Черные сны

По высокой дуге Егор запустил бычок в ржавый бодяг лохмами разросшийся перед бараком. Запер за собой дверь и вошел в коридор. Проходя мимо кухни, увидел в щель между приоткрытой дверью и косяком на светлом фоне окна покачивающуюся фигуру. Егор прильнул к проему. Паршин сидел к нему спиной на табуретке перед окном с опущенными плечами и раскачивался влево, вправо, словно маятник. «Может, он эпилептик», – Егору стало нехорошо. Паршин его пугал. Вся накопленная информация о новом приятеле спрессовалась и преобразилась. Создавалось впечатление, что Паршин психически не здоров. Его поведение не укладывалось в рамки понимания. И пугало. Осторожно ступая, растягивая скрипы половиц в плавные перекаты, Егор покрался прочь.

Остановился перед серо-белой загадочной дверью в конце коридора. Секунду колебался, быстро обернулся и, убедившись, что хозяин еще на кухне тихонько ткнул ее. Полотно беззвучно приоткрылось. В сером полумраке было трудно, что-то разглядеть. Егор распахнул дверь шире и вошел. Пахнуло пылью, сырым деревом и пряным ароматом яблок. Прямо у двери вдоль стены в три яруса стояли овощные ящики с яблоками. Некоторые плоды пропали, по коричневой морщинистой кожуре кругами пошла белая в точку плесень, некоторые почернели и раскисли. В углу примостился низкий шкаф, рядом – холодильник без двери, на полу два измочаленных в коричневых разводах матраца, прямо на них стоял дорогой велосипед в цветных наклейках со скоростями и аммортизаторами. На трехногом стуле лежал инструмент – головки, ключи, электродрель. Егор наклонил голову, чтобы прочитать название. «Хилти» было выведено черными буквами на оранжевом корпусе. У окна на круглом черном столе с гнутыми ножками стояли три пустые птичьи клетки. На крайней Егор задержал взгляд. Она отличалась от двух квадратных необычной формой, такие он видел только в кино. Изогнутые металлические прутья напоминали перевернутый колокольчик. С легким разочарованием Егор еще раз обвел взглядом захламленную комнату. Он сам не знал, что ожидал увидеть, но явно не то, что предстало взору. Утолив любопытство, он вышел, закрыл за собой дверь. Прошел в теплую комнату, сел на кровать и стал ждать Паршина. Приятная нега и благостное расположение растаяли, в носу все еще стоял аромат яблок, а перед глазами раскачивающийся Паршин с опущенными безвольными плечами. Егор никак не мог отделаться от ощущения, что находится в берлоге какого-то пока еще непонятного зверя. Вскоре по скрипу половиц он угадал в коридоре шаги Паршина.

– Опачки, а чего мы заскучали? – размытый взгляд Паршина облизал Егора. – Чего не пьем, – нетвердым шагом он подошел к кровати и с размаху опустился, так что запищали пружины. – Сегодня уже никуда не идем? – спросил Егор.

– Не, баста. Что-то меня развезло. Да и плохо спал сегодня. – Паршин постепенно завалился набок, глаза его закрывались. – Ты наливай…если что так…

Егор подождал несколько минут, пока Паршин не засопел, осторожно встал и с облегчением покинул теплую комнату. Стараясь, как можно меньше беспокоить скрипучий пол, на выходе заглянул в кухню. Рассеянным взглядом обвел узкую, вытянутую комнатку, где места свободного от мебели до стены оставалось метра полтора. На напольном шкафу среди немытой посуды лежал изломанный кластер с пустыми ячейками, а из-за белой хлебницы что-то торчало, очень знакомое. Егор собрался зайти и рассмотреть, но тут вдруг понял, что это. Из-за хлебницы выглядывал поршень шприца. Больше он не задерживался. Покинул барак быстро с тяжелым чувством.

На следующий день Паршин встретил его в коридоре соцзащиты.

– Опачки, Егорыч, салют. Никак меня ждешь? – тонкие губы растянулись в вялой улыбке.

Егор топтался уже минут пятнадцать возле бухгалтерии, ждал его. Оставалось еще несколько подопечных, с которыми предстояло познакомиться. Тамара Сергеевна – секретарь – грузная женщина в тонких изящных очках, с пучком крашеных волос отпечатала ему паспорт на разрешение посещения пенсионеров. Выдала инструкции и выписки из законодательства, с которыми он должен ознакомиться.

– Выкинь всю эту макулатуру. Паспорт только оставь. Подожди я сейчас, – он скрылся за дверью в кабинет Червякова. Появился вновь минут через пять.

– Все, каторжник, почапали. Ждут нас «одувашки». – И тихо косясь по сторонам прошептал:

– Дешевые патаскушки, – противно хихикнул, пряча голову в плечи. Затем продолжил уже обычным голосом.

– Сейчас к Жанне, от нее зайдем в «Караганду» кое-что прикупим, далее к Академику, к Сивому. Таксист под вопросом. И еще к двум ангелочкам. Это в последний самый момент. Если успеем. Они на Фрунзе, туда за Пойму.

На выходе они едва не сбили с ног женщину. Высокая с каменным лицом, с выступающей большой грудью под драповым пальто она подалась назад.

– Ой, – словно икнул Паршин и расплылся в извиняющейся улыбке, – простите нас, Лидия Марковна, ради Бога.

– Поосторожне, – Лидия Марковна смерила их неприятным холодным взглядом, – не надо так спешить. Мало того, что посторонних травмируете, самим можно голову сломать. Ее вытесанное лицо ничего не выражало. Не было понятно, сердится она, либо снисходительствует.

– Извините, – пробубнил Егор и поспешил проскользнуть мимо.

– Вы куда сегодня, Константин Сергеевич? – спросила она, пригвождая ледяным взглядом замешкавшегося Паршина. Он собрался последовать за Егором, но под пристальным взглядом дернулся и остановился, словно в его шестеренки, которые отвечают за ходьбу, просунули штырь и заклинили.

– Мы сначала в универмаг за продуктами, а потом по адресам.

Женщина пристально смотрела на него и молчала, словно просвечивала насквозь, разбиралась в хитросплетениях его мыслей.

– Да, – Паршин закивал, – так и сделаем.

– Кто у вас сегодня? – не отпуская его взглядом, спросила Лидия Марковна.

– Сивков, э-э-э, – под прицелом ее глаз он пытался вспомнить имя, а желательно и отчество подопечного. Лидия Марковна была строгой женщиной и требовала, чтобы подчиненные знали имена, фамилии и отчества своих подопечных. Это она считала неукоснительным правилом и первым шагом прививания уважения к пожилым людям и к своей работе. Казалось, она наслаждалась заминкой Паршина, – Юрий Андреевич.

– Анатольевич, – холодно поправила Лидия Марковна. – Дальше.

– Да, Юрий Анатольевич, потом к Жанне Евгеньевне, – Лидия Марковна согласно кивала, – к таксисту Богдану, – Паршин запнулся и сделал вымученное лицо.

– Сергеевичу, – с каждым напоминанием голос Лидии Марковны становился все строже, она все тяжелее нависала над бедным Паршиным.

– Да, Сергеевичу, затем к Марии Афанасьевне и Леониду Павловичу. – Он не стал называть «Академика», так как напрочь позабыл его имя, отчество, и даже фамилию.

– Константин Сергеевич, – неспешно нравоучительно начала Лидия Марковна, – в ваши обязанности входит знать своих подопечных, при общении называть их по имени и отчеству. Вы всем им в сыновья годитесь, надо проявлять к старым, немощным людям уважение и терпение. – Она покосилась на Егора, относя сказанное и к нему тоже. – Кстати, Егор Владимирович, Альберт Яковлевич провел с вами инструктаж?

Егор кивнул, хотя никакого инструктажа от Червякова он не получал. Единственным путеводителем в мире старости и немощи был Паршин со своими собственными измышлениями. Егор хотел побыстрее убраться и не общаться с этой грозной на вид дамой. Он впервые встретился с ней и знал только то, что она начальница всей их богодельни. Ни имени, ни отчества, ни фамилии не запомнил.

– Стерва крашеная, – процедил Паршин, когда унизительная экзекуция закончилась, и они свернули за угол дома, – только и знает имя, отчество, буд-то это показатель нашей работы. Такое ощущение, что это ей надо, чтобы остальные не забыли случайно, как ее зовут. Гадина, – зло прошипел Паршин, – ты, братуха, на нее особо внимания не обращай, всем рулит Червяк. Она высоко в облаках. На семинары ездит в Москву, на какие-то сборы в Читу, статейки в газеты стрикочет, а все грязное подтираем мы. Знаешь, кем она раньше работала? Директором детской школы художества. Ага. Теперь нам кровь портит. Паршин сплюнул.

– Ты, главное ее имя отчество выучи и хватит на первое время.

Из-за серых облаков боязливо выглянуло блеклое солнце. Контраст между темным и светлым вызывал ощущение конфликта, чего-то неправильного. Словно, солнце не вовремя встряло и хмурая осень сердится, еще больше сгущая краски. Ветер утих, и над городом повисла напряженная тишина. Лужи расправили морщины и отбрасывали тусклый ровный свет.

– Сначала зайдем к вдове, затем к академику, к таксисту, а там посмотрим.

– Костя, – заговорил Егор, – ладно я ссыльный, а ты-то чего здесь забыл? Платят копейки, начальница унижает, целыми днями топай, стой в магазинах в очередях, разноси продукты, мотайся по почтам, аптекам в дождь в мороз. Чего ты здесь забыл? И не говори, что ты проникся к обездоленным и сирым. Насколько я понял, стариков ты терпеть не можешь.

– Ты прав, Егорыч, – Паршин внимательно посмотрел на Егора.

– Все так, только надо уметь в любом, даже самом неприглядном дерьме найти изюминку. Есть кое-какие плюсики, как говорится с миру по нитке. Он широко улыбнулся.

– Но тебе это не надо. Ты все равно скоро сваливаешь. Продержись без залетов месяц – другой, под ногами не путайся и все будет пучком. Вернешься в свою пожарку и забудешь, кто такой Костик.

Паршин печально улыбнулся.

– Там вон, за тем домом налево поворачиваем.

Он вскинул руку и поднес к глазам часы.

– Жанночка строгая дамочка, любит пунктуальность. Принимает с девяти до десяти, если запоздаешь, тут-же строчит Марковне. Они подруги, еще с тех времен.

Паршин неопределенно мотнул головой. Но Егор догадался, что с давних.

– Их мужики, что-то вместе мутили. Жанночкин благоверный на «Ильиче» директорствовал, проворовался, его в тюрягу упекли, где он благополучно и скончался, кажись, от инфаркта. Она чем-то даже похожа на Марковну только поядовитее. Обе покусать мастачки. Вот, смотри.

Они завернули за угол.

– Это ее хоромы, весь первый этаж, а при живом муже все два занимала.

– Ого, – воскликнул Егор, – вот это домишка.

– Домишка, не домишка, а метров триста жилой площади будет. И главное хватает пенсии коммуналку оплачивать. Паршин многозначительно посмотрел на Егора. Затем распахнул кованную калитку в чугунной литой ограде и зашел на аккуратную, подметенную площадку перед домом с клумбами черной перекопанной земли с пучками пожухлых цветов, с щеткой подстриженных кустов вдоль изгороди и сиренью под окнами.

Они встали под медным, окислившимся и почерневшим козырьком, который удерживался узорчатыми подпорками. Паршин нажал на кнопку домофона. Скоро динамик зашелестел и из него послышался строгий голос.

– Кто? – прозвучало, как сломанная ветка, резко и громко.

– Здравствуйте, Жанна Евгеньевна. Паршин растянул губы в сладкой улыбке и наклонился к глазку камеры встроенной в домофон.

– Кто с тобой?

– Это, Жанна Евгеньевна, наш новый сотрудник. По распоряжению Лидии Марковны, теперь будет вас навещать. Покажи бумаги.

Паршин повернулся к Егору. Егор достал из кармана куртки документ и подал Паршину. Тот развернул его и продемонстрировал камере. Через минуту клацнул замок.

– Пошли, нас приглашают, – прошептал Паршин и мотнул головой в сторону железной двери с антивандальным покрытием. Они поднялись на три ступени и оказались на лестничной площадке перед дверью из дубового массива. Сзади с металлическим щелчком закрылась входная дверь. Паршин постучал в дубовую дверь. Деревянный, глухой звук раскатился по подъезду. Светлая точка глазка на несколько секунд затемнилась, затем послышались щелчки отпираемых замков.

Эта процедура длилось долго. Егору показалось, что вся дверь была утыкана замками и запорами. Наконец, дверь приоткрылась. В щель, ограниченной цепочкой, показался блестящий глаз. Он быстро цепко обшарил визитеров, затем пространство за их спинами. Звякнула цепочка и дверь распахнулась. В темно-сером приталенном платье, с тугим пучком черных волос на затылке, опираясь на костыль с поддержкой – канадку, стояла строгая безгрудая моложавая дама. Поджав тонкие бледные губы, приподняв подбородок, как бы с пьедестала взирала на соцработников. Она была холодная и какая-то острая, словно скальпель, готовая разделаться с любым, кто сунет нос в ее дела. Казалось, общение с соцработниками ей дается через силу. Настолько это неприятно, что ей не в силах это скрыть. Высокомерный расчленяющий взгляд вдовы Егору не понравился. Он понимал; это они делают ей услугу, стараются сгладить тяготы старческой жизни. Это ему предстоит в дальнейшем несколько недель покупать и приносить ей хлеб, молоко, прочие продукты, газеты, в том числе и туалетную бумагу.

– Еще раз здравствуйте, Жанна Евгеньевна, – залепетал Паршин. – Лидия Марковна шлет вам привет и спрашивает, чем может быть полезной?

Хозяйка едва заметно кивнула головой, развернулась прямой спиной, как циркуль, и сильно припадая на короткую ногу, опираясь на костыль, похромала по коридору.

– Снимай башмаки, – шепнул Паршин Егору и, придерживаясь рукой за стену, спешно стал стягивать ботинки. – Тапки там.

Егор почувствовал неприятный запах источаемый носками Паршина. В себе он был уверен, так как утром надел свежие. Его не оставляло гадкое, неуютное чувство просителя. Они, словно пришли бить челом у барыни. Не сказав ни слова, одним взглядом и проступающей породой она принизила их до батраков.

Они прошли по блестящему паркету, в светлый просторный холл, где выпрямив спину, словно проглотила кол, на самом краешке изящной кушетки, жеманно сложив руки на коленях, их ждала Жанна Евгеньевна. Откуда-то из соседних комнат доносилась песнь канарейки. Приземистый с толстыми кирпичными стенами дом, с характерными чертами времен еще дореволюционной купеческой моды, хранил ауру незримого присутствия старых владельцев. Внутри он выглядел куда современнее. Роскошь не топила, не вязла в зубах, не пестрила, а лишь намекала мелкими точными деталями на изысканный вкус хозяйки. Центральное место в холле занимал большой встроенный камин, облицованный изразцами.

Хозяйка повелительным жестом указала на два стула у двери. Егора не покидало ощущение, что он участник какого-то спектакля, и все эти нелепые движения срежессированы. Жанне Евгеньевне не семьдесят два года, а куда больше. Она словно переместилась во времени вместе с домом из эпохи расцвета русской буржуазии.

– Со всем вниманием, – она слегка наклонила голову и приготовилась слушать Паршина. На Егора она даже не смотрела.

– Вот, Жанна Евгеньевна, – как-то по холопски смущаясь, – заговорил Паршин. – Хотим вас познакомить с новым работником, вернее сотрудником Нагибиным Егором Вячеславовичем.

Егор покосился на напарника. Его фамилия была Владимирович. Но поправлять не стал.

– Теперь мы вдвоем попеременно будем вас навещать и выполнять ваши задания.

– Приятно познакомиться, – Жанна Евгеньева царственно взглянула на Егора, словно дала милостыню.

– Взаимно, – просипел Егор, в горле запершило, он откашлялся.

– Я надеюсь, – хозяйка сделала паузу и снова перевела взгляд на Паршина, – проинструктировали своего коллегу о времени посещения и заведенном порядке?

– Разумеется, – с придыханием проговорил Паршин. Егору послышалось, что тот проговорил это слово со свистящей «с» на конце – разумеется-с. В памяти возник сюжет старого фильма, где Гоголевские благовоспитанные подхалимы пресмыкаясь перед самозванцем говорили именно так.

– Возьмите, – изящным движением Жанна Евгеньевна выудила из рукава сложенный лист бумаги и протянула Паршину. Тот соскочил с места и, раболепно пригибаясь, быстро, едва не переходя на рысь приблизился. Когда брал листок, Егору показалось, что он поцелует ей руку. Женщине, по-видимому, тоже так показалось, она отдернула тонкую кисть, сморщилась и брезгливо изогнула губы. – Первым делом отправьте заказную телеграмму в Ржев, – продолжала она тоном, не терпящим возражение.

– Если Рыбинский хлеб не свежий, возьмите наш и грузди, что принесли в прошлый раз, слишком соленые и, извините, сопливые. Найдите старушку, что продавала вам раньше. Козье молоко уже было с кислинкой. Спрашивайте, свежее ли. Пока все. Да, и передайте Лидии Марковне, пожертвования фонду перечислила. Пусть не беспокоится. Больше, господа, не задерживаю.

Она не искала общения и сочувствия. Она не тяготилась одиночеством. От соцработников ей было нужно лишь исполнение ее поручений. Где-то неугомонно щебетала канарейка.

Паршин едва сел, как тут же вскочил и заторопился в коридор как-то полубоком, словно чувствовал себя неловко из-за того, что повернулся к Божьей помазаннице спиной.

Когда обувались под строгим взглядом хозяйки, которая стояла поодаль, Паршин на мгновение задержался и посмотрел на замки.

– Сегодня, судя по щелчкам, вы заперлись только на четыре. Обычно на пять, не маловато будет, Жанна Евгеньевна?

– Самый раз.

Паршин кивнул, выдавил задом дверь и выкатился на лестничную площадку, увлекая за собой Егора.

– Что-то старая карга прячет. Понавешала замков… – Паршин задумался, затем продолжил. – От нее уходишь, словно от прокурора, вроде ничего пока еще не сделал и в то же время чувствуешь себя виноватым. Видел, как она разговаривает, словно слова дарит… Терпеть не могу.

– Так откажись, пусть Варвару или ту другую тетку с маленькой головой приставят.

– Нет, Варвару нельзя, слишком она это… Ну в общем она сама не пойдет к этой стерве, а матершинницу Светку уже пробовали. От ее рабоче-крестьянской простоты у вдовы едва акалептический удар не случился.

– Что?

– Ха, – довольно хмыкнул Паршин. – Это я так у академика нахватался. То есть копыта едва не отбросила.

– Апоплексический, – поправил Егор.

– Ты что, тоже академик?

– Нет. Просто слово знакомое. Но мне, кажется, правильнее эпилептический криз.

– Плевать. В общем, классовая нетерпимость у них случилась. Видел, какая она барыня, только меня и терпит… И я ее пока… – как-то в задумчивости тихо проговорил Паршин, – Червяк, наверное тебя специально к ней подвязал, чтобы… Хотя черт его знает. Там и твой психолог мудрит. Фиг разберешься. И вообще смотри. Червяку ты не понравился. Он своих бабушек и дедушек обожает, сам скоро на их месте окажется.

– А про какой фонд она говорила? – спросил Егор.

– Какой-то попечительский. Наша Марковна вообразила себя Саввой, для «конченых» открыла ночлежку. Только мне кажется муть все это.

– О порядке, каком-то вдова говорила.

– Ничего особенного, просто веди себя у нее прилично, молчи, быстро пришел, быстро ушел. Чуть полюбезнее с ней и будет тебе счастье. Во, смотри, – и Паршин вытянул из кармана брюк за длинную цепочку карманные часы. Они блестели на осеннем хилом солнце и своей тяжестью раскручивали цепочку.

– Не золото, но все равно, вещица недешевая. Паршин ловко подхватил часы той же рукой, что и мгновение назад держал цепочку. Нажал на кнопочку. Створка упруго откинулась, и взгляду Егора предстал перламутровый переливающийся циферблат с изящными тонкими стрелками.

– Так-с, сколько у нас натикало? – Паршин поднес часы к глазам, – без семи минут десять. На обед рано, а вот к академику заскочить успеем. Но… Он спрятал часы в карман.

– Сперва надо затариться.

Оказавшись внутри небольшого магазинчика, пропахшего хлебом и телогрейками, он достал список и стал заказывать продавщице, – масло «краевое» триста, молоко «ферма» полтора жирности, батон черного за восемнадцать… Закончил Паршин бутылкой водки «забайкальской», самой дешевой в ассортименте. Все остальные продукты тоже были в основном местных производителей и весьма бюджетными. За все про все продавщица попросила двести семнадцать рублей двадцать копеек. Паршин аккуратно отсчитал требуемую сумму и взял увесистый пакет. – А теперь к академику.

Паршин постучал кулаком в дверь.

– Иду-у-у, – послышался приглушенный протяжный голос. Щелкнула щеколда, дверь распахнулась. В нос пахнуло застоялым запахом старческого жилья. На кресле -каталке, держась за металлические обручи сухими, жилистыми, словно манипуляторы руками, сидел чисто выбритый с сизым подбородком, фиолетовой сеткой сосудов на щеках и носу пожилой мужчина лет шестидесяти. Худощавый, согнутый в подкову, едва коснулся посетителей взглядом водянистых блеклых глаз и уставился на пакет.

Модест Павлович Хазин жил куда скромнее, чем вдова осужденного за воровство чиновника. Он занимал две тесные комнаты на втором этаже старого кирпичного дома с деревянными перекрытиями, с потолками, штукатуренными по дранке. Узкий коридор, в котором едва могли бочком разойтись два человека, поворачивал направо в крохотную кухоньку с печью, на которой стояла двухкомфорочная газовая плитка. Егор прочитал на заляпанной жиром табличке «ПГ-2 – Н -П». Скрученные электрические провода в тряпичной обмотке, крепились на керамических изоляторах и тянулись от накладного выключателя к засиженному мухами плафону. Как и в большинстве домов этой части городка, узкие деревянные оконца пропускали мало света.

На кухне было задымлено и пахло жареным луком. На маленьком столе, притулившемся к «морозко» с дверцей напоминающей капот грузовика, на разделочной доске стояла чугунная сковорода, где в масле плавал поджаренный лук.

Егор сразу догадался, что академик пьющий. Под подоконником у чугунной батареи стояла шеренга пустых бутылок из-под водки.

– Модест, кота толкни, а то скоро на стол залезет себя лизать.

Паршин скривил брезгливую физиономию, взял со стола вилку, насадив золотистое кольцо, и отправил в рот.

– Пошел, пошел, Тесла, там, в комнате ногу поднимай, – тихо на выдохе, как старец Фура, проговорил инвалид.

Облезлый кот, опустил ногу, внимательно посмотрел на хозяина желтыми глазами, словно спрашивал: «Ты точно уверен, что этого хочешь?», – и нехотя побрел из кухни. Пинок Паршина придал ему ускорения.

– Ты принес? – слова вырывались из рта хозяина вместе с шумным дыханием, становилось непонятно, он так вкрадчиво говорит, или громко шепчет. Паршин не спешил отвечать. Подцепил еще колечко. Повернулся к Егору и предложил:

– Будешь?

Егор помотал головой. Его не покидало ощущение, что Паршин пришел в дом к своему близкому родственнику. Он посмотрел на Модеста Павловича. Тот не сводил глаз с пакета, раскачивающегося в руке соцработника.

– Как дела? Здоровье? – жевал Паршин, искоса поглядывая на старика.

– Хорошо, хорошо все. Не томи, голубчик.

– Давай скажи, что-нибудь умное. Удиви, давай, нового сотрудника. Ну.

– А чего сказать – то? – кадык инвалида нервно дернулся вверх, вниз приподнимая морщинистую кожу.

– Ну, эдакое, – куражился Паршин.

– Меня пиилица окигикала в лугах, не будет ли худа? Надокучил, как пигалица на болоте, криком киги!

– Еще.

– Подите в лес, милейший, – плаксиво протянул инвалид.

– Во, – Паршин засмеялся, – надо запомнить. А то все в задницу да на передницу. Видал, как академик чибучит. А когда выпьет, я его вообще не расшифровываю. Ничтожа смяшись, как тебе такое? – Паршин с вызовом глянул на Егора.

– Ничтожеся сумяшись, – просипел Модест Павлович.

– Что?

– Прошу тебя, всю душу уже истомил, сатрап, эдакий. Изымай.

– На, на, – Паршин говорил, так, словно хотел, чтобы от него, наконец, отвязались. С брезгливой миной полез в пакет и достал водку. У Модеста Павловича заблестели глаза. С заметным усилием он неспеша подкатил к столу, подрагивающей рукой взял бутылку, повернул этикеткой и прочитал название.

– Забайкальская.

Он судорожно сглотнул.

– Костик, голубчик, я же вас просил эту вытву больше не являть. У меня от нее голова колется.

– Как хочешь Модест, другой нет, – Паршин потянулся к бутылке.

– Ладно, ладно, голубчик, это я так не подумавши, чай не патриции в синедрионе. И на этом спасибо. Апофеоз апологету. А как вас, милейший? – хозяин обращался к Егору.

– Егор.

– А по батюшке, ну да ладно, после познакомимся поближе, подайте, пожалуйста, чарочку, вон, в том шкафчике. Вы…будите, – снедаемый больной страстью едва выдавил Модест Павлович, явно давая понять, как трудно далось ему такое выговорить.

– Спасибо, нет, – кинул через плечо Егор, открывая посудный шкаф, установленный прямо на тумбу. Дверца противно проскрежетала по столешнице. Пока Егор возился с посудой, а Паршин жевал жареный лук, Модест Павлович не выпуская из рук бутылки, открыл холодильник и достал блюдце с нарезанным лимоном и банку с корнюшонами. На его тонких бескровных губах блуждала бледная улыбка.

– Огурцы будем, а водку сам хлебай, – пробурчал Паршин и выхватил у старика банку.

– Да, конечно. Обязательно вкусите этих хрустящих сорванцов, – пропел инвалид. В воцарившейся тишине, тихо позвякивая горлышком о край рюмки, под равномерные бульки Модест налил до золотой каемочки. Блаженная улыбка не сходила с его губ. Егор, скривившись, смотрел на старого пьяницу с повадками трусливого побитого барбоса. Наконец, Модест поставил бутылку, мельком виновато взглянул на гостей, затем громко сглотнул и дрожащей рукой взял рюмку. Другой крутанул колесо и оказавшись спиной к смущающим его лицам, закинул голову назад, одновременно вливая пойло себе в рот. Утробный глоток огласил кухню. Модест Павлович секунду крепился. Затем шумно выдохнул, весь как-то сдулся, обмяк и замер.

– Все, голубчики, мне значительно лучше, – сипел инвалид, – я сам себя ненавижу в таком вот непотребстве. Рано встретил тернии в юдоли своей земной. Человек слабое существо.

– Он вилкой подцепил огурчик из банки и как собака кость, с хрустом откусил коренными. Пережевал и продолжил, – познавшее чары удовольствия, душевного утешение в горькой. Организьм молит. На дух не переношу эту мерзость. Когда-то я пил ее, теперь она меня… Abyssus abyssum invocat, - с этими словами он потянулся за бутылкой и снова налил стопку.

– Кредит еще позволяет? – он покосился на Паршина.

– Еще на раз. И давай это не втягивай нас в разговоры. Мы не попы, чтобы слушать твои исповеди.

– Поп, – Модест Павлович закашлялся смехом, стыдливо прикрыв рукой рот.

– Рукоположенный в духовный чин пастырь наш. Кхе-кхе, не от тебя серой попахивает, милейший?

– Чего? – Паршин с непониманием посмотрел на инвалида. По его лицу было видно, что он догадывается – о нем сказали, нелесное, но доподлинно не знает.

Модест Павлович не ответил, развернулся на своем инвалидном кресле и резким движением закинул голову. Грязные слипшиеся седые волосы сосулькой упали на затылок. Глоток, выдох, он медленно согнулся и затих, только макушка торчала из-за спинки.

– Все Модест, нам пора, чиркни здесь. – Паршин вытащил из внутреннего кармана ведомость и ручку, положил на стол рядом с инвалидом. Тот минуту сидел неподвижно, скрючившись в кресле у подоконника, а за грязным узким окном, перечеркнутый облезлым крестом рамы хмурился день. Под порывом ветра голыми ветвями размахивала черемуха, словно кричала: «Что же ты делаешь, Модест?» Модест Павлович тяжко выдохнул.

– Как я устал, – а потом громко:

– Как устал, знали бы вы.

Когда он развернулся, в покрасневших глазах стояли слезы.

– Ой, Модест, прекращай. Говорю, торопимся. Здесь вот, – он пальцем ткнул в бумагу. Старик не глядя, как-то обреченно поставил росчерк и посмотрел на Паршина. – Голубчик…

– Ну, что тебе? – с уставшим нетерпением проговорил тот.

– Голубчик, не оставь старика, – по щеке старика покатилась капля, – у меня еще есть марки.

– Все потом, Модест. Давай, Егор, двигаем, этот скулеж никогда не кончится. – Паршин пошел на выход, загребая с собой Егора.

– Пенсию обещают деноминировать? – прокричал старик уже в закрывающуюся дверь.

– Нет, – кинул Паршин и захлопнул.

– Как он на улицу со второго этажа выбирается? – спросил Егор Паршина в полумраке подъезда, спускаясь по крутой деревянной лестнице.

– А никак. Пьет, только когда принесу. Конченный он. В последнее время вообще раскис.

Несколько чувств мешалось в нем к старику. Ненависть – так тебе и надо, размазня, сам виноват и в то же время какое-то ноющее сострадание. Он пытался представить себя в инвалидном кресле, беспомощным, зависимым, запертым кирпичными стенами, окруженным старыми вещами и ему стало жутко от накатившей безысходности.

– Он дочуру выпер, когда она залетела. Один ее воспитывал. Жена умерла при родах. Холил дочу, лелеял, в институт московский готовил. Говорят, она с медалью закончила школу, умница, такая благовоспитанная. На фортепьяно играла. Единственно, страшненькой была. А когда она в подоле принесла, он ей коленом под зад.

– И что? До сих пор не общаются?

– Она с женишком той же зимой укатила. Так и с концами. Ни слуха, ни духа. Одно слышал – сожитель ее бездельник жуткий, сматался от нее. Так, кажется, и не расписались. А Модест теперь сопли на кулак мотает, водяру хлещит. Не поверишь, раньше крепче кефира в рот не брал. А ведь умный, гад. Даже жалко такой кладезь зарывать в сыру землю, – Паршин улыбнулся довольный удачной фразой.

– Какую академию он оканчивал? – спросил Егор.

– Точно не скажу, что-то с архитектурой связано. «Стрелу» в Чите строил он. Не сам, конечно, проект его.

*****

К Шаламову Богдану пришлось ехать на автобусе через весь городок. Остановка «Заречье» обозначалась ржавой табличкой с буквой «А», приколоченной к накренившемуся и почерневшему от времени электрическому столбу. На проселочной дороге, разбрызгивая лужи, ПАЗик переваливался и фырчал, как старый боров. По деревянному мосту, делившему город на две части – старую и новую, переехали глубокий каменистый оврага, по дну которого петлял ручей. Выше по течению он протекал под бойней. На переборах, собиралась розовая пена и мусор.

О Богдане Паршин говорил неохотно. Он единственный из его подопечных был «всученный». Все из-за расположения. Зимой женщинам далеко добираться, автобус редко ходит и не по расписанию. Мерзнут. И бояться они бойни. Молва про эти места плохая ходит. Жуткое место. А из «ходоков» до недавних пор Паршин был один мужчина.

К Богдану они в дом заходить не стали. Хозяин не приглашал, Паршин не напрашивался. Под навесом крыльца Паршин познакомил Егора с новым подопечным. Болезненного вида полный мужчина с протезом вместо правой ноги, с одышкой, темными кругами вокруг глаз, грубый, негостеприимный производил неприятное впечатление. Егор заметил, что Паршин ведет себя с Богданом не так, как с остальными. Показалось, что он побаивается здоровенного таксиста. Пожатие Богдана было крепким, даже болезненным. Он посмотрел на Егора и протрубил:

– С тобой сработаемся.

Егор понятия не имел с чего это таксист взял и с кривой улыбкой хмыкнул.

– Да уж.

******

Крепкий дом с застекленной террасой, балконом, с ломаной крышей стоял в глубине сада. Каменистая дорожка тянулась вдоль разросшихся кустов смородины. Мокрые ветви чиркали по штанам, оставляя темные полосы, трава, проросшая между камней, хлестала по ботинкам. Дыхание, красота осени здесь чувствовались и виделись куда сильнее, чем в городе. Как ей и должно, неспеша, церемонно готовила сад к погребению. Покрывало из желтых, коричневых лоскутов накрыло землю. В отличии от городских, деревья сохранили больше листвы и казались елками с игрушками из редких листьев и несобранных яблок.