Огненный поток

Так что Кесри оставалось держать язык за зубами, когда в их дом зачастили вербовщики, справлявшиеся о желающих стать солдатами. Молча сглатывая злость, он слушал отца, готового обсудить перспективы второго сына, а что касаемо старшего, тут говорить не о чем, его судьба решена: парень остается дома и будет землепашествовать.

Вдобавок к этому злосчастью стали поступать брачные предложения старшей сестре. Значит, и она вскоре покинет отчий дом. Похоже, новые жизненные горизонты открывались перед всеми, кроме Кесри.

Поскольку Дити много времени проводила в полях вместе со старшим братом, только она одна понимала его душевное состояние. Сестер ее старались держать дома, чтоб не испортили цвет лица, а у нее из-за неблагоприятного расположения звезд почти не было шансов на хорошее замужество, и потому ее отправили познавать секреты земледелия. Ростом она была по колено брату, когда тот стал обучать ее обращению с нукхой – ножом с восемью зубцами для надрезания созревших маковых коробочек. Вооруженные нукхами, они шли вдоль рядов обнажившихся маков и надсекали набухшие соком бутоны. Когда от одуряющего опийного аромата их начинало смаривать, они присаживались передохнуть в тени дерева.

Несмотря на разницу в возрасте, вместе им было легко как ни с кем другим. Способность Дити к сочувствию и пониманию чужих горестей была так необычна для маленькой девочки, что порой Кесри задумывался, не наделена ли она и впрямь колдовской силой. Когда он впадал в отчаяние от невозможности покинуть Наянпур, именно она, пигалица, его ободряла. Зная, что он изводит себя мыслями о новой жизни, открывавшейся перед младшим братом и сестрой, Дити говорила: “Ву сааре баат на сочо. Не думай об этом, обрати мысли на что-нибудь другое”.

Но сделать это было просто невозможно: как тут думать об ином, если еще никогда в их доме не было столько посторонних, обхаживавших и улещавших родителей? В конце рабочего дня, возвращаясь в свой глинобитный домишко, Кесри и Дити видели отца, который в тени мангового дерева вел переговоры с вербовщиками, и мать, во дворе увлеченно беседовавшую со сватами.

В вербовке новобранцев Рам Сингх разбирался так же хорошо, как его жена в спросе и предложении на рынке невест. Много лет он прослужил в армии султаната Берар и был знаком с изрядным числом профессиональных вербовщиков, рыскавших по деревням в поисках перспективных юношей. Костяк армий Северной Индии всегда составляли уроженцы долины Ганга, и потому у них, выходцев из таких же крестьянских семей, были родственники в самых разных полках. Рам Сингх, дороживший этими связями, задолго до появления вербовщиков знал, кто именно объявится на его пороге и кому он сразу откажет, будь тот хоть трижды родич.

Первым появился представитель от Дарбханг-Раджа – территории, где у семьи имелись родственные связи. Отдавая дань родству, вербовщика вежливо выслушали, но едва он отбыл, предложение его было похерено категорически.

– Нынче Дарбханг-Радж – жалкий край, уже совсем не тот, каким был во времена моего отца, – сказал Рам Сингх. – Теперь это вассал белых саибов, служить ему еще непотребнее, чем вступить в армию британской компании.

На этот счет взгляды его были непоколебимы. Уже давно здешние земли были захвачены Ост-Индской компанией, но поначалу вроде бы ничего не изменилось, все шло как обычно. Однако со временем компания стала вмешиваться в дела, в которые прежние правители никогда не лезли, – скажем, такие, как посевная и уборка. В последние годы гхазипурская опийная фабрика начала рассылать сотни агентов – старателей и стряпчих, которые всучивали ссуды крестьянам, чтобы те по осени сеяли мак. Деньги, говорили они, даются на покрытие посевных трат, а урожай принесет небывалую прибыль. Но когда подходило время расчета, фабрика меняла закупочные цены в зависимости от урожайности года. По контракту крестьяне могли продавать сырец только фабрике, и многие из них несли убытки, еще глубже увязая в долгах. Некоторые знакомые Рам Сингха вот так вот разорились начисто.

С недавних пор компания стала вмешиваться даже в рынок рабочей силы, стараясь отбить охоту у мужчин служить в иной армии, кроме ее собственной. Для Рам Сингха и других крестьян это было еще возмутительнее вмешательства в их посевные планы. Казалось невероятным, что кто-то заявляет о своем исключительном праве на их услуги, посягая на самое главное – возможность выбора лучших условий. Не было ничего необычного в том, что единокровные или двоюродные братья служат в разных армиях; если вдруг они встречались в бою, предполагалось, что каждый будет верен долгу и постоит за своего предводителя, у которого “отведал соли”. Так было заведено с незапамятных времен, и нынешняя ситуация давала Рам Сингху еще один повод воспротивиться службе его сыновей в полках компании.

Он хорошо знал эту армию, поскольку участвовал в битве при Асаи. Войска Берара выступили единым фронтом с воинством Гвалиора и едва не разгромили англичан наголову. Рам Сингх частенько вспоминал это сражение и говорил, что британцы одержали победу только благодаря коварству своего командующего Артура Уэлсли, сумевшего обманом и подкупом внедрить измену в стан противника.

Он был незыблемо убежден, что сыновьям его не место в армии Ост-Индской компании. В английской манере войны, говорил Рам Сингх, нет ничего будоражащего кровь, нет никакого героизма. Британский солдат никогда не выйдет на поединок, не станет искать славы в том, чтобы, покинув свои боевые порядки, напасть на врага врасплох. Англичане воюют, точно муравьи: всегда наступают строем, прикрывая друг друга, и, словно куклы, одновременно совершают заученные движения. Даже внешне они смахивают на муравьев: все в одинаковой форме, никто не дерзнет выделиться неповторимой эмблемой или тюрбаном. Их обозы – полное убожество по сравнению с теми, что сопровождают войска Гвалиора, Джайпура, Индора, предлагая услуги баядерок и базаров.

Какой смысл в солдатской жизни, если она тускла и лишена удовольствий? Зачем бросаться в бой, если потом нельзя отдохнуть душой в обществе приятных женщин, вкусив отменной еды и пьянящих напитков? Тогда уж лучше пасти коров, ибо в такой жизни нет иззата, достоинства, она противоречит законам касты и обычаям Индостана.

Рам Сингха огорчало, что многие индийские царства и княжества стали подражать английским войскам. К счастью, еще оставались те, кто воевал по старинке, – к примеру, Авадх, Джайпур, Йодхпур, Джханси. Кроме того, была армия Моголов, сохранившая свою привлекательность: пусть древняя империя быстро съеживались, но и поныне благодаря ее вековому престижу служивший под могольскими знаменами вызывал уважение у односельчан.

Здешние места облюбовали вербовщики всех армий, и Рам Сингх знал, что у его сына не будет недостатка вариантов. И точно, вскоре начался наплыв зазывал. Некоторые джамадары и дафадары были профессиональными “покупателями”, работавшими на несколько царств и княжеств. Как правило, люди в возрасте, они были знакомы Рам Сингху по его солдатским будням. Когда гости появлялись, под манговым деревом устанавливали чарпаю^[16], посылали за кальянами, едой и водой.

Обычно гостей обслуживал Кесри, разжигавший кальяны. Никто не возражал, что он ошивается рядом, прислушиваясь к застольному разговору, – поскольку о нем речь не шла, его присутствие никого не волновало. Другое дело Бхим – тому запрещалось приближаться к вербовщикам, это было бы неуместно и выглядело сродни бесстыжему появлению потенциальной невесты перед возможными родичами.

Рам Сингх начинал беседу с дотошных расспросов о размере жалованья и о том, насколько аккуратно оно выплачивается, как распределяются трофеи и какие виды батты, довольствия, предусмотрены. Как насчет вещевого довольствия? А походного? Дают ли наградные за зарубежные кампании? Кто обеспечивает провиантом на лагерных стоянках? Насколько велик обозный базар? Что он предлагает? Как расквартирована часть в месте постоянной дислокации?

И вот если ответы выглядели удовлетворительными, лишь тогда Бхим представал перед вербовщиком. Рам Сингх поступал, точно мать, угадывающая момент, когда в наилучшем виде предъявить дочку семье возможного жениха. Дождавшись нужной минуты, он посылал Кесри за братом. Появлялся Бхим: через плечо перекинута соха, одежда, состоящая лишь из жилетки и ланготы^[17], не скрывает великолепного сложения. Получив от отца указание вычистить лошадь гостя, он с готовностью брался за дело, демонстрируя хорошее воспитание, послушность и уважение к приказам.

Годных к службе парней высматривали не только вербовщики, этим же занимались солдаты-отпускники. За рекрутов платили комиссионные, и возвращение в полк с парой новобранцев было хорошим способом слегка заработать.

Бхиму и Кесри молодые солдаты были гораздо интереснее седобородых вербовщиков. С некоторыми отпускниками, родом из окрестных деревень, они были знакомы и раньше, а потому с ними общались запросто; порой какой-нибудь служивый оставался ночевать в их доме, и тогда братья до утра не спали, внимая его рассказам.

Однажды их навестил двоюродный брат, приехавший на побывку в соседнюю деревню. Ненамного старше Кесри, он уже два года провел в Дели, где служил в армии Моголов. Кузен впервые приехал в отпуск, и, конечно, его пригласили заночевать; во двор вынесли раскладушки, и вскоре братья разинув рты внимали рассказу о городских храмах и мечетях, фортах и дворцах. В походах, поведал кузен, за ротами следует обоз, численностью превосходящий полк и похожий на невероятно красочный маленький город. В нем целое отделение баядерок – писаных красавиц из Афганистана и Непала, Эфиопии и Туркменистана. Вы даже не представляете, мечтательно вздохнул рассказчик, какие позы они способны принять и как язычком обработают твой банан.

Разумеется, на этом остановиться было невозможно. Братья забросали кузена вопросами, и тот, недолго поломавшись, изображая скромника, удовлетворил их любопытство сполна и даже больше: поведал об ощущениях, когда по твоему лицу водят соском, а дружка твоего, томящегося в нежном узилище, будто стискивают, щекочут и поглаживают ловкие музыкальные пальчики.

Кесри зашел на опасную территорию, ибо важнейшей стороной его спортивной подготовки был контроль над плотскими желаниями, а также их проявлениями. Для этого он регулярно применял систему упражнений, предотвращавших случайную или умышленную растрату жизненных флюидов. Однако нынче система дала сбой: проснувшись, Кесри обнаружил, что ночью с ним случилась свапнадоша, “юношеская авария”.

Что до Бхима, тот сразу понял: именно такая солдатская служба ему подходит. Заручившись поддержкой брата, утром он известил отца, что хочет вместе с кузеном отправиться в Дели. Рам Сингх охотно его благословил, пообещав снабдить необходимым снаряжением.

Сборы к отъезду, в которых участвовала вся семья, начались немедленно. Шили одежду, готовили простыни и одеяла, в лядунку укладывали кремни, порох и мушкетные пули, отбирали клинковое оружие, длинное и короткое.

Все внимание было отдано Бхиму, а Кесри тем временем вспахивал маковые поля. Вопреки всем стараниям, он не мог изгнать мысли о предстоящем отъезде брата в Дели и представлял, как тот в новом красивом тюрбане и увешанный оружием оседлывает коня. Сам он составлял резкий контраст этой картине: голый, в одной лишь грязной ланготе, обмотанной вокруг чресл, взмокшее тело облеплено мухами. Значит, вот какая жизнь ему уготована: год за годом плестись вослед тягловой скотине, отпрыгивая в сторону, когда той вздумается на ходу испражниться, не знать ничего, кроме посевной и уборки, считать роскошью часок сна днем, который удалось урвать в тени дерева, а вечером безуспешно отмывать грязь на ногах, намертво въевшуюся меж пальцев. Бхим же увидит разные города, будет набивать мешки трофеями, сладко есть и блаженствовать в объятьях прекрасных женщин.

Кесри бросил быков посреди поля, сел под дерево и, обхватив руками колени, заплакал. Таким его и нашла Дити, когда принесла ему обед – лепешки роти с маринованными овощами ачар. Поняв все без слов, она была с ним до самого вечера и помогла закончить вспашку.

По дороге домой Дити сказала:

– Не тревожься, у тебя все получится. Ты тоже уедешь.

– Но когда, Дити? Батавела, поведай – когда?

Несколько дней после неудачной встречи с миссис Бернэм и ее дочкой Захарий пребывал в постоянном страхе, что его погонят из комфортабельного жилья на баджре. Казалось, вот-вот появится слуга с запиской, извещающей об увольнении по причине неблаговидного поведения.

Шли дни, извещений не поступало, и Захарий решил, что ему, видимо, предоставлен второй шанс. Однако он понимал, что расслабляться нельзя – внезапные всполохи света в окнах особняка свидетельствовали о неусыпном надзоре, – и оттого всеми силами соблюдал приличия в одежде и поведении вообще. Работая на открытых частях судна, Захарий, невзирая на жару, укутывался с головы до пят.

Если исключить это маленькое неудобство, он был вполне доволен своим житьем. Дни его проходили бессобытийно, но плодотворно: вставал он рано и планомерно работал до заката, порой призывая на помощь господских слуг, но чаще справляясь самостоятельно. Похоже, столь тихое и скудное существование вызвало сочувствие челяди, которая неустанно снабжала его остатками с господского стола, и, сказать по правде, еще никогда в жизни он не ел так вкусно и не жил в таком комфорте.

Всего лучше были ночи. Захарий нежился в объятьях мягкой упругой кровати, но истинной роскошью были тишина и одиночество. У него, избалованного сытной едой и мирной обстановкой, так разыгрывалось воображение, что он без всякого труда выманивал из тени образ Полетт, укладывал его к себе в постель и порой по нескольку раз за ночь предавался восхитительным утехам.

Однажды утром, когда он работал на баке, с берега долетел голосок Аннабель:

– Эй, привет!

В ответ Захарий козырнул:

– Здравия желаю, мисс Аннабель.

– Я пришла попрощаться, нынче уезжаю в Хазарибагх.

– Что ж, счастливого пути, мисс Аннабель.

– Спасибо. – Девочка шагнула ближе к воде. – Скажите, мистер Молотчик, вы же знакомы с Полетт, верно?

– Да, так и есть.

– Как думаете, вы скоро с ней свидитесь снова?

– Не знаю. Надеюсь.

– Если увидите ее, передайте, пожалуйста, от меня привет. Я по ней очень скучаю.

– Я тоже, мисс Аннабель.

Девочка кивнула.

– Пожалуй, пойду. Мама не хочет, чтобы я с вами разговаривала.

– Почему?

– Говорит, девочке не пристало беседовать с молотчиками.

Захарий рассмеялся.

– Ну тогда бегите домой. Прощайте.

– До свиданья.

В тот же день миссис Бернэм с Аннабель отбыли, две недели особняк был темен и тих. А потом вдруг озарился огнями, и Захарий понял, что хозяйка вернулась. Неделей позже на лужайке перед домом возникла суета: лакеи, горничные, садовники развешивали гирлянды фонариков, расставляли стулья. Один слуга сказал Захарию, что затевается большой прием в честь дня рождения хозяйки.

Вечером к дому подъехало изрядно экипажей и колясок, до поздней ночи на лужайке звенели смех и голоса. Захарий счел за благо уйти с глаз долой, скрывшись в своей каюте.

На другой день, ближе к вечеру, слуга принес щедрые остатки с банкета и несколько бутылок пива. А еще он доставил небольшой сверток и конверт, на котором стремительным косым почерком было начертано имя Захария.

После той злополучной встречи миссис Бернэм впервые обратилась к нему, и он, вскрывая письмо, очень волновался – поди знай, что в нем. К его удивлению, тон послания был не просто учтивым, но почти сердечным.

30 августа 1839

Дорогой мистер Рейд,

Надеюсь, Вы устроились хорошо и дело с ремонтом продвигается. Если Вам что-нибудь нужно, без колебаний, пожалуйста, известите слуг.

Однако не хлебом единым жив человек, и Вы, безусловно, нуждаетесь в облагораживающей литературе, коя скрасит Ваше одиночество. Посему я взяла на себя смелость послать Вам две книги. Полагаю, Вы сочтете их интересными.

Искренне Ваша,

К. Бернэм

Теперь стало ясно, что казнь откладывалась! Захарий испустил радостный стон и, бросив сверток с письмом на прикроватную тумбочку, отпраздновал отмену приговора бутылкой пива под прекрасную закуску. Затем поднялся на палубу и пригласил Полетт посидеть с ним, любуясь звездами. Присутствие ее было столь ощутимым, что он тотчас возжелал постельных утех и поспешил обратно в свою каюту, на ходу раздеваясь. Не теряя времени, Захарий откинул москитную сетку, скользнул под простыню и замешкался лишь на секунду, нашаривая заскорузлую тряпицу среди других, столь же обляпанных и в немалом числе разбросанных по кровати.

Он уже хотел задуть свечу, но взгляд его упал на сверток, присланный хозяйкой. Захарий сдернул бумажную обертку и увидел две книги, какие и следовало ожидать от миссис Бернэм, – биографию давно почившего миссионера и сборник проповедей какого-то преподобного.

Скукота, да и сейчас Захарий был вовсе не расположен к чтению; он собрался вернуть подарок на тумбочку, но тут из одной книги выпала брошюра, шлепнувшись ему на грудь. Захарий глянул на обложку, с которой вопили слова, оттиснутые жирным шрифтом:

ОНАНИЯ,

или Мерзкий Грех

Самоудовлетворения

Он резко сел в кровати; смысл названия был не вполне ясен, однако породил тревогу. Наугад открыв брошюру, Захарий увидел жирно подчеркнутый абзац:

Самоудовлетворение суть противоестественное действо, коим мужи и жены, отринув услуги другого пола, оскверняют свои тела; предаваясь грязным фантазиям, они пытаются воссоздать ощущение, коим Господь сопроводил плотские отношения полов во имя продолжения человеческого рода.

Точно завороженный, Захарий уставился на слова “грязным фантазиям”. Почувствовав, как от стыда покрывается мурашками, он поспешно перелистнул страницу, однако сразу наткнулся на еще один подчеркнутый абзац:

…само по себе ужасно и противоестественно, сие занятие порочно и мерзко до крайности, преступность его вопиет, а последствия сокрушительны: оно разрушает супружескую любовь, извращает природные склонности и уничтожает надежду на потомство.

Захарий лихорадочно перевернул страницу:

У мужчин и юношей даже одноразовое действо часто вызывает фимоз, а то и парафимоз^[18]; не стану разъяснять сии термины, скажу только, что хворям этим сопутствуют чрезвычайная боль и мучительное неудобство, кои могут привести к язвам и прочим скверным последствиям. Многократное самоудовлетворение вызывает странгурию^[19], приапизм и прочие заболевания пениса и семенников, но особенно грозит гонореей, гораздо опаснее той, какой заразит женщина…

Брошюра выпала из дрожащих рук. Захарий спустил подштанники и осмотрел себя на предмет язв, странгурий и фимозов. Он не знал, как они выглядят, однако в зарослях жестких лобковых волос, на члене и морщинистой мошонке было предостаточно ранее не замечаемых тревожных признаков: прыщики, угри, складки и набухшие вены.

Когда же все это появилось и что предвещало? Слава богу, не было симптомов начинающегося приапизма. Эту болезнь часто обсуждали моряки, называя ее “порчей лонг-такель-блока”. Говорили, все заканчивалось ужасно – иногда головка члена лопалась, точно чирей или нарыв. Невообразимая напасть.

И тут возникла мысль, напугавшая еще больше букета болезней: что, если появление брошюры отнюдь не случайно? Может, миссис Бернэм умышленно вложила ее в книгу, зная, что она дойдет до адресата?

Нет, это просто невозможно. Нельзя и представить, что хозяйка вообще знает о существовании подобной книжки, не говоря уже о знакомстве с ее содержанием. Да нет, столь утонченная дама, богатая госпожа, и не взглянет на эдакую писанину. А если вдруг и взглянет, то никогда – никогда! – не пошлет ее едва знакомому мужчине.

И потом, зачем ей это? Какие у нее основания считать его онанистом?

Коли ей ведомо о нем столь тайное и личное, то она, стало быть, заглянула в самую его душу. А такое глубокое проникновение в мысли и чувства другого человека означает полную власть над ним; теперь он, рукоблуд, не посмеет смотреть ей в глаза.

И что самое ужасное, никогда не выяснить, знает она или нет, ибо подобная тема не может возникнуть в разговорах молотчика и хозяйки.

Захария окатило паникой, и все мысли о предвкушаемой встрече с Полетт вмиг испарились. Нахлынувшее отвращение к себе было чрезвычайно острым, и казалось невозможным, что столь грязное искушение когда-нибудь вновь его посетит. А если все же оно возникнет, с ним надо бороться и доказать, что он никакой не онанист. Решено, ибо от этого зависит его свобода и власть над своей душой.

Захария передернуло, когда на глаза ему попались тряпицы в желтых пятнах, разбросанные по кровати. В свете новых знаний они, невыразимо гадкие, выглядели подлинными символами греха и заразы. Ту, что была приготовлена для сегодняшней ночи, он, содрогаясь от омерзения, забросил в угол. Затем поднял упавшую брошюру и прочел ее от корки до корки.

В последующие дни он зачитал “Онанию” почти до дыр. Особенно сильное впечатление оставили главки о болезнях, и с каждым прочтением крепло ощущение всяческой заразы, зревшей в его теле.

До сих пор он пребывал в уверенности, что триппер – месть лохматки, возможная лишь в том случае, если конкретно пошуровать своим ломом в кочегарке, хоть с носа, хоть с кормы. Но ему и в голову не приходило, что подъем мачты подручными средствами может иметь те же печальные последствия.

На “Ибисе” он, превозмогая ужас, смешанный с любопытством, наблюдал за муками матросов, которые подцепили триппер и теперь вопили, пытаясь отлить из сочившихся гноем елдаков в волдырях и нарывах. По рассказам, лечение ртутью и пиявками причиняло не меньшую боль. Вот так посмотришь и решишь, что уж лучше навеки зачехлить свое орудие, чем угодить в этакую переделку.

Никогда не было и мысли, что ночные свидания с Полетт могут привести к подобному финалу. Он-то думал, патронташ его ничем не отличается от мочевого пузыря или кишечника и точно так же периодически нуждается в опорожнении. Кто-то говорил, время от времени молофью надо сливать – мол, это все равно что высморкаться. Всякий, кто хоть раз ночевал в матросском кубрике, не мог не заметить канонаду, сотрясавшую гамаки. Не однажды Захарию доставалось по носу от верхнего соседа, чересчур энергично ведшего огонь. И тогда он выдавал фразу, которую временами адресовали и ему: “Хорош уже надраивать пищаль! Пальни и успокойся!”

От воспоминания, что именно завзятые рукоблуды чаще других хворали триппером, екнуло сердце. Сам-то он избегал этой участи, пока не попал под чары призрака Полетт. Сейчас он боролся с соблазном вновь очутиться в ее объятьях, и даже начальный звук ее имени стал невыносим, как и слова вроде “обет” и “манжет”, рифмовавшиеся с “Полетт”.

Хуже всего было то, что с каждым днем усиливались тревожные симптомы приапизма – недуга, который, как он надеялся, его миновал. Словно в насмешку, болезнь проявилась уже после отречения от ее истока и как будто издевалась, набирая силу тем стремительнее, чем дольше длилось воздержание. Иногда ночами казалось, будто в паху бурлит котел, но Захарий, скрежеща зубами, удерживал готовую сорваться крышку, ибо иное означало бы капитуляцию и признание себя заурядным дрочилой.

Днем симптомы удавалось приглушить усердной работой. И все равно не проходило часу, чтобы штуцер не шевельнулся в своем чехле. От вида облака, напоминавшего женскую грудь или бедра, перед штанов мгновенно вздувался, точно спенкер под свежим ветерком. Стоило на реке появиться лодочнице в сампане, и приходилось опрометью бросаться за фартуком, чтоб было чем прикрыться. Однажды козочка, лениво щипавшая травку вдали, вдруг навеяла воспоминание о нежном изгибе женского тела, и швартовый конец тотчас попытался пробить клюз в клапане штанов.

Захарий ужаснулся глубине своего падения: если уж скотина – коза! – так на него воздействует…

Он угрюмо смотрел на слуг, приносивших кормежку, и гадал, наведывались ли они когда на Онанские острова. В их лицах он выискивал упомянутые в брошюре признаки: прыщи, лихорадочные пятна, темные круги под часто моргающими глазами, неестественную бледность. Но если что-то и было, то не столь заметно, как на его собственном лице. Видимо, слуги женились рано, и потому им не было нужды прибегать к пороку одиночества.

И даже столь невинное раздумье таило в себе опасность: одна мысль цеплялась за другую, и перед глазами возникали картины ночных забав слуг со своими женами. Волосатая лапа, державшая поднос, вдруг обретала форму женской груди, а обветренные костяшки на руке, подававшей миску с жарким, превращались в темные набухшие соски, и тогда утлегарь в штанах мгновенно подавал признаки жизни, заставляя придвинуться ближе к столу.

В его нынешнем состоянии Захария более всего страшила возможность неожиданной встречи с миссис Бернэм. Потому-то все свое время он проводил на судне и вообще не сходил на берег. Но однажды утром, измаявшись вконец, решил, что заточение только усугубляет его бедственное положение, и заставил себя пойти прогуляться.

Шагая по берегу, он вдруг почувствовал, как исчезла тяжесть в голове. Зуд в паху тоже понемногу утих, но Захарий предусмотрительно не отрывал взгляд от земли. Однако постепенно его уверенность в себе окрепла, и он стал смелее смотреть по сторонам. Как ни странно, многое из того, что еще вчера мигом подняло бы его бизань – выпуклость груди под сари, мелькнувшая лодыжка, – нынче не вызвало ни малейшего шевеления.

Окончательно осмелев, Захарий позволил взгляду бродить где ему вздумается, задерживаясь на соблазнительно пышных облаках и зазывно колышущихся кронах деревьев. Повод для беспокойства не возник, и тогда он осмелился произнести запретные “обет” и “манжет”, потом даже гаркнул “Полетт!”, но и тогда его носовая часть осталась в полном порядке, швартовый конец лежал свернутым в бухту.

Захарий остановился и вдохнул полной грудью, наслаждаясь дарованным избавлением от напасти. Потом он радостно зашагал обратно к судну, где, словно в подтверждение полученной реабилитации, его ожидал гость.

Мистер Дафти принес приглашение на благотворительный бал-маскарад по сбору средств для калькуттской Мореходной миссии; бал устраивали в доме начальника порта и, по традиции, несколько билетов отдавали малоимущим, но достойным молодым морякам.

Захарий горячо поблагодарил старого лоцмана, поняв, что достать билет было совсем непросто.

– Да вот беда, мистер Дафти, у меня нет маскарадного костюма.

Оказалось, лоцман подумал и об этом.

– Не беспокойтесь, мой юный друг. Я приготовил вам костюм, такой же, как себе. В день маскарада приходите ко мне пораньше, мы отобедаем, и я вас снаряжу. Костюм обойдется вам даром, и, обещаю, вы останетесь довольны.