Черные сны

Невольничий труд в душе Егора оставлял неприятный осадок, который откладывался каждый день, рос слой за слоем и того гляди, грозил превратиться в топь. Пожилые люди со своей «правдой», «комбэками», с претензией на особое внимание и уважение, неаккуратные, в облаке неприятных запахов, глухие, тугосоображающие, медлительные, немощные и так будили в нем неприязнь, а с нынешним обременением он и вовсе на них озлился. Временную работу он называл «каторгой». Из всех закрепленных за ним «мумий», а всего их было семь, только Богдан вызывал симпатии.

Сгибаясь под тяжестью, какого-то дурного нехорошего предчувствия Егор плелся по невзрачным осенним улицам и думал; «Почему наши старики не могут быть такими аккуратными, опрятными, как мюнхенские бабушки». На днях по телевизору он смотрел репортаж о немецких пенсионерах. Ему было с чем сравнивать.

«Ладно, пусть жалкая пенсия не позволяет куролесить по Европам, отправляться в круизы, прожигать остатки жизни в дорогих отелях или на песчаных пляжах, восстанавливаться в израильских клиниках и благоухать «подстегнутыми» гормонами, но ведь можно смыть с себя неприятный запах, подстричься, обрезать ногти, постирать одежду, заштопать дыры и не быть такими сварливыми и угнетенными».

Дверь скрипнула, и Егор оказался в узком коридоре. Кабинет Червякова слева. Справа бухгалтерия, шуршащая бумагами и сплетнями. Егор обозвал ее «теточная», где постоянно на заставленном всякими банками подоконнике кипятится чайник, на столах стоят разноцветные чашки, целлофановые мешочки с сахаром и печеньями. Где редко звонит телефон и полная Изотова с профессиональным недоброжелательством в голосе, словно ей безмерно все надоели, поднимает трубку и говорит через губу: «Алло». Дальше по коридору комната для приема посетителей с образцами бланков, прикрепленных кусочками скотча прямо к обоям. Сиротливый стол и крашеный стул притулились у торцевой стены под зарешеченным окном. В самом конце коридора кабинет начальника, точнее начальницы, Лидии Марковны Крестец. «Ходоки», к которым относился и Егор, своих кабинетов не имели. Приходили утром, получали задания и расползались по городку, как лекарственный раствор по капельницам к больным органам.

– Уже здесь? – из кабинета вынырнул Червяков. Для него Егор слово не придумывал, фамилия сама говорила за себя. Тщедушный дядечка, низкого роста с мокрыми волосиками, которые безуспешно пытались закрыть взбирающуюся к затылку плешь, с быстрыми глазками, порой хмурил брови, нагоняя на себя важность, но никого этим не пробирал.

Он снизу вверх недоброжелательно посмотрел на Егора, задержал многозначительный взгляд, как бы говоря, «Ну-ну, хлыщ, давай трудись, а я посмотрю. Мы-то с тобой знаем кто под кем». Они не поладили сразу и старались при встрече не заваливать друг друга любезностями. Червяков был наслышан о «подвиге» Егора и как ярый защитник своего класса пенсионеров не одобрял и даже в какой-то мере презирал пожарника – рохлю. По указанию Лидии Марковны содействовать психотерапевту, подобрал вновь испеченному работнику команду «по-контрастнее».

– Чтобы пожилые люди рассыпались из ассоциативной серой массы на разноцветные бусины, – говорил Алексеев, беседуя с Червяковым. – Чтобы Нагибин почувствовал разницу. Надо и больного и здорового, вредного и покладистого, высокомерного и ущербного. Вы меня понимаете? – Доктор пристально посмотрел на Червякова, словно недосказанное, передавал телепатически.

– Да, конечно, – отвечал тот и кивал, выдавливая из-под подбородка жирную складку. – У нас всякие найдутся, разве, что с покладистыми проблема.

– Это не обязательно, – Алексеев всплеснул руками и состроил кислую гримасу, – это образно. Главное, чтобы его подопечные были по-контрастнее, не похожие друг на друга, разного темперамента, достатка, социальной группы.

– А, ну да, ну да, – кивал опять Червяков, уже мысленно подбирая кандидатов.

– А где мне еще быть? – огрызнулся Егор. Он старался побыстрее покинуть контору, пробежаться по «пыльным квартиркам» и вернуться домой, погрузиться в привычную безделицу, смотреть телевизор и пить пиво под соленую трескучую воблу.

– А от вас, товарищ Нагибин, случайно не водочкой попахивает? – Червяков потянул воздух ноздрями и подался вперед. Егор буркнул. – Это от вас чем-то нехорошим потягивает, – и поспешил пройти к Верочке, которая выдавала разнарядку по «мумиям».

– Смотрите, Нагибин, допляшитесь, вышибут вас с пожарников.

Слово «вышибут» Червяков произнес с какой-то кровожадностью, словно наступал на окровавленный палец своего поверженного ненавистного врага. Егор остановился и резко развернулся. На его скулах желваки заходили ходуном. Он скрипнул зубами, долго гвоздил начальника взглядом, пока тот не отвернулся и спешно не скрылся за дверью в бухгалтерии.

– Опачки, стоять. Здорово, старичок! – в дверях показался Костик Паршин. С некоторых пор Егор стал его недолюбливать. Тот казался ему скользким, двуличным типом. Всем в конторе подмазывал и улыбался. Со стариками он не церемонился. Знал, кого можно прижать к ногтю и пользовал.

Паршин часто околачивался в кабинете у замначальника, и когда они закрывались за филенчатой дверью, у Егора ассоциировались с двумя навозными червями, которые переплетаются, ворочаются в коровьем дерьме и шушукаются промеж себя, перетирая грязные делишки. Они сразу замолкали, делали недовольные физиономии, стоило кому-нибудь потревожить их навозную идиллию. Улыбки сползали с лиц, глаза становились холодными и неприветливыми.

Несмотря на внутреннюю зреющую неприязнь, Егор не мог отвергнуть «дружбу» Паршина. Костик относился к нему доброжелательно, порой казалось даже чересчур доброжелательно. Стоило только увидеть Егора, как сразу растягивал свои бледные губы в улыбке и кричал, – Опачки! Опачки! Егорыч, стоять, – долго тряс руку. У него был такой мыльный взгляд, что казалось, через глаза он заскальзывает к тебе в голову и там старается выискать тараканов. Егор отводил взгляд, старался посмотреть ему за спину и каждый раз думал, «Дай только повод и я тебя знать забуду».

Паршин на дух не переносил стариков, но об этом знали немногие. Как правило, на людях он очень бережно и трепетно отзывался о своих подопечных, ласково их называл – «одувашками». Но когда с Егором курили на крыльце «конторы», заговорщицки озирался и полушепотам обзывал их «старыми калошами» и «дешевыми потаскушками», а чаще всего употреблял слово «конченые». Паршин не притворялся перед Егором. Видимо, не считал его опасным и видел в нем идейного союзника. Егор часто задавался вопросом: «Какого черта он ешкается с «мумиями», раз терпеть не может? Он-то птица вольная. Да и денег на «соцке» не срубить».

В первый день работы Егора Паршин водил его по квартирам и домам подопечных. Знакомил, значит.

– Это будет, – предупредил Костик перед началом экскурсии, – цирк на дроте с «Дротоверином», или поход в палеонтологический музей.

Глава 2. «Экспонаты»

– Вот, в этой клоаке у нас живет поэтесса, она же актерша погорелого театра Стелла Аркадьевна Бердячья. – Поймал улыбку Егора, подмигнул и сказал. – Раньше где-то на Московских подмостках кривлялась. Школьная любовь нашего Червякова, прикинь, – и быстро добавил. – Ты только меня не выдавай.

– Могила, – Егор состроил обиженную физиономию.

– Короче, – слабая улыбка снова заиграла на бледных губах Паршина, – дали ей там под зад мешалкой и прикатила она к нам, как говорит сама, «сеять средь голытьбы окаянной светлое и доброе». Такая одряхлевшая шансоньетка, манматерь и все такое.

– Монмартр, – поправил его Егор.

– Не один фиг, старушка мнит себя богемой. Ты давай с ними осторожно. Даш слабину, съедят. Особенно этот Сивый, потом с ним познакомлю. Халявщик жуткий. Хоть пять копеек, но выпросит. Ну, вот и прибыли.

Соцработники зашли в подъезд, дыхнувший на них мочой и застоялой сыростью, глянул обвалившейся штукатуркой и намалеванными на стенах матерными словами.

– Все хочу у этой поэтесски спросить не ее таланты? – Паршин кивнул на «расписанную» стену.

– Тут совсем не в склад, – возразил Егор.

– Нет, здесь в склад, это у нее не в склад.

Парни переглянулись и прыснули. Паршин остановился перед дверью, обитой потрепанным дерматином, продавленным струнами в форме ромбов, и подбородком указал на нее, мол, сейчас сам увидишь. Нажал на кнопку звонка.

– Кто там? – спустя минуту послышался из-за двери приглушенный женский томный голос. У Егора в голове моментально возник образ Раневской и ее «Муся, не нервируй меня».

– Фраерок пришел, и еще кого-то привел, – констатировала высокая томная, немного грузная пожилая женщина в шелковом до середины голени, веселеньком халате с китайскими мотивами, с длинным отложным воротником, из которого росла дряблая некрасивая шея. Помятое лицо с отекшими веками, с вялой желтой кожей, сквозь которую проступал бледный призрак заносчивой и привлекательной когда-то дамы. Венчала голову крона из сухих крашеных волос с большим вульгарным бантом у левого уха. Ее ноги в штопанных черных чулках оканчивались поношенными розовыми тапочками с помпонами. В левой руке она держала длинный, как спица мундштук, на конце которого тлела сигарета, судя по едкому дыму – дешевая.

Стелла Аркадьевна окатила визитеров усталым, надменным взглядом, ухмыльнулась и пропустила в квартиру, словно докучливых поклонников в гримерку. Повела гостей на кухню, где булькал чайник. Егор обратил внимание на старые обои, местами отклеивавшиеся, затертые на углах, на избитый плинтус, на вытертый скрипучий паркет. Квартира выглядела убого, напоминала ярмарочный балаган. То тут, то там на глаза попадались разные финтифлюшки в виде ангелочков на цепочках, плюшевые сердечки пришпиленные иголками к стене, капроновые бабочки на занавесках, цветастые афиши, как напечатанные, так и написанные от руки гуашью. На углу трюмо висела шляпка с переливчатыми фазаньими перьями, искусственные розочки с фиалками печально свисали с крышки буфета, множество разнообразных магнитиков заляпали холодильник. Пыльные тяжелые шторы из красного атласа с висюльками по краю и вздержками напоминали кулисы. Вся эта аляповатость, подчеркивала убогость жилища неудавшейся актрисы, рефлексирующей по поводу своего нереализованного таланта.

В груди у Егора бродило какое-то неприятное смущение, словно он видел дыру на чулке поэтессы и этого стеснялся. Хотелось поскорее покинуть размалеванный «пыльник».

– Внимания не обращайте, я скоро собираюсь обновить декорации, – в последнее слово она произнесла протяжно с легкой небрежностью. – Вы когда-нибудь слышали о Станиславском?

– Ага, – отозвался Паршин, стягивая вязаную шапку и приглаживая рукой топорщащиеся волосы, – и о Немировиче с Данченко тоже.

– Однако, – она остановилась и обернулась на соцработников, словно намеревалась что-то в них такое рассмотреть. С минуту смотрела, потом отвернулась к буфету. – То бишь о чем я? Ах да, о Станиславском, – пела она, выставляя сервизные пыльные чашечки на столик. Как такового обеденного стола на кухне не имелось, а был этот низенький на изогнутых ножках, вокруг которого стояли пуфики. Егор сразу представил, как пожилая дама в три погибели хлебает ложкой суп.

– Константин Сергеевич величайший театрал, учитель и режиссер, – ее взгляд подернулся муаром, мыслями она вознеслась, – оставил нам богатое наследие. Мне в свое время довелось играть на сцене великого Художественного в «Антигоне». Станиславскэй, – теперь она говорила высокопарное «э» вместо «и», – считал, что с «Царя Федора», «Венецианского купца» и «Антигоны» и началась историко-бытовая линия МХАТа. А МХАТ, к вашему сведению, создавался как альтернатива императорским театрам, кстати. Какая тогда была публика. – Дама мечтательно покачала головой. – Образованные, эрудированные, воспитанные люди, культурные. Я счастлива, что мой творческий расцвет пришелся на то театральное время, когда артистов носили на руках и певали дифирамбы. Я знала Высоцкого, играла в одной труппе с Невинным, Табаковым, самим Смоктуновским, Савиной, Аллой Тарасовой, – эти имена она произнесла на одном дыхании и на Тарасову его едва хватило. Сделала несколько тяжелых вдохов. Ее объемная грудь приподнималась, натягивая тонкую ткань халата. Некоторое время Стелла Аркадьевна смотрела невидящим взглядом в окно. Наконец, встрепенулась, стряхнула с плеч волшебную пыль искусства, взгляд прояснился, и она разлила чай по миниатюрным чашечкам, – а вы, молодые люди, в театр ходите? – спросила она. – Какие постановки вы имели удовольствие лицезреть? – в ее голосе слышалась издевка.

– Я лицезрю каждый понедельник и среду вас Стелла Аркадьевна, и мне этого предостаточно. Впечатлений набираюсь на оставшиеся дни и все думаю, думаю.

Егор промолчал. Он ни разу не посетил театр и теперь немного стыдился.

– Недоросли Фонвизинские, – снисходительно всплеснула Стелла Аркадьевна, – каждый, каждый человек обязан хотя бы раз в год посещать храм искусства, хотя бы для того, чтобы не утерять тягу к прекрасному. А стихи, стихи вы читаете? Для утоления интеллектуального, творческого голода, художественной жажды заложенной в нас самой природой. Вы что читаете? – Стелла Аркадьевна обращалась к Егору, – кстати, осчастливьте, назовитесь.

– Егор.

– Каких, вы, Егор, поэтов предпочитаете?

– Я?

– Своих я знаю.

Егор судорожно стал копаться в голове, выуживая фамилии. Кроме Пушкина и Лермонтова ничего на ум не шло, но когда неприлично затянутая пауза готова была оборваться насмешкой актрисы, он вспомнил.

– Белла Ахмадулина, – неуверенно произнес Егор. По его мнению, он назвал настолько редкое имя, что вряд ли кто из присутствующих его знает. Он надеялся, что заносчивая мадам, с интеллектуальным налетом, не полезет в бутылку.

– Прочтите что-нибудь, просим, – жеманно проворковала Стелла Аркадьевна и в упор посмотрела на Егора. «Блефует», – подумал Егор и несколько мгновений, оценивая намерения актрисы, смотрел на нее, но скоро был вынужден отвести взгляд. В двух ядовитых лужицах он разглядел затаенную издевку, которая только и ждет момента, чтобы выплеснуться. Егор понятия не имел, как выйти из дурацкого положения. Он имя то поэтессы с трудом вспомнил, не говоря о цитировании ее стихов. Спас положение Паршин.

– Я памятник воздвиг нерукопорный, к нему не зарастет покойников тропа.

– А вас, фраерок, – с раздражением процедила Стелла Аркадьевна, разочарованная сорвавшимся представлением, – я попросила бы притухнуть. Некультурно вклиниваться в разговор интеллектуалов.

– Да ладно, вам, Психея Аркадьевна, все мы тут театралы – интеллектуалы, токма каждый в своей помойке. Я вам такой цирк могу показать в лицах и по ролям, что не хуже Станиславского и попробуйте сказать «не верю», – хихикнул Паршин.

– Скабрезник, – фыркнула пожилая дама, – на большее у тебя ума не хватает. Давайте выкладывайте, с чем пожаловали и адью, повесы.

– Мы пришли к вам с миром, Стелла Аркадьевна, – протяжно заговорил Константин, – познакомить ваше величество с новеньким – Егоркой Нагибкиным. Теперь он будет вашим вассалом, слушателем и почитателем в одном лице. Издевайтесь, не стесняйтесь, – осклабился Паршин.

– Приято, – сквозь зубы процедила Стелла Аркадьевна, и едва заметно кивнула Егору.

– Мне тоже, – улыбнулся Егор и зачем-то добавил, – весьма.

– В отличие от некоторых, – женщина метнула огненный взгляд в Паршина, – мне кажется, вы Егор, для общества еще не совсем потеряны. А сейчас оставьте меня, я жду визита.

– Бомонд с третьего этажа прет? – съехидничал Константин. Стелла Аркадьевна демонстративно оставила реплику без внимания. Величественно подняла подбородок и устремила ледяной взгляд в коридор.

– Костя, послушай. Эта Стелла Аркадьевна совсем еще не старуха. Она пышит здоровьем,

ходячая, в тонусе. Какого черта мы к ней ходим. Что нет более нуждающихся стариков в нашем городке? – спросил Егор у Паршина, когда они вышли из подъезда.

– Стелла отдельная история. При случае расскажу как-нибудь. – Достал из кармана сигареты, угости Егора и прикурил сам. Они шли молча. Порывистый осенний ветер рвал серые тучи. Лужи покрывались нервной рябью. Сиротливые голые деревья размахивали ветками, словно просили у неба пощады. Воздух пропитался сыростью. Казалась, она затекает с дыханием и холодит изнутри. Зябко, сыро, хмуро. Еще неделя и первый прозрачный ледок затянет лужи, серебристый иней ляжет на травы и подоконники. Дыхание паром будет вырываться изо рта, молодой морозец защиплет нос и щеки. Яркое солнце взойдет и все кругом заиграет. А затем нагрянет зима, суровая забайкальская. Месяц – полтора и вспорхнут белые мухи. Закружат, заколдуют, постелят белую перину, накроют землю. Взвоют вьюги, метели, затрещит льдом Шилка, холод полезет в щели, загонит всех по домам.

Следующим в списке знакомств значилась Кокушкина Софья Петровна.

– Она самая «конченная» – восемьдесят один годок. Лежачая. Скорую через день вызывают. – Паршин заочно знакомил Егора со следующей подопечной. – Сын за ней смотрит – сопля – соплей. С ними в двушке еще обитает племянница из Воркуты с сожителем – мясником. Да. Не смотри на меня так. На бойне коров режет. Бугай жуткий. Кокушкина гнобит со страшной силой. Кока сам виноват. На него только посмотришь, пинка или шалабан хочется дать.

Егор не знал Кокушкина, но ему не очень нравилось, что Паршин так пренебрежительно отзывается о пожилом мужчине. Что-то подлое проступало в новом приятеле, словно под дружеской доброжелательной маской, кривлялось другое лицо, и пока он рассмотреть толком его еще не мог, но уже знал, что если разглядит, увиденное ему вряд ли понравится.

Социальные работники запыхавшись поднялись на пятый этаж панельного дома.

– Она училкой работала, – через вдох говорил Паршин, – ей с выходом на пенсию квартиру дали. Как самой молодой и здоровой на самом верхнем…, – отдуваясь он остановился на лестничной площадке. – У этих звонка нет. И лучше навещай Кокушкину в первой половине, пока мясник на бойне. Племянница днем тоже редко бывает. Брюхо на нос лезет, а она у подруг портвешок хлещет. – Он согнул палец и постучал костяшкой в дверь.

– Кто там? – с другой стороны послышался блеющий тихий голосок. Егору показалось, что его хозяин при смерти и вместе со словами утекают последние силы.

– Свои, открывай, – гаркнул Паршин. – Щелкнул замок и дверь приоткрылась. В щели показался глаз за толстым стеклом очков. Паршин толкнул дверь. Послышался глухой удар. Полотно остановилось и завибрировало.

– Давай, уже. Хорош подглядывать. – Паршин распахнул дверь шире и шагнул в квартиру. – Проходи, – позвал по-хозяйски Егора. – Один? – требовательно спросил Паршин у отступившего низкорослого мужчины лет пятидесяти, болезненного вида, в очках, потирающего ушибленный лоб. Тот закивал. Не снимая грязных ботинок, Паршин прошел по коридору, заглянул в боковую дверь, прошел дальше и подергал замок навешанный на грязную со следами взлома дверь.

– Спит? – Паршин неопределенно мотнул головой в сторону боковой комнаты.

Мужчина кивнул и затравленно, глядя увеличенными через линзы и немного косыми глазами на Паршина, отступил к стене. Выглядел он жалким, побитым. Он все еще потирал лоб. Внимательно, приподняв подбородок, словно примерный ученик внемлет педагогу, взирал на соцработника.

– Как у тебя здесь воняет. Окна открой что ли. – Паршин скривил лицо в брезгливой мине, – дышать невозможно. Кошмар. Куда пошел?

– Окна, – прошептал Кокушкин и рукой, как бы оправдываясь и стесняясь своей глупости махнул в сторону кухни.

– Потом, давай тащи ручку и распишись.

Немедля боязливый мужчина засеменил в боковую комнату.

– Ужас какой-то, – Паршин посмотрел не Егора, поднял брови и помотал головой, мол, куда народ катится, – быдло, быдлом. Ты их не расхолаживай. Сразу к ногтю. А этого и треснуть можешь. Он никогда не жалуется. – От своего могущества Паршин аж скрежетнул зубами. Казалось, злость в нем растет от осознания своей силы и власти, прямо пропорционально смирению щуплого мужчины. Что-то было в этом Кокушкине провоцирующее. Он напоминал зверька, мелкого пугливого грызуна с выпученными глазами. Безропотность, какое-то раболепство, застывший в глазах страх вызывали в Егоре жалость.

Паршин широким шагом прошел на кухню, бесцельно двинул рукой тарелку с недоеденной кашей, задел эмалированную кружку с бледным чаем, тронул сахарницу с отломанной ручкой, сел на шаткий табурет, оперся локтем о стол и устало провел ладонью по лицу. Рядом, как предупредительный вассал в раболепном наклоне уже стоял Кокушкин и протягивал шариковую ручку. Паршин склонился над бумагой и что-то написал.

– Здесь распишись, Мачо-пикча, – он небрежно пододвинул на край стола бумажку.

– За что? – прошептал Кокушкин и потянулся за ручкой, словно и не ждал ответа. С поспешностью поставил роспись на месте, куда ткнул Паршин, положил ручку и на шаг отступил от стола. С готовностью и услужливостью посмотрел косыми увеличенными глазами на соцработника. Паршин с нарочитой значительностью посмотрел на закорючку, на Кокушкина метнул строгий взгляд и, не торопясь, стал складывать бумажку. Во всех его движениях читалась напускная небрежность, какая-то гнобящая сладострастность. Паршин напомнил Егору Есю Лобана. Он отвернулся. Прошелся рассеянным взглядом по захламленной кухне, с закопченным кафелем над плиткой, горе грязных тарелок в раковине, алюминиевым кастрюлям с подтеками. Окно было без занавесок, стекло ломаной линией пересекала трещина, разбитую форточку закрывал кусок оргалита. Пахло чем-то кислым и еще животным, словно в квартире держали собаку.

– Это твой новый начальник. Звать Егором…, Егор, как твое отчество?

– Вадимович, – отозвался Егор, отрываясь от созерцания кухни. – Это не обязательно…

– Обязательно, правда, Кока? – мужчина закивал. Затем развернулся к Егору, приподнял голову и внимательно, словно мог видеть только прямо перед собой, посмотрел на него. Паршин тем временем сложил бумагу, Егору показалось, что это бланк рецепта, и положил в карман куртки.

– Все, Мачо-пикча, нам некогда с тобой балакать, давай, веди себя хорошо.

Кокушкин закивал, левой рукой обхватил запястье правой и потер, словно с него после долгой носки сняли наручники.

– Вот и молодца. Иди, проводи гостей.

Дверь за соцработниками закрылась, но через несколько секунд снова распахнулась. – А, вы, – позади послышалось неловкое пыхтение, – вы, Константин Сергеевич, для мамы…, – мужчина снова замялся, засопел, а потом выдавил, – обезболивающего?

– Что? – гаркнул Паршин и обернулся. В следующее мгновение хлопнула дверь, и следом послышался щелчок дверной щеколды.

– Гаденыш, – зло процедил Паршин, – обезболивающие, помирать уже пора, – он говорил, играя желваками. Затем посмотрел на Егора, его лицо подобрело. Он улыбнулся и подмигнул. От этого подмигивания Егору стало нехорошо, словно коллега подписал его на какое-то грязное дело. Сделал соучастником, пусть не прямым, но бездейственным потакателем какого-то безобразия.

– Вот так с ними. Надо держать в тонусе, не то раскиснут и потекут. В тонусе, понял, – он сжал кулак, хрустнули суставы, и потряс перед лицом. Стиснул зубы, на тощих скулах заходили шариками мышцы, взгляд стал ледяным.

Потом, когда Егор шел домой, думал, может и правда, так надо. Он вспоминал вечно негодующую соседку, которая с товаркой с первого этажа такой же старой целыми днями полировали доски на скамье у подъезда. Неприязненными, долгими взглядами встречали и провожали всех прохожих. Их головы поворачивались вслед, словно радары отслеживают самолет – нарушитель. Смотрят в упор, не моргая, словно не человека смущают, а манекен в магазине рассматривают.

Дальше Егор стал вспоминать, как они лезут без очереди, бесцеремонно отпихивают его, возмущаются переброженным негодованием по всякому пустяку. Стоит одной зацепиться, как тут же подхватывает хор шамкающих и скрипучих ртов. И всякую чушь несут. А что в поликлинике твориться в очередях? От злости они сами друг друга кусают. Затевается перекличка и пошло – поехало: да кто когда пришел, да кто был первее, да кто за кем занимал, да кто во сколько встал, да что съел или вообще не ел, да кто чем болеет, и у кого больнее… Один не отозвался, его забыли, начали новую очередь, а за ним уже другие назанимали и пошел галдеж справедливого негодования. И лица у них такие, словно с годами затачиваются для возмущения. Кажется, они не способны улыбаться и выражать другие эмоции, кроме как сосредоточенное раздражение. И только вроде все выяснят, только утихнут самые рьяные, как кто-то забывает, за кем занимал и все поновой.

Порой Егору казалось, что у них такой аттракцион. Они специально в больницу ходят, чтобы погневиться, погонять кровь, расшерудить себя изнутри, убедиться, что еще не совсем старые, излить свою желчь и потом очищенными вернуться домой. А затем копить ее до следующего сеанса групповой терапии.

– Дальше у нас по списку Модест. Пьяница «конченный». Да к тому же катальщик. С ногами у него какая-то ерунда. Отнялись, – говорил Паршин, приподнимая воротник куртки и отворачиваясь от обжигающего ветра. – Тот еще крендель. Умника из себя строит, всякие закавыки порет. – Он замолчал, а потом встрепенулся, словно о чем-то догадался, и посмотрел на Егора.

– Слушай, Егорыч, а чего тебе одних «конченых» насовали, прямо, как на подбор. Ты психолог бывший? Учился может?

– Нет, пожарник, – пробубнил Егор и упрямо наклонил голову навстречу ветру.

– Знаю, что пожарник и про подвиг знаю. Но ты имей в виду, я бы тоже так сделал. Подыхать из-за какой-то старухи… Просто не повезло, что тебя застукали. А так бы померла и померла. Днем раньше, днем позже. Ничего, Егорыч, здесь тоже жить можно. Пусть денежек мало, топать приходится и старых колош терпеть, но есть и кое какие преимущества, – он похлопал себя по заднему карману, где хранился подписанный Кокушкиным рецепт.

– Я вот, что думаю, к Модесту мы потом заглянем, а сейчас сходи-ка ты в обувную мастерскую в «Дом быта», по этой квитанции получи боты, – он полез в карман. – Изотова просила. А я пока по делу одному срочному метнусь. Через полчаса встретимся у афиши на Красина. Потом ко мне, обмоем твое стажерство. Как тебе такое?

Они встретились через полчаса, как и договаривались у круглой будки с конусной крышей, обклеенной афишами и объявлениями. Егор получил из ремонта старые разношенные, подбитые женские сапоги на молнии с потрескавшейся кожей на сгибах и гарантийный талон, свернутый в трубочку, засунутый в голенище.

– Получил? Молодца. А сейчас айда ко мне, – Паршин поднял пластиковый пакет, предмет, напоминающий по выпуклым формам бутылку, заманчиво булькнул.

Обиталище старшего товарища встретило Егора хмурым взглядом черных низких окон одноэтажного деревянного барака с почерневшими от времени досками, с торчащими над шиферной крышей антеннами на длинных палках. Ступени крыльца стонали под ногами, перила сгнили и лежали в сырой траве. Паршин долго ковырял ключом в замочной скважине, прежде чем открыл дверь. Они вошли в подъезд, в нос пахнуло сыростью, гнилыми досками и карболкой.

– Не мавзолей конечно, зато места много и соседей нет, что немаловажно. Та квартира напротив пустая. Я перетер с кем надо, – Паршин подмигнул Егору, – там все еще живет мертвый железнодорожник. Проходи, – Паршин отпер дверь в квартиру. В узком коридоре было темно, едва угадывались очертания каких-то предметов наставленных вдоль стены. – Осторожно, не споткнись, – предупредил хозяин и щелкнул выключателем. Под потолком вспыхнула желтым сонным светом лампа без абажура.

– Не разувайся, – махнул рукой Паршин, – проходи так. Нет не сюда, в другую комнату.

Егор остановился перед порогом замурзанной кухни и обернулся, – куда?

– Прямо по коридору и направо, она одна обогревается. Та, что дальше холодная. Тут с лета трубы чинят, все никак не сделают. Котлован за домом разрыли и бросили, он уже водой наполнился. Думаю, навсегда.

Осторожно ступая, опасаясь, что с подошвы посыплется земля, Егор прошел по коридору. Крашеные в коричневую краску, обтертые множеством ног гладкие доски, стонали и прогибались. Казалось, к их скрипу примешивается какой-то натужный вздох.

Коридор заканчивался бело-серой захватанной дверью с потрескавшейся и отслоившейся местами краской. Выглядела дверь таинственно и коварно. За такими дверями, как правило, скрываются вещи, которые тебя не обрадуют, но в то же время они манят. Егор несколько секунд колебался, затем повернулся направо и вошел в отапливаемую комнату. В лицо ударила волна жара с застоялым запахом грязных носков и карболки. В комнате было душно, кругом царил беспорядок. Армейская кровать была застелена полосатым покрывалом, а сверху лежало скомканное красное ватное стеганое одеяло. Егор догадался, что Паршин спит в одежде. Под окном стояли два трамвайных обогревателя. На одном пересушенные черные ботинки с матовой сухой кожей и задранными носами, на другом две пары черных вытянутых носков.

– Давай распологайся, – в комнату зашел Паршин с табуреткой в одной руке и бутылкой водки в другой. – Открывай пока, я сейчас пожрать сварганю.

Пили быстро и много, почти не закусывая. Через полчаса, Паршин хлопнул себя по коленям, – ну, что Егорыч, – проговорил Паршин, когда две трети поллитровой бутылки было опорожнено. По нему совсем не было заметно, что он пил. Только дыхание перегаром и блеск глаз выдавали его состояние. – Делаем перерывчик?

У Егора кружилась голова, а в животе разлилась приятная теплота. – Курить можно? – спросил он и полез в карман за сигаретами. Он решил, что в комнате, напоминающей сарай, это в порядке вещей.

– Не, братуха, извиняй. Курить на крыльцо.

– Лады, – Егор встал и нетвердым шагом направился к выходу. – Ты чего, не идешь?

– Потом. Иди один.

Холодный воздух обдал лоснившееся потом лицо. Раскрасневшийся, после выпитого и жаркой комнаты, Егор испытал удовольствие. Хмурый день уже не казался таким промозглым. Курил с наслаждение, взгляд блуждал по невзрачным низким домишкам провинциального городка, где половину жилого сектора составляли здания старой дореволюционной постройки с толстенными кирпичными стенами, низенькими оконцами с пыльными чердаками и жестяными крышами, над которыми возвышались полуразвалившиеся печные трубы. Многие еще топились углем и дровами. Не редкость было увидеть во дворах вдоль заборов и сараев поленницы.

Продавленный асфальт и выбоины на дороге заполнили мутные лужи. Опавший мокрый лист невзрачными кляксами залепил тротуар. Мокрая трава пожухла и льнула к раскисшей земле. Поздняя осень бесцеремонно, по-хозяйски брала бразды правления и уже не заигрывала красками.