Огненный поток

Глава 2

Солнце уже садилось, когда Захарий с котомкой через плечо взошел на борт баджры. Там повсюду высились горы мусора, трапы были завалены палой листвой, поломанными ветками и обрывками снастей. Вешая котомку на мачту, Захарий споткнулся о кофель-нагель^[11], и грязная железяка покатилась по дощатой палубе.

Впервые он увидел сей плавучий дворец меньше года назад, но за этот короткий срок судно так обветшало, что казалось, будто оно горюет по умершему хозяину, точно осиротевшая лошадь или собака: серо-голубая покраска корпуса выцвела, от семейной эмблемы Расхали – стилизованной головы тигра – остался лишь еле видимый контур. Однако, несмотря на запущенное состояние, было видно, что судно, хорошее и крепкое, построено в угоду вкусам богача.

Первый беглый осмотр обнадежил: предстоящая работа в основном заключалась в уборке, подкраске, полировке и небольшом ремонте. Замены несущих конструкций корпуса не требовалось. Однако придется перестелить доски палубы, подновить покраску форштевня и верхней части носа, изящные резные боковины которого прогнили и требовали серьезной поправки. Провисшие тросы ватер-вулинга молили о перетяжке; гасписы, недгедсы^[12] и водорез тоже просили уделить им внимание. В целом картина не такая уж страшная – если ничто не помешает, управишься за шесть-восемь месяцев. И главное, почти все можно сделать в одиночку.

Захарий решил начать с уборки палубы. Скинув рубашку, он продвигался вдоль правого борта, пока не достиг входа в кают-компанию. Скрипнув, дверь отворилась, изнутри пахнуло сыростью и плесенью, и взору предстали люстра в саване паутины и мебель, укрытая толстым слоем пыли.

Вот здесь Захарий впервые увидел Нила Раттана Халдера, бывшего расхальского раджу. Помнится, он подивился молодости хозяина – болезненного вида юноши с вялым взглядом и как будто заторможенного. Оглядывая заплесневелую гостиную, Захарий ощутил укол грусти: в тот день они потягивали шампанское, не подозревая, что радже недолго гулять на свободе и вообще он скоро станет кормом для акул.

Захарий покинул гостиную и занялся трапом, что вел на верхнюю палубу. Поочередно отчищая перекладины, он медленно поднимался к закатному солнцу, и вот перед ним открылся прелестный вид на реку. В паре сотен ярдов ниже по течению виднелся особняк Бернэмов, а на другом берегу раскинулся окаймленный деревьями калькуттский Ботанический сад.

Для Захария эти места были связаны с воспоминанием о Полетт Ламбер, некогда подопечной мистера Бернэма, – в Ботаническом саду прошло ее детство, а позже ее пристанищем стал особняк. Сейчас, глядя на залитый огнями дом, Захарий вспомнил званый ужин, на котором сидел рядом с Полетт, – тогда он не мог и вообразить, что вскоре она станет беглянкой, под видом переселенки проберется на “Ибис”, однажды ночью придет в его каюту и он будет держать ее в своих объятьях. От яркого воспоминания внутри все заныло. Захарий поспешно спустился на нижнюю палубу и наугад стал открывать двери других кают.

Последняя дверь заупрямилась, пришлось наподдать ее плечом. Скрипнув, она распахнулась, и Захарий очутился в роскошном салоне, отделанном дорогим деревом и украшенном медными бра. Сия каюта как будто избежала разрухи, захватившей корабль, застеленную кровать по-прежнему укрывала пыльная москитная сетка. Отдернув ее, Захарий повалился на невероятно мягкое ложе и, раз-другой подпрыгнув на нем, рассмеялся.

Блаженство! После всего пережитого совершенно невообразимое блаженство. Эта кровать больше всей его каюты на “Ибисе”, той самой каюты, где он держал Полетт в объятьях и на мгновенье приник губами к ее губам.

В долгие месяцы, проведенные на Маврикии и в Калькутте, Полетт часто бывала его собеседницей: когда жизнь казалась уж совсем невыносимой, он представлял ее образ и выговаривал ему: “Видите, во что вы меня втянули, мисс Полетт? Хоть раз об этом задумались? Если б не вы, я бы не сидел в каталажке!”

И тогда ее высокая стройная фигура выступала из темного угла какой-либо чертовой дыры, где он оказался. В своей застенчивой манере Полетт робко подсаживалась к нему, как было в их последнюю яростную стычку на шхуне, когда она умоляла его не препятствовать затеянному побегу.

“Вы попросили меня отпустить пятерых беглецов, мисс Полетт, я пошел вам навстречу, и вот что со мной стало”.

Бывало, что воображаемый разговор с ней шел мягче, и тогда все заканчивалось как той ночью – Захарий ее обнимал и целовал. Иногда ее образ был настолько реален, что Захарий изгонял его из своих мыслей, опасаясь насмешек соседей по скученной ночлежке, всегда возникавших, если кого-нибудь застигали за рукоблудием.

Но сейчас впервые за долгое время он был, слава богу, один, лежал на мягкой податливой кровати, и потому не было нужды изгонять видение, благодаря которому его тело как будто просыпалось от крепкого сна, полнясь почти забытым желанием. Его охватило сладострастие, какого он уже давно не испытывал, и было легко представить, что это рука Полетт, а не его собственная нырнула к нему в штаны.

Потом, уплывая в сон, он уже в который раз подумал о том, насколько милостив был Создатель, снабдивший проклятого им мужчину не только своевольным непокорным отростком, но и подручным средством, способным его усмирить.

Утром, пробудившись от крепкого сна, какого уже давно не бывало, Захарий вновь наскоро, но сладко пообщался с образом Полетт, после чего соскочил с кровати, чувствуя себя освеженным и полным сил. Позавтракав кашей с чаем, он принялся драить палубу бака.

Судно было сильно запущено, дело продвигалось медленно. Около полудня неожиданно появился слуга Бернэмов, принесший остатки с господского стола; Захарий благодарно принял большую миску “сельского капитана”^[13] и прочие вкусности, коих хватало на ланч и ужин.

После плотного обеда он слегка осоловел и решил прикорнуть в своей каюте. Он вовсе не собирался вызывать образ Полетт, но тот явился сам, и повода его изгнать не нашлось.

Но потом, когда он заметил клейкие следы на простыне, его окатило виной. Захарий натянул штаны и вернулся к работе на баке.

Там не было даже намека на тень, и вскоре он весь взмок. Захарий скинул башмаки, носки и сорочку, но легче не стало, пот лил ручьем, и пропитавшиеся им нижняя рубаха и штаны липли к телу.

Река, хоть и мутная, манила. Захарий глянул на особняк Бернэмов, прикидывая, увидят ли его оттуда, если он разоблачится до подштанников и сиганет в воду.

Дом отстоял довольно далеко, от реки его отделяла большая лужайка, на которой в этот час сиесты не было ни души. Захарий решил, что стоит рискнуть, вдобавок густые заросли прибрежного камыша послужат ему надежным укрытием.

Он снял нижнюю рубаху и штаны и, оставшись в подштанниках до колена, перевалился через борт. Место было не особо глубокое, но бодряще прохладная вода вмиг освежила.

Захарий раз-другой окунулся и уже хотел вернуться на судно, однако заметил грязный кофель-нагель, валявшийся на палубе, и подумал, что сейчас самое время его отмыть. Подтянувшись, он схватил изгвазданный штырь и плюхнулся обратно в реку. Затем подобрался ближе к берегу, где глубина была по пояс, нарвал камышовых листьев и принялся энергично оттирать железяку.

Металлический штырь, формой напоминавший кеглю размером с ладонь, от грязи был скользкий, и потому Захарий одной рукой прижал его к животу, а другой, сведенной в кулак, драил по всей длине.

Через пару минут усердной работы грязная короста отвалилась, стержень был уже чист, и тут с лужайки донесся детский голос:

– Эй вы!

Захария, стоявшего спиной к берегу, оклик застиг врасплох. Резко обернувшись, он увидел светловолосую девчушку в белом сарафане и догадался, что перед ним дочка Бернэмов.

Тут до него дошло, что он голый и его разглядывают. От смущения Захарий покраснел, поспешно отступил на глубину, где вода скрыла его по горло, и лишь тогда сказал:

– Привет.

– Привет. – Девочка смотрела сосредоточенно, по-птичьи склонив голову набок. – Лучше вылезайте. Мама говорит, в реке купаются только кошмарные язычники да индусы.

– Правда? – испугался Захарий. – Но вы ей не скажете, что застали меня в воде?

– Она уже знает. Я видела, как из окна спальни она за вами следит через свои увеличительные линзы.

И тут с дальнего конца лужайки долетел иной голос:

– Аннабель! Как тебе не стыдно, негодная ты девчонка!

Захарий разглядел увенчанную шляпой фигуру миссис Бернэм, в развевающихся кружевах и шелках поспешавшую к берегу, и отшагнул еще глубже, погрузившись в воду до самого подбородка.

– Аннабель, зачем ты, баловница, выскочила на солнцепек? Тут можно изжариться!

Миссис Бернэм так спешила, что шляпа, слетевшая с головы, но удерживаемая розовой лентой, болталась на спине, по лицу разметались выбившиеся пряди, а на щеках рдели красные пятна.

Проштрафившийся Захарий тем не менее отметил, что румяность и растрепанность весьма красят его хозяйку. Пышный бюст мадам тоже не укрылся от его внимания.

– Что за безобразие, дорогая! – Стараясь не смотреть на Захария, миссис Бернэм шляпой прикрыла дочке лицо. – Уходим! Быстро!

Захарию ничего не оставалось, как притвориться, будто ничего не произошло.

– Здравствуйте, миссис Бернэм, ну и пекло, правда? – сказал он, пытаясь выглядеть беззаботным. – А я вот решил охолонуться.

Мадам негодующе вздрогнула, но не обернулась и только сквозь зубы бросила через плечо:

– Искупаться можно было бы и на судне, мистер Рейд. Наверняка там есть необходимые приспособления, а если нет, их надо сделать. Но бултыхаться в этой мути, уподобляясь ошалевшему буйволу, совсем негоже.

– Простите, миссис Бернэм, я не думал, что… – начал Захарий, однако хозяйка его осекла:

– Помните, мистер Рейд, вы в приличном доме, где пристойность соблюдают во всем…

От возмущения она задохнулась и прибавила шагу, погоняя перед собой дочь.

– Приношу извинения за свой вид! – вслед ей крикнул Захарий. – Обещаю, такого больше не повторится!

Ответа он не получил, ибо миссис Бернэм с дочкой были уже далеко.

Две недели минули в полном молчании о финансах Бахрама. Никто и словом не обмолвился о состоянии его дел к моменту смерти.

Сперва вдове, раздавленной горем, было не до того. Но потом, когда первоначальная боль утраты чуть стихла, Ширин задумалась об этаком странном молчании.

В семье, где вопросы дела заботили всех, нарочитое уклонение от данной темы выглядело как-то неестественно, тем более что все прекрасно знали: Бахрам отправился в Китай, намереваясь выкупить торговый отдел фирмы, которой владели целые поколения семейства Мистри.

В ближайшем окружении Ширин ее братья, пару лет назад совместно унаследовавшие компанию от покойного отца, были, конечно, лучше всех осведомлены о финансовом положении Бахрама. Ширин ничуть не сомневалась, что они кое-что знают, однако ни тот ни другой не выказывали желания затронуть сию тему, хотя виделись с сестрой по нескольку раз на дню.

Для Ширин не было секретом, что после безвременной кончины отца ее муж и братья сошлись в схватке за фирму. Распри не стали неожиданностью: братья никогда не считали Бахрама достойным членом семьи Мистри, и тот, в свою очередь, от всей души платил им нелюбовью. С самого дня свадьбы трения между родичами и мужем опутывали Ширин, точно веревка колодезный ворот. Правда, большую часть своего замужества она участвовала только в семейных дрязгах, ибо в деловых вопросах отец ее своей волей установил непрочный мир. И лишь после смерти патриарха Ширин оказалась осью, на которой вращался родовой конфликт.

Лучше нее никто не знал, каким обманутым и обиженным себя чувствовал ее муж, когда братья попытались спровадить его на покой, дабы избавиться от его детища – чрезвычайно доходного отдела экспортной торговли. Но безропотно позволить отлучить его от дел было не в характере Бахрама: он решил приобрести торговый отдел в свою собственность, для чего с большим товаром отправился в Китай, надеясь заработать деньги, необходимые для покупки. Не признающий полумеры, он задумал взять груз опия, какой еще никогда не покидал Бомбей. Чтобы осилить такой объем, он использовал все доступные капиталы – привлек деловых партнеров, глав общины, родственников, но когда и этого оказалось мало, попросил Ширин заложить ее драгоценности и земли в Алибауге и Бандре, доставшиеся ей в наследство от отца.

За годы супружества Ширин нередко пререкалась с мужем, чаще всего из-за его полного равнодушия к тому, что у них нет сына. Не раз она упрашивала его отыскать какое-нибудь исцеляющее снадобье, но он только отмахивался, чем причинял ей сильную боль и обиду. Но в том, что касалось бизнеса, муж обладал безошибочным чутьем и всегда посрамлял сомневавшихся в успехе его затей. От природы пессимистка, Ширин и сама частенько была в рядах тех, кто ожидал его провала. Но такого никогда не случалось, и она постепенно привыкла, что в деловых вопросах стоит доверять суждению мужа. Потому-то и сдалась уговорам, позволив распорядиться ее наследством как он считает нужным.

Так что же стало с теми деньгами? Почему никто не расскажет? Какое-то время Ширин оправдывала это тем, что братья не хотят касаться данной темы при людях. И верно, она ни секунды не оставалась одна, рядом постоянно были ее дочери, сестры, внуки либо кто-нибудь из внушительного отряда ее слуг. Даже вечерами под рукой непременно был человек, удостоверявшийся, что перед сном она приняла добрую порцию опийной настойки.

Ширин была благодарна родне за поддержку, однако вскоре заметила, что сочувствие это носит несколько странный характер. Родные уделяли внимание исключительно ей, начисто позабыв о покойном муже. Ширин попыталась это исправить, объявив, что в Храме Огня закажет пышную поминальную службу по Бахраму, но ее не услышали и, даже не переговорив с ней, заказали скромную панихиду, на которой присутствовали только близкие родственники.

Ширин попросила дочерей дать этому объяснение, но те отмахнулись, сославшись на непомерные расходы, и тогда она поняла, что от нее что-то скрывают, а вот что – придется выяснить самой. На другой день она послала братьям записки с просьбой повидать ее как можно скорее.

Пунктуальные братья, одетые, как на прием, в свежие ангаркхи и тщательно завязанные тюрбаны, явились следующим утром. Отдав дань вежливости, Ширин сказала:

– Спасибо, что пришли, я хочу кое о чем вас спросить.

– О чем же?

– О делах моего мужа. Я знаю, что в последний китайский вояж он вбухал кучу денег. Меня интересует, что с ними стало.

Повисло молчание, братья переглянулись, словно предлагая друг другу начать разговор. Ширин им помогла:

– Говорите, я должна знать.

Братья облегченно выдохнули и заговорили. Ситуация весьма неблагоприятная, сказали они. Бахрам-бхай допустил ужасную ошибку, его любовь к риску завершилась катастрофой, он ввязался в крупную игру, и его ставка безнадежно проиграла.

Рука Ширин нырнула под складки белого сари, где, ища успокоения, коснулась шнуров священного пояса кошти.

– Что произошло? Говорите всё.

Помешкав, братья заговорили хором: в случившемся Бахрам виноват лишь отчасти. Недавние перемены в Китае застигли его врасплох. Вскоре после его приезда был назначен новый наместник в Кантоне, некий комиссар Линь, по всем статьям сбрендивший властолюбец. Он арестовал всех чужеземных купцов и принудил их сдать весь привезенный опий. Комиссар лично наблюдал за уничтожением товара на миллионы испанских долларов! Бахрам был среди тех, кто понес наибольший урон, весь его груз, приобретенный в основном на заимствованные деньги, реквизировали и сожгли. В результате его долги бомбейским кредиторам до сих пор не оплачены; вернись он, ему пришлось бы объявить себя банкротом. Вообще-то удивляться нечему, ведь он всегда был игроком и аферистом, как его дед.

Сложив руки на коленях, Ширин оцепенело слушала. По окончании рассказа она спросила:

– И впрямь ничего не осталось? Совсем ничего?

Братья покачали головами: ничего. Бахрам не оставил после себя ничего, кроме долгов. Потому-то его великолепная “Анахита” еще там, в Гонконге, за бесценок была продана некоему Бенджамину Бернэму, английскому предпринимателю. Дома, которые Бахрам выстроил дочерям, тоже придется продать. К счастью, у Ширин есть апартаменты в родном доме, и потому она навсегда избавлена от беспокойства о крыше над головой. А зятья сотворили благое дело: открыли денежный счет для ее месячного содержания. Без экономии, конечно, не обойтись, но, если не шиковать, вполне можно прожить.

И тут случилось нечто удивительное. В открытое окно впорхнула бабочка и, покружив по комнате, присела на обрамленный портрет Бахрама. Ширин судорожно вздохнула и сдернула накидку. Давным-давно Бахрам привез из Кантона этот портрет, на котором был чрезвычайно хорош: в синей чоге, он сидел слегка расставив ноги, его точеное лицо с ухоженной бородой озаряла легкая улыбка.

Ширин свято верила, что даже мелкие случайности полны смысла, для нее было очевидным, что всякие совпадения, пусть незначительные, происходят не просто так. Бабочка давно улетела, а она все не могла отвести взгляд от портрета. Казалось, Бахрам смотрит прямо на нее и пытается что-то сказать.

Ширин сделала глубокий вдох и обратилась к братьям:

– Скажите, есть ли шанс вернуть хотя бы часть мужниных денег?

Братья опять переглянулись и заговорили тихо, словно извиняясь, что разрушают ее надежду.

Вообще-то шанс есть, сказали они, кое-что можно вернуть. Бахрам не единственный пострадавший иноземный купец – среди тех, кто сдал свой груз комиссару Линю, были влиятельные английские предприниматели. Британские власти не оставят конфискацию безнаказанной; в отличие от индийских правителей, которым безразличны интересы деловых людей, они понимают всю важность коммерции. Прошел слух, что уже готовится экспедиционный корпус для отправки в Китай, англичане потребуют возмещения ущерба. Случись война, которую китайцы, скорее всего, проиграют, появился бы хороший шанс вернуть часть денег Бахрама. Однако…

– Что? – подстегнула Ширин.

Когда начнут распределять компенсацию, представлять интересы Бахрама будет некому. Несомненно, возникнет грызня между купцами, прибывшими лично, чтобы урвать свою долю.

Ширин постепенно уяснила ситуацию.

– Но разве мы не сможем отправить своего представителя? – спросила она. – Как насчет Вико?

Братья покачали головами.

– Он уже отказался. И потом, Вико всего лишь управляющий, у него никакого авторитета в кантонской Торговой палате и среди британских чиновников. В Китае иноземные купцы были спаянным кружком, куда не допускались посторонние. Бахрам входил в это сообщество, и коллеги могли бы прислушаться к требованиям, заявленным его кровным родственником, но такого, к несчастью, не имеется.

Ширин прекрасно поняла намек – все было бы иначе, если б интересы Бахрама представлял его сын. Она давно терзалась отсутствием наследника, но сейчас ее терпение лопнуло, и Ширин выпалила первое, что пришло в голову:

– А я? Что, если я сама поеду в Китай?

Братья опешили.

– Ты? – Они изумленно уставились на сестру.

– Да.

– Ты, в Китай? Ты даже на улицу не выходишь одна!

– А что такого? – огрызнулась Ширин. – Ведь ваши жены и дочери появляются на людях, правда? Вы же хвастаете перед английскими друзьями, какая мы “передовая” семья, в которой не соблюдают пурду?^[14]

– О чем ты говоришь? Да, наши жены не придерживаются строгой пурды, ибо у нас определенное положение в обществе. Но мы никогда не позволим нашим сестрам и дочерям в одиночку шастать по свету. Вообрази, какой будет скандал! Что скажут люди?

– Разве желание вдовы навестить могилу мужа зазорно?

Похоже, братья решили действовать исподволь.

– Поговори с дочерьми, Ширин, – мягко сказали они. – Девочки лучше нас все тебе растолкуют.

11 августа 1839

Кантон

Вчера на улице Тринадцати факторий я столкнулся с Комптоном.

– А-Нил! – воскликнул он. – Чжун Лоу-сы желает с вами встретиться!

Я поинтересовался, с какой целью, и печатник ответил, что старца весьма впечатлил его отчет об опийном производстве в Бенгалии. Узнав о моем участии в подготовке доклада, он приглашает меня на ям-чай (чаепитие).

Конечно, я не мог отказаться.

Мы условились, что назавтра я приду в печатню в начале Часа петуха (пять часов пополудни).

У Комптона я появился за несколько минут до прибытия паланкина с советником. Казалось, Чжун Лоу-сы еще больше постарел: согбенный, тщедушный, паутина седой бороденки. Однако не затуманенный возрастом взгляд его был живым и ярким.

– Говорят, вы обучаетесь кантонскому диалекту, А-Нил?

– Хай, Лоу-сы.

Старец родом из других краев, но в провинции Гуандун провел много лет и прекрасно владеет местным диалектом. Он терпеливо воспринял мои косноязычные потуги изъясниться на этом наречии. Надеюсь, я не слишком опозорился, хотя временами по-английски обращался за помощью Комптона.

Оказалось, у советника был особый повод для нашей встречи: он составляет памятную записку об индийских территориях под британским правлением (старец использовал слово “ганъяо”, которым здесь их обозначают) и хотел бы задать мне несколько вопросов.

– Ят-дин, конечно, – согласился я.

Прошел слух, сказал Чжун Лоу-сы, будто англичане собираются направить сюда военную флотилию. Известно ли мне что-нибудь об этом?

Я сообразил, что за обманчиво простым вопросом может скрываться полное знание ситуации, обеспеченное разведкой, и решил быть осторожным в своих высказываниях.

В среде иноземцев, ответил я, уже давно поговаривают о том, что скоро англичане направят экспедиционный корпус в Китай.

Хай ме? Вот как? Где я об этом слышал? От кого?

Я пояснил, что многие мои земляки служат писцами и письмоводителями у английских купцов. Некоторые даже числятся в штате работников капитана Эллиотта, полномочного представителя королевы. Нередко мы обмениваемся новостями, и потому общеизвестно, что в апреле сего года Эллиотт письменно обратился к калькуттскому генерал-губернатору с просьбой сформировать экспедиционный корпус для отправки в Китай. Давеча я случайно услышал разговор моего хозяина, мистера Кулиджа, с друзьями: они считают, что военный штаб в Калькутте уже начал подготовку экспедиции, но гласности это предадут лишь после отмашки из Лондона.

Советник задал новый вопрос: поскольку корпус формируется в Иньду (Индии), каким будет его состав, английским или индийским?

Если учесть прошлый опыт, сказал я, состав, скорее всего, будет смешанным по примеру недавних военных кампаний в Бирме, Малайе и на Яве.

Чжун Лоу-сы ничуть не удивился. Во времена правления императора Цзяцина, поведал он, англичане прислали в Макао корабли с сипаями (старец назвал их сюбо бин). Пекин откликнулся жестко, и войска не высадились. Было это тридцать лет назад. Десятью годами позже, во второй год правления нынешнего императора Даогуана, англичане вновь прибыли с войском индийских сипаев. На сей раз они ненадолго оккупировали Макао, но потом были вынуждены уйти.

И тут советник меня ошарашил, сказав о выводе, который сделали китайские власти: сипаи – рабы, в бою англичане им не доверяют, потому-то и оставили Макао, не оказав особого сопротивления.

– Но сипаи вовсе не рабы! – возразил я. – Они получают жалованье, как английские солдаты.

– Наравне с рыжеволосыми вояками?

– Нет, – признал я. – Гораздо меньше. Примерно вдвое.

– А как к ним относятся? Индусы и англичане питаются и квартируют вместе?

– Нет, раздельно. Отношение к сипаям иное.

– Они могут занимать командирские должности? Есть ли офицеры-индусы?

– Нет, – сказал я. – Командуют только англичане.

Чжун Лоу-сы помолчал, задумчиво прихлебывая чай. Потом взглянул на меня и сказал:

– Значит, индусы получают мизерное жалованье и знают, что никогда не станут офицерами. Так?

Тут не поспоришь.

– Цзяо хай ло, – кивнул я. – Именно так.

– Но тогда почему они воюют?

Я не знал, что ответить. Как объяснить то, чего не понимаешь сам? Чего не понимает никто?

– Потому что это их работа, и она дает им деньги, – сказал я, не найдя ничего другого.

– Значит, они из бедных семей?

– Их родичи – земледельцы, обитающие в глубине страны. Но они вовсе не бедняки, у многих семьи знатного рода, которые владеют собственными угодьями.

Слова мои сильно озадачили советника.

– Но тогда зачем они рискуют жизнью, если в том нет нужды?

– Объяснить это непросто, – сказал я. – Понимаете, большинство сипаев происходят из кланов (я не нашел иного слова для “касты”), которые всегда зарабатывали на жизнь войной. Они присягают своему предводителю и за него воюют. Когда-то их предводителями были индийские цари, а потом – англичане, вставшие у руля власти. Вот сипаи за них и воюют, как прежде воевали за раджей и навабов^[15], не видя в том большой разницы.

– Но, воюя за англичан, вкладывают ли они душу в свою работу?

И вновь я задумался.

– Трудный вопрос. Сипаи отменные солдаты, они помогли англичанам покорить значительную часть Индии. Но иногда бунтуют, особенно если их посылают за границу. Помнится, лет пятнадцать назад в Барракпоре вспыхнул мятеж, когда батальону сипаев приказали отправиться в Бирму. И вообще, выходцы из Бенгальского президентства не любят воевать на чужой территории. Вот почему для зарубежных кампаний англичане чаще нанимают мадрасских сипаев.

Чжун Лоу-сы задумчиво покивал, оглаживая седую бородку. Он поблагодарил меня за беседу и выразил надежду на скорую новую встречу.

Кесри был старше Дити на восемь лет. За это время в семье родились еще пять ребятишек; двое выжили, трое умерли. Несмотря на заметную разницу в годах, Кесри и Дити друг с другом были схожи больше, чем с прочими из потомства.

Во-первых, у обоих были одинаковые светло-серые глаза. Для Дити это стало своего рода изъяном, ибо суеверные жители деревни считали светлоглазых женщин ведьмами. Сия черта, которая у Кесри благодаря его полу считалась всего лишь необычностью и не более того, укрепила узы между сестрой и братом, мгновенно бросавшимся на защиту ее от дразнилок других детей.

Еще одним фактором, сближавшим их, было то, что оба воспринимали судьбу как личного врага. Для Дити поводом к тому стала ее астрологическая карта, утверждавшая, что девочка родилась под неблагоприятным расположением небесных светил. У Кесри была иная причина: его угораздило родиться старшим сыном в семье.

Во многих семьях статус первенца почитался благом, и будь Кесри иного складу, он бы, наверное, тоже считал себя везунчиком, появившимся на свет в семействе, где блюдут традицию: старший сын остается в родном доме, чтоб возделывать семейные угодья. Однако его ничуть не прельщало весь свой век провести в Наянпуре, таскаясь за плугом и покрикивая на быков. С малых лет он заслушивался рассказами дядьев и наставников, отца, деда и всех других деревенских мужчин об их солдатской службе, когда в юности они были истинными джаванами, бойцами. Кесри не желал ничего иного, как повторить их путь: служить сипаем в любой части Индостана или Декана.

В его роду землепашцев всех мальчиков с раннего детства обучали бою. В те времена повсюду рыскали банды вооруженных головорезов, и потому при выходе на поля вдобавок к плугу и косе брали щит и меч. Иначе как возделаешь свою землю, если не умеешь ее защитить?

Кесри с братьями еще малышами стали заниматься борьбой. Неподалеку от их деревни была знаменитая акхара – гимнастический зал, где различными дисциплинами укреплялись тело и дух. Акхара эта принадлежала секте нага-садху – аскетов, не носивших иного одеяния, кроме пепла, но прославившихся бойцовской доблестью и навыком самоограничения. Для них происхождение человека не играло никакой роли; по крайней мере, в пределах акхары действовало нерушимое правило: здесь не существует кастовых различий, всякий гость может искупаться, поесть и вступить в схватку, независимо от своей биографии.

Это коробило отца Кесри, ярого поборника кастовых разграничений, сам же Кесри находил сие правило весьма верным, хотя ничуть не возражал против очистительного омовения по возвращении домой. Дух товарищества, царивший в акхаре, нравился ему не меньше физических испытаний: крепыш и непоседа, он получал особое удовольствие от больших нагрузок. Кесри любил тягать гири, вращать булавы и, в отличие от других ребят, не отлынивал от упражнения под названием “вспашка борцовской арены”: один усаживался на деревянный брус, а другой, запрягшись в лобную лямку, таскал его по акхаре.

Однако наибольшую радость ему доставляло собственно единоборство, когда в схватке обострялись все его чувства; он умел сохранить холодную голову в ситуациях, у других вызывавших панику. На самостоятельных занятиях он часами оттачивал приемы вроде броска через бедро и удушающего захвата; иногда его слегка раздражало, что контролю дыхания и результатам работы кишечника садху уделяли внимания не меньше, чем практической борьбе, но он исполнял все эти требования, воспринимая их как неизбежную плату за обучение. Каждое утро он дотошно исследовал змеюку, выползшую из его задницы, и если она была тусклой либо плохо “свернулась в кольца, готовая к броску”, честно докладывал о том наставникам и менял свое питание согласно их предписаниям.

Благодаря волевым усилиям Кесри достиг того, что к десяти годам был признан одним из лучших борцов в своем весе и возрасте. Вскоре в его тренировки вошло овладение оружием – латхой, тяжелой бамбуковой дубинкой, и тальваром, кривой саблей. С огнестрельным оружием он познакомился дома – на досуге отец обучал сыновей обращению с мушкетом.

Мастерское владение оружием и приемами борьбы увенчалось тем, что к пятнадцати годам, возрасту, когда парней начинали рекрутировать в джаваны, Кесри стал самым грозным бойцом в деревне. Однако отец посчитал это еще одной причиной, чтобы он остался дома, – мол, при нем земля их будет в большей безопасности, чем под охраной любого из его братьев.

Младший брат по имени Бхим, парень крепкий, но тугодум, не способный на самостоятельные решения, во всем слушался отца беспрекословно.

Отец Рам Сингх, некогда и сам отслуживший в солдатах, был упрям и скор на руку. Перечить ему означало напрашиваться на встречу с палкой. Но это не удержало Кесри от огласки своего желания, и потому он многажды был бит за непокорство. Наконец он понял, что споры с отцом – зряшная трата времени: Рам Сингх был из тех солдат, кто при виде неприятеля только глубже окапывается. Стало ясно, что записаться в армию можно лишь наперекор отцу и без всякой сторонней помощи. Но как это сделать? Ни один приличный вербовщик не возьмет рекрута без согласия его родных, иначе поди знай, что может выкинуть новобранец. И потом, без помощи семьи не осилить положенного рекруту снаряжения, не говоря уже о коне. Что до иных вариантов – вступить в орден нищенствующих монахов или какую-нибудь банду, – благодарим покорно, уж лучше копаться в земле.