения «действовать через не могу». Мы всем батальоном сдавали спортивные нормативы. Каждый должен был не менее двенадцати раз подтянуться на перекладине, набрать нужное количество очков при стрельбе и – главное! – пробежать на лыжах десять километров за пятьдесят три минуты. Быстрее можно, медленнее – нет. Для меня, выросшего на юге, последний норматив казался невыполнимым. Умру, но не уложусь в отведенное время.

И вот старт. Слышу шепот за спиной: «Аман, ни за что не пройдем за пятьдесят три минуты! Давай срежем!» Предлагал такой же горемыка, как я, толком не умевший кататься на лыжах. Я согласился, не подумав. Где-то на полпути мы соскочили с дистанции, решив сократить крюк, и… заблудились. К финишу доплелись последними, еле волоча ноги. К тому же вышли с другой стороны.

Что заслужили, то и получили. О нас написали в «Боевом листке». Мол, позор, бесчестный поступок. Еще и крепко проучили для лучшего усвоения урока: по приказу командира роты каждую ночь меня будили в четыре часа и выгоняли на построение. На дворе стоял май, днем снег таял, лыжня уже не держалась, плыла, а ночью подмораживало. Все спали, а я наматывал километры по трассе.

Чтобы лыжи лучше скользили, натирал их сливочным маслом, которое давали к ужину. Для тех, кто в армии не служил, поясню: масло в то время считалось самым ценным продуктом в солдатском рационе, своего рода валютой. Делу моя смазка помогала мало, лыжи проскальзывали, местами снег сошел полностью, проталины приходилось преодолевать бегом. И все-таки я выполнил норматив! Даже уложился в третий спортивный разряд!

Словом, школа сержантов в Кстове была нелегкой, но готовила к службе основательно. В инженерные войска Забайкальского военного округа я попал уже не беспомощным новобранцем. Но, как оказалось, настоящего пороху еще не нюхал.

Как-то осенью в ночь с субботы на воскресенье чуть ли не полвзвода, в основном деды, удрали в самоволку. Подобные побеги случались и раньше, но уходили не более двух-трех человек, а тут – все скопом. А мне за них отвечать: в ту ночь я снова остался в казарме за старшего. Переживая, как бы с парнями чего не случилось (наша часть располагалась в глухом лесу), я взял двух сержантов и пошел в тайгу их искать. Да разве найдешь кого в темноте? Даже тропы под ногами не разглядеть. Кое-как добрели до близлежащего поселка. Там и нашли наших красавчиков. Смотрю: а они пьяные. Поголовно! Нажрались, самогона налакались. Обратился к тем, кто более-менее крепко стоял на ногах, потребовал, чтобы вернулись в казарму. Куда там! Были бы трезвыми, наверняка подчинились бы команде, а что взять с тех, у кого мозг затуманен алкоголем?

Мне бы сообразить, что с пьяными лучше не связываться, да опыта не хватило. Кроме того, давило повышенное чувство ответственности. Я же пообещал ротному офицеру, что все нормально будет. Вот и продолжал настаивать. Дедам надоело слушать мои речи, грубо оборвали на полуслове: «Да пошел ты, Аман, куда подальше! Чего лезешь? Или тебе больше всех надо?» Едва ответил, что да, надо, как тут же завязалась драка. Выпившие люди в секунду способны превратиться в разъяренных зверей. Никогда не забуду, как нас били ногами в кирзачах. Молотили куда попало, без разбору. Я свернулся калачиком, стараясь защитить голову от ударов. Меня и моих сержантов отметелили тогда жестко, запросто могли и покалечить.

Вернулся в казарму в синяках и кровоподтеках. Утром явились протрезвевшие деды, завиляли хвостами, понимая, что это подсудное дело – уход в самоволку и избиение старшего по званию. За такие художества гарантирован штрафбат! А я по доброте душевной простил, подумал: не убили, жив, ну и ладно, хрен с ними, может, поймут что-то на будущее, какие-то выводы сделают.

Сделали, да не те. Видимо, старички решили: раз Тулеев не сдал всю гоп-компанию, то и впредь покрывать будет. История с самоволками повторялась не единожды. Едва офицеры за порог, глядь, одна группа бойцов намылилась в соседнюю деревню, за ней другая засобиралась. Я не пытался останавливать, но честно предупреждал, что не стану врать командованию, если случится какое-нибудь ЧП вне части или информация о самовольных уходах просочится наверх. У меня в голове не укладывалось, как возможно подобное поведение. Казалось бы, простили тебя, зачем второй раз наступать на те же грабли? Счастье, что в нашей части личному составу не выдавали оружия, иначе запросто могли пострелять друг друга по пьяни. Слышал, у соседей и до смертоубийства доходило.

О своем «некомандирском» поведении не жалею. В принципе, после первого же эпизода мог написать рапорт, и парней наверняка «закрыли» бы. Но вряд ли они образумились бы от этого, перестали бы пить. К тому же половина сослуживцев была родом из Кузбасса. Многие до сих пор живут в Прокопьевске и Киселевске, некоторых встречал потом во время избирательных кампаний в лихие девяностые. Я им жизнь не сломал, а уж как они распорядились ею в дальнейшем, от меня не зависело.

Последний год службы я провел в Чите, где неожиданно для самого себя стал комсоргом батальона, хотя обычно на эту должность избирали младших офицеров. Кстати, попробуйте угадать, кто единогласно голосовал за мою кандидатуру? Да-да, все те же парни, которые регулярно уходили в самоволку. Знаю, в конце девяностых и в нулевые большинство моих бывших однополчан на губернаторских и президентских выборах голосовали за мою кандидатуру, даже хвастались перед корешами, дескать, служили вместе с Тулеевым.

В Чите меня они больше не трогали, руку не поднимали, но в части продолжались пьянство и мордобой. Вспоминаю то время с содроганием. На регулярную армию наш стройбат походил мало, скорее, напоминал отряд дезертиров или банду махновцев.

Аман Тулеев (в центре) с мамой Мунирой Файзовной, отчимом Иннокентием Ивановичем Власовым, сестрой Галиной и братом Романом. 1960-е годы

Старшина, комсорг. Забайкальский военный округ. Чита, 1960-е годы

Во время службы в армии с отчимом Иннокентием Ивановичем Власовым

Заявление о зачислении в техникум железно-дорожного транспорта

из личного архива А. Г. Тулеева

Если говорить до конца откровенно, я тоже бегал в самоволку. Точнее, так: пару раз опаздывал на обязательную вечернюю поверку после официального увольнительного. Пока девчонку проводишь из клуба, пока то, пока се… И потом дважды сидел на гауптвахте: сначала двое суток, потом еще трое. Как и положено, копал траншеи «с утра и до забора». И разумеется, вместе с другими штрафниками расписался на стене «губы», накорябав там: «Тулеев». Сейчас ту надпись наверняка уже закрасили…

Комсорг, сидящий на гауптвахте, – думаю, такое было возможно лишь в стройбате…

В мои обязанности входили выступления перед солдатами на общественно-политические темы, проведение воспитательных бесед, разъяснение документов партии и правительства. К политзанятиям я готовился основательно, читал свежие журналы и газеты, в умные книги заглядывал. Расширял кругозор, тренировал память. Старался, чтобы материал, о котором рассказываю, был доступен каждому слушателю. Считаю, именно в армии я прошел хорошую школу публичных выступлений.

А еще раньше, до избрания комсоргом, меня приняли кандидатом в члены КПСС. Рекомендации дали командир роты и замполит. Партийный старшина был редкой фигурой для Советской армии. Думаю, в тот партнабор я попал не просто так. Отношения с Китаем в середине шестидесятых годов складывались все хуже и хуже, границу между странами трясло от провокаций. На политзанятиях тема звучала постоянно. Видимо, наиболее подготовленных военнослужащих и решили загодя принять в партию – на случай боевых действий.

Когда избрали комсоргом батальона, служить мне стало гораздо легче: отдельный кабинет, возможность под благовидным предлогом пропускать строевые занятия… Я мог даже задержаться с подъемом, не наглея конечно. Новым статусом старался не злоупотреблять. Главное – появилось больше свободного времени. И тогда я засел за учебники. Порой до глубокой ночи сидел в каптерке и читал. С разрешения командира части подал документы на заочное отделение Хабаровского института инженеров железнодорожного транспорта. Вступительные экзамены сдавал сам, без репетиторов, покровителей и блата. Правда, шпаргалки в сапоги засунул, но воспользоваться не рискнул. И на экзаменационные сессии за время службы ни разу съездить не довелось – подошло увольнение в запас.

Три моих армейских года заканчивались. В октябре 1967-го мы ждали приказа о дембеле, начав готовить дедовские альбомы. И вдруг замполит оглушил меня известием, шарахнул словно обухом по голове: «А ты, Тулеев, остаешься до января. Сначала проведешь отчетно-выборную комсомольскую конференцию, а уж потом – домой». Представляете? Каждый день в календаре отмечаешь, чуть ли не часы считаешь, и вдруг тебе заявляют: «Расслабься, старшина, впереди еще четыре месяца!»

Как бы желая поощрить меня за примерную службу, а в действительности для воспитательного давления командование пригласило в часть моего отчима Иннокентия Ивановича Власова: «Мы очень довольны вашим сыном и потому намерены послать его учиться в Симферопольское высшее военно-политическое училище…»

Тут уже я буквально взмолился: не мое это, не испытываю тяги к военной службе, отпустите на железную дорогу! Что было делать отцам-командирам? В конце концов они сдались и посоветовали: «Нужен вызов с места работы. Пришлют – уедешь со всеми». Не теряя времени, я написал в управление Западно-Сибирской железной дороги и в Новокузнецкое отделение. Хочу, мол, скорее вернуться на прежнее место работы. Родная дорога на просьбу откликнулась. В политотделе посмотрели на украшенный внушительными круглыми печатями документ и разрешили уволиться в запас до отчетно-выборной конференции. На комсомольском билете парторг лично вывел: «В знак благодарности комсоргу батальона!» – и отдал краснокожую книжечку на память. Я ее до сих пор храню.

Честно говоря, уезжал из Читы с облегчением. Год, проведенный там, оставил о себе не самые светлые воспоминания. Трудно мне служилось, позитива было мало, а проблем хватало с избытком. Потом не раз планировал побывать в Забайкалье, где к тому же похоронена бабушка отчима, да вот не сложилось. Во-первых, далеко, во-вторых, для ностальгических поездок настроение нужно соответствующее.

Бывшие сослуживцы не раз обращались ко мне с просьбами. Не так давно разбирал домашний архив и наткнулся на письмо армейского товарища Бориса Горбунова. Он пишет: «Дорогой Аман! Хочу напомнить, что мы вместе служили в Кстове Горьковской области в школе сержантов, в/ч 58116, командир – полковник Таратин (он позже застрелился). Начальником у нас был майор Катков.

Помнишь, как однажды мы отрабатывали свое дежурство на кухне и нашему взводу деды дали чистить три лишних ведра картошки? Конечно, нам это не очень понравилось, мы стали возражать, ты еще тогда одно ведро пнул. Слово за слово, дело закончилось потасовкой. Потом нас за это долго не пускали в увольнение, некоторые попали на “губу”. А к тебе в то время приехал кто-то из родственников, люди ждали, волновались, но тебе не разрешали с ними встретиться. И вот мы всей ротой просили, чтобы тебя отпустили в увольнение, дали увидеться с родными…

Аман! Сегодня я на пенсии, получаю две тысячи пятьсот рублей, летом рыбачу. У меня четверо детей и четверо внуков.

Прошу тебя, помоги купить резиновую лодку для рыбалки. Сейчас живу один, очень тяжело, если можешь, выручи!!! С уважением, Борис. 15.02.2007. Якутск».

Конечно, я выслал Горбунову деньги из своей зарплаты…