Читать книгу: «Энэр», страница 2

С этими словами подполковник раскрыл папку и перелистывал бумаги.

Кузя не ответил. Стало ясно, что виновником убийства уже назначен Кузя и вместо расследования халатности врачей собираются всевозможные кляузы.

– Нечем тебе хорохориться?! Ведь ты и виноват в её смерти!

Кузя понимал, что покинуть это устрашающее заведение вместе с дочерью он сможет, только если будет молчать.

– Так что срок себе, Кузьма Степанович, ты нагрёб достаточный! И никакой адвокатишка тебе не поможет! Понял меня?!

Повисло напряжённое молчание. Яруллин ждал ответа, явно решая, что делать дальше, а Кузя молчал.

– Ну что ж! Если ты по-хорошему понимать не хочешь, то сейчас мы вызовем службу защиты детей, оформим протокол об отобрании ребенка, а сам ты…

– Я понял, – перебил Кузя.

– Понял?! – вдавил гонором Яруллин.

– Понял, – повторил Кузя.

– Тогда вот тебе бумага, – Яруллин протянул листок, – малюй заявление!

Кузя спешно соображал, как выкрутиться из этой ситуации, чтобы не писать заявление, и выпалил:

– Сколько?

– Что?! – переспросил Яруллин, удивившись.

– Нашелестеть, – напомнил Кузя.

– А-а! Ты про это? Ну, об этом без меня будете договариваться.

– Когда договоримся, тогда и напишу, – твёрдо выдал Кузя, как условие.

Он понимал, что торг людьми Яруллин постарается обернуть в свою пользу и засадить в тюрьму до конца века. Подполковник поиграл кнопками на своём фоне и, вернув его на стол, поднялся, собираясь уйти:

– Можете рюхаться без меня.

– Не здесь! – резко ответил Кузя, догадавшись, что включена запись.

– А где?

Кузя тоже поднялся, держа на руках прижавшуюся дочку, и ответил:

– Сначала я поеду в роддом, посмотрю сына и там напишу заявление.

Яруллин надолго задумался, а затем бросил с небрежным жестом:

– Езжай, – и, обратившись к Сулиме, добавил: – Успеем.

 
                                                    * * *
 

Главврач роддома снова вынудил долго ждать, но так и не принял, а потом какой-то врач, подойдя к Кузе, сообщил, что сын умер. Понимая, что это ложь, Кузя снова взорвался. Врач, безразлично выслушав заслуженное, предложил пройти за ним, оставив Малю у медсестры. Кузя категорически отказался оставить дочь, но, заходя в холодное подвальное помещение с нею на руках, повернул её лицом назад, придерживая голову рукой.

На столе лежал запелёнутый маленький ребёнок с посиневшим личиком…

Кузе попытались всучить бумагу об отказе забрать тело сына, но он категорически отказался подписывать.

Сидя в сквере возле роддома, Кузя припомнил дочку, когда он впервые нёс её. Она родилась весом 3200, но выглядела больше, чем ребёнок, которого показали, а сын родился весом 3500. Этот факт вспомнился запоздало, и Кузя искал повод, чтобы вновь посмотреть ребёнка и уличить врачей во лжи.

Проходившая мимо старушка – та же самая – как бы мимоходом проворчала:

– Увёз полицай, показали недоношенную.

Старушка даже не посмотрела в сторону Кузи, но, когда он поднялся вслед, чтобы разузнать побольше, она, не оглядываясь, добавила:

– Не ходи за мной.

Кузя развернулся и пошёл в другую сторону. Он помнил, как Яруллин и Сулима обменивались знаками, надеясь, что Кузя не заметит. Вспомнил фразу «Отдай пока» и безропотное подчинение Сулимы. И это «пока» говорило о многом, что возвращаться домой было опасно: для «защитников» детей даже слабое произношение могло быть основанием к отобранию – прекрасно помнились безуспешные попытки Раи сражаться с чиновниками. На дне кармана Кузя нашёл бумажку с адресом Сулимы и, войдя в подземный переход, позвонил Михалычу.

Сулима, открыв дверь, оторопела. Кузя, надеясь, что Яруллина нет, уверенно вошёл в квартиру и соврал:

– Я пришёл договариваться.

Но Сулима, промямлив что-то на непонятном языке, бросилась на кухню и, схватив фон, нажала вызов.

Кузя вышиб фон из её рук…

 
                                                    * * *
 

Михалыч окольными дорогами вывез Кузю с детьми из города и отвёз в деревню, где жила бабка Кати.

По дороге он, как ангел-спаситель, притормозил у аптеки и вернулся с банкой детского питания и маленькой бутылочкой, а потом поделился, что сволочи сожгли «курятник». В дороге он попросил нигде не называть его имя, поскольку полицейские пытки ему уже известны. На прощание Михалыч выгреб из карманов все деньги, что были, и искренне пожелал удачи.

Бабка узнала Кузю, но о Кате даже не осведомилась. Показывая взглядом на детей, она возмутилась:

– Куда это с такой прорвой?!

Кузя не стал ничего рассказывать, а прошёл на кухню и быстренько приготовил молоко для плачущего сына. Там нашёлся и сухарик для Мали.

Пока Кузя кормил сына, бабка маячила вокруг и ворчала.

Кузя понимал, что оставаться у бабки нельзя, а добраться до своих с имевшимися деньгами невозможно: не предполагая такого поворота событий, Кузя не догадался прихватить то немногое, что было скоплено у них с Катей. Тех денег хватило бы, чтобы купить для сына всё необходимое и добраться до своих, но и там могли арестовать, приписав всё что угодно, вплоть до бандитизма. В небольшом сибирском городке жил его друг по армейской службе, но не было ни адреса его, ни уверенности, что он дома, а не на заработках или учёбе.

Сын заснул. Кузя стал перебирать номера в фоне и, найдя номер Федота, смекнул, что звонки могут отследить, как и местонахождение фона. Тем самым Михалыч уже подставлен. Кузя нажал на вызов, чтобы предупредить Михалыча об этом, но тот не отвечал. Была лишь надежда, что Михалыч забыл фон в машине, но эта надежда таяла сама по себе.

Кузя быстро собрал Малю, взял спящего сына и пошёл из избы. В сенях он вдруг вспомнил, как Катя поделилась однажды, что в чулане лежит забытое дедовское ружьё. Открыв дощатую дверь, Кузя обнаружил захламлённое помещение, которое и могло называться чуланом, где в углу рядом с изогнувшейся кочергой и обломившимся ухватом нашлось оно, прикрытое грязным горшковиком. Над ним на полке с потрескавшимися кринками и чугунами отыскалась коробка с пожелтевшими патронами, которых оказалось всего восемь.

Кузя не хотел бросаться в глаза деревенским, идя с детьми и ружьём, и решил дождаться ночи.

Но свора приехала раньше. Несколько полицейских машин окружило дом, заехав одновременно и по улице, и по задворкам. Из них высыпала масса полицейских в боевой экипировке с автоматами и заняла позиции, словно собиралась атаковать бандитскую группировку. Раздался усиленный голос, приказывавший всем выйти из дома. Голос явно принадлежал Яруллину.

Кузя понял, что детей он больше никогда не увидит, даже если и останется в живых. Он, поцеловав детей, попросил Малю помнить его и, всучив сына бабке, отправил их наружу. Сам же, в пылу и негодовании после всего произошедшего, решил умереть достойно.

Спустившись в подпол, он жаждал увидеть Яруллина, глядя в продух, но видел только рядовых полицаев. Вскоре те сгрудились под окнами, приготовившись к атаке, но атаку начал Кузя. Полицай, заглянувший в продух, получил выстрел в лицо, но лобовое стекло выдержало заряд мелкой дроби. Внешне Кузя оставался спокоен, хотя внутренне люто кипел из-за творящегося в стране произвола и готов был пожертвовать собой, лишь бы, убив одного-двоих, заставить властителей задуматься о том, что они делают. Когда ошарашенный счастливчик отвалил от продуха, Кузя, глядя снизу, увидел оттопырившуюся куртку, а под ней бронежилет. Ствол ружья тотчас влез под бронежилет и выстрелил ещё раз.

Больше выстрелить не дали. Раненого полицая оттащили, а в продух влетела газовая граната, заполнившая подпол едким дымом. Со слезящимися глазами и заклинившим дыханием на ощупь перезарядил ружьё, но кто-то выбил его из рук.

Кузю вытащили на улицу и толпой пинали на виду у всей деревни. Дорожная пыль забивалась во всё новые и новые ссадины и раны. От газа, от боли, от полного рта крови с землёй Кузя лишь хрипел.

Его били и в машине, а, привезя в знакомое здание, усадили на незыблемую железную скамью в холодной бетонной клетке.

Холодным воздухом было легче дышать, и Кузя постепенно приходил в себя.

Пришёл Яруллин и, явно наслаждаясь своей властью, выговорил массу гадостей наполовину матом, а в завершение, взяв ослабленную руку Кузи, якобы для прощального рукопожатия, заученным движением сломал ему пальцы, получив садистское удовольствие. От боли Кузя потерял сознание, а, очнувшись, услышал вдали коридора:

– Переведите к нему мочилу, чтобы не дал сдохнуть, а вечером п – — – а без меня не подсылайте! Я сам посмотрю.

Кузя лежал на железной скамье в неудобной позе. Он хотел сползти на пол, но сломанные пальцы не давали возможности опереться, сломанные рёбра не давали возможности пошевелиться. Ещё в машине от побоев и тряски Кузя выпростал остаток содержимого желудка, а в камере изо рта текла лишь кровавая слизь. Но, несмотря на всю беспомощность, Кузя хотел ответить всем взаимностью – яростно хотел! Может быть, это придавало ему силы, но он лишь то приходил в себя, то отключался.

Когда в очередной раз открыл глаза, то заметил, что уже лежит на полу на какой-то разостланной тряпке, а рядом сидит парень в штанах и белой майке.

«Холодно ему без куртки», – подумал Кузя и снова отключился.

Он пришёл в себя, когда парень рассказывал:

– …Вот так! Она мне тайно ртуть – в еду, а я за это открыто ножом – по горлу. Всех б – — й надо мочить! Ты тоже ихнего замочил, так за это и тебе воздастся! Но лучше тебе поспешить, пока Быка не привели. Но я тебя не могу поторопить туда… Своих нельзя… Они спецом не до конца тебя, чтобы ещё поиздеваться!.. А я не могу… Ты уж прости меня, браток!..

Кузя тяжело поднял взгляд на парня и в свете угасающего дня, пробивавшегося через окно у потолка, увидел, что из его глаз текли слёзы…

И вот он оказался в полной темноте, но, постепенно привыкая к ней, заметил далёкие крапинки звёздочек…

 
                                                    * * *
 

Бо долго сидел молча, слушая рассказ Кузи, и глаза его тоже блестели.

Наконец он произнёс:

– Ты, Кузя, мне в душу проник поэмой своей откровенной! А вслед за вакутою бренной вопросов веночек возник: О чём ты мечтаешь, Кузьма? Что в жизни своей не закончил? Что б миру во благо пророчил, пока не накроется тьма?

Чуточку подумав, Кузя ответил:

– Я мечтаю о том, чтобы люди жили счастливо, чтобы не было войн, чтобы сильные не грабили слабых и не издевались. А не закончил я только то, что не вырастил детей, не научил сына строить свою жизнь. А что бы я пророчил, даже не знаю. Мне бы вашей мудрости, тогда, быть может, учил бы людей уничтожать подонков, а может, наоборот, учил бы не трогать никого…

– А как же священная месть за смерть Катерины прекрасной, за лужи кровинушки красной, за детскую боль, что не счесть?

– Когда меня били, мне хотелось… очень хотелось, чтобы в руках оказался автомат, чтобы ответить всем подонкам, но сейчас я понимаю, что подонков не только надо наказывать, но… ведь их надо исправлять. А можно ли исправить и как, я не знаю… И мне кажется, что подонков в мире – большинство.

– Граница меж злом и добром мир зла и добра не разделит: все души по долям отмерит, не ставя те доли ребром.

– Да… Знаю, что и во мне добра и зла хватает, – признался Кузя и спросил: – А я умер или это только снится?

– Твой сон затянувшийся скоро пройдёт. Ты, в тело вернувшийся, выйдешь в народ, – заверил Бо, поднимаясь, а его серебряное одеяние медленно обрело форму спортивной одежды.

– Разве я не умру от побоев?! – обрадовался Кузя.

– Каждый способен на всё, что захочет! Воля превыше возможности рук!..

– Я понимаю… но всё равно от вас, Бо, – сплошные загадки.

– Бог нам загадкой путь жизни пророчит, мы намечаем дни встреч и разлук.

Кузя пытался осмыслить сказанное, а Бо добавил, снимая серебристую куртку:

– Я на дорожку спортивный костюмчик жалую, чтобы удобней идти…

Бо приложил куртку к Кузе, и тот сразу ощутил руки. Бо махом снял спортивные брюки и, оставшись в блёклом туманном саване, подал их.

– А точно вам не надо? – проронил Кузя, принимая дар.

– Будь на Земле, как серебряный лучик дальней звезды, что не может взойти.

– Пусть так! – согласился Кузя и, приложив к себе брюки, ощутил ноги.

А Бо, сбросив в сторону Кузи обувь, напутствовал:

– Если ты сразу спокойно ляжешь, месяц спустя исцелённым встанешь, нежели годы потом лежать, коли силёнку кому покажешь!

Кузя, слушая на пол-уха, всё больше радовался своим ощущениям. Он даже ощутил пальцы ног и готов был бежать куда-то от радости, прыгать, смеяться… Бо понял, что Кузя не слушает, и просто махнул:

– Ну иди!

Кузя оторопел оттого, что это прозвучало не стихами, и сразу стал припоминать что-то важное, что ещё хотелось узнать, но оно никак не шло на ум…

Бо сам ответил на его вопрос:

– Я давно распрощался в последний раз, вот уж тысяча лет истекла. А сейчас на Земле он – один из вас, и неброски у Бога дела. Имя «Лог» почерпнувший из дальних снов, обитает в далёких горах, где лелеет пшеницу, растит сынов и хранит мой нетлеющий прах.

Бо энергичнее взмахнул руками, и Кузя полетел, так и не успев ничего сказать на прощание.

 
                                                    * * *
 

– Братан, кажется, идут! – услышал Кузя. – Лучше бы ты умер!

Послышались шаги и бурчание голосов в коридоре. Кузя открыл глаза: была полная темнота.

– Братан, я не могу… Не могу, но должен не допустить это! – взволнованно зашептал парень. – Скажи, чтобы я это сделал, и я сделаю!

Кузя узнал голос парня, но не ощутил боли, долго мучавшей его. Он боялся, что боль врежется, стоит лишь пошевелиться, но была и смутная вера в то, что сон был не простым. Кузя никогда в жизни не видел таких снов и постарался успокоить парня:

– Ничего у них не выйдет. Тебя как звать-то… братан? – во рту чавкала кровяная слизь, еле двигались распухшие губы, шепелявили дыры выбитых зубов, но речь всё-таки получилась.

В двери заскрипел замок, а парень ответил:

– Серый я. Я ж тебе говорил…

В камере было темно, но в этой темноте Кузя вдруг увидел серебряную перчатку вместо своей руки, лежащей возле лица. Дверь отворилась, и включился свет – перчатка мигом превратилась в окровавленную руку.

В проёме двери стояли трое.

– Мочила на выход! – скомандовал кто-то из них.

Парень поднялся и пошёл без куртки. Один из троих схватил его за шею и, вытолкнув в коридор, пнул под зад, скомандовав с издёвкой:

– Вперё-ёд!!!

Звук их шагов стал удаляться. Заплывшим взглядом Кузя в оставшихся определил Яруллина и Быка.

– Вперёд! – скомандовал и Яруллин.

Бык, размер которого соответствовал кличке, вошёл в камеру и посетовал:

– А чё он в мокрухе?! Может, дохлый?

– Дохлого в – — -ь, п – — -с! Двигайся давай, п – — к, б – -ь! – заорал Яруллин.

Кузя попробовал двинуться, и, к его изумлению, это легко удалось без всякой боли – он лёг на бок, не решаясь на большее в риске новой отключки.

– Тёпленький! – обрадовался Бык, медленно приближаясь.

Кузя упёрся взглядом в его ноги, определяя момент удара, и время замедлилось…

За ударом ноги – по-боевому, как учили, – в коленную чашечку, последовали хруст и медленное падение Быка. В падении тот разинул рот и высунул язык, сопровождая растянутым нечленораздельным звуком, а потом – удар головой о бетонный пол, и судорожная гримаса, исказившая лицо.

Затянулась пауза.

– Ты чё там, Бык?! – гаркнул Яруллин.

Искажённая рожа ещё издавала какие-то хрипы, а Кузя медленно поднял торс и прижался спиной к железной скамье. Яруллин вошёл и, уставившись на Быка, снова гаркнул, поддев пинком:

– Ты чё, бычара, сдох, что ли?!

Отсутствие боли рассеивало остатки страха, и Кузя уже смотрел на врага, припомнив: «Каждый десантник – это боевая машина по уничтожению врага» – теперь ощутить себя боевой машиной было уже счастьем!

– Ты чё накосячил, урка! – злобно зарычал Яруллин, обратившись к Кузе, но, заметив на себе пристальный взгляд, вдруг попятился.

Кузя сжался, как пружина автомата, готовая к выстрелу, и, подавив в себе остатки страха, вскочил навстречу обидчику – в груди что-то неприятно ёкнуло, напомнили о себе сломанные пальцы, когда опёрся о скамью, поплыли круги перед глазами, но радовало то ли отсутствие боли, то ли возможность выплеснуть накипевшее, и заплывший взгляд уже по памяти рассчитал направление и дистанцию…

Яруллин выскочил за дверь и стал спешно закрывать её, но довершить начатое ему не удалось: Кузя, почти прыжком, ударил ногой по закрывающейся двери – ударил так, что она, распахнувшись до предела, с грохотом ударилась о стену коридора…

Выйдя в коридор, Кузя увидел лежащего Яруллина, мозги которого стекали по стене.

– Вот так просто? – спросил себя Кузя, глядя на поверженного врага.

Послышался топот ног по лестнице. Кузя щёлкнул выключателем – в камере свет погас, но осталась гореть лампочка в коридоре. Удар руки сшиб лампочку и вновь напомнил о сломанных пальцах: напомнил не болью, а их ватностью. Коридор должен был погрузиться во тьму, но Кузя всё видел в каком-то зеленоватом свете. Он видел, как тело Яруллина передёрнулось в конвульсиях, как в коридор вошли несколько человек и, блуждая глазами, позвали: «Товарищ полковник». Один из них приказал принести фонарь, но Кузя уже шёл им навстречу. Жажда расквитаться угасала с каждым наказанным, но Кузя не оставил без внимания ни одного оказавшегося рядом. Он уже старался не действовать правой, от которой росло ощущение мокроты. Росла и тошнота от всего происходившего.

Когда Кузя добрался до «проходной», раздался сигнал тревоги и затрещала автоматная очередь. На миг подумалось: «Это всё!», – но очередь оказалась как будто холостой.

Стрелявший дежурный остался вмятым в стол, за которым спрятался, а Кузя подошёл к большому окну, за которым стояли в рост подполковник и майор, глядя расширенными глазами. Стекло, скорее всего, было пуленепробиваемое, но рассыпалось даже от левого кулака. Подполковник и майор стреляли вместе, но участь кулака нашла и их.

Тошнота росла, мутило, вновь накатила кровь во рту.

Кузя уже думал покинуть заведение, но вспомнил про Серого.

Ключи ото всех камер нашлись быстро. На каждом ключе был выбит номер. Погасив в коридоре свет, Кузя открыл первую попавшуюся дверь и сразу увидел Серого, стоявшего возле двери и блуждавшего взглядом. В камере было много обитателей. Кузя высыпал к ногам Серого все ключи и, ничего не сказав, пошёл на выход, опасаясь, что идущих за ним могут расстрелять. Но за ним пошли не сразу, в темноте ощупывая ключи, и никто больше не стрелял.

Тёмными проулками Кузя выбрался за город. Ему становилось всё тошнее и тошнее. Перед глазами плыли круги, а за кругами качались деревья и дома. Он отплёвывался накатывавшей кровью.

«Рёбра… Сломанные рёбра пронзили легкие», – пришла догадка.

Кузя намеревался пройти по мосту, но река поманила с такой силой, как жаждущего в пустыне. Сойдя по бетонному склону, он вошёл в воду, но так и не ощутил её телом, однако стало чуть легче. Словно в забытье, он лёг на воду, как на райское ложе, и стал смотреть на звёзды. Веки отяжелели, глаза закрывались, но Кузя силой открывал их, любуясь звёздами.

– Спасибо, Бо! – поблагодарил он.

«Нежели годы потом лежать, коли силёнку кому покажешь», – как будто пришёл ответ.

Не ощущались ни боль, ни холод. Кузя лежал на воде, глядя на звёздное осеннее небо, а течение легонько несло его. Когда звёзды зарябили под слоем воды, это уже нисколько не удивило: вода так и не коснулась лица, а дыхание оставалось свободным – свежим, убаюкивающим. Кузя закрыл-таки глаза, но, почти физически, продолжал ощущать, что вокруг него вода. От всего спектра сознания остался крохотный лучик ощущения, и всё…

Шло время. Было то светлее, то темнее, но лучик ощущения определял лишь прижавшееся дерево, ил, покрывавший вокруг, да мельтешение рыб. Стало темно надолго, а лучик надоедливо говорил об одном и том же.

 
                                                    * * *
 

Прозвучал какой-то сигнал, и Кузя открыл глаза. Было темно. Тошнота прошла. Кузя обрадовался, что сознание включилось полностью, устав… очень устав от надоедливого лучика. Подвигал пальцами. Потом – ногами и руками. Взметнулась муть, приоткрыв видимость, – подводный мир оказался зеленоватым, как и некогда виденный коридор. Поднявшись во весь рост, Кузя слегка ощутил течение и опёрся о дерево, но подгнивший топляк рассыпался.

– Сколько времени прошло? – вякнул Кузя.

Перед глазами возникло трёхзначное число.

– Это минут или часов? – уточнил Кузя вслух, и число погасло.

Но тут же вспомнился долгий, утомительно долгий лучик сознания.

«Как же я столько времени без еды и без воздуха?!» – удивился Кузя и вдохнул полной грудью.

Под водой дышалось легко и приятно свежо.

«Если прошло столько дней, то должна быть весна. Какое было число?» – задумался Кузя.

Он помнил дату рождения сына, но последовавшие трагичные дни были смазаны в сплошную череду.

– Какое число? – прошептал Кузя, раздумывая…

Перед глазами засветилась надпись: «Введите дату».

– Ладно, с тобой мы ещё разберемся, – ответил Кузя, и надпись погасла.

Взмахнув руками, он поплыл к поверхности.

 
                                                    * * *
 

Была ночь, но небо уже слегка посветлело. Выходя из воды, Кузя оглядел себя: он шёл в серебристом скафандре.

– Откуда это?! – удивился он, но сразу догадался: – Костюмчик!!!

В ночном лесу тоже всё виделось в зелёном свете. Бросилось в глаза, как отчетливо видны птицы, спрятавшиеся в листве, и улавливаются траектории летучих мышей. В чащобе Кузя лёг на землю, дав волю размышлениям.

Мысли метались от судьбы детей до обязанности перед Бо. Разговор с Бо вспоминался обрывками. Кузя понимал, что был обречён умереть, но Бо не дал этому свершиться. При этом Бо говорил, что он не Бог, а сам Бог живёт в горах.

– Если они меня спасли, то я должен служить им, – решил Кузя и снова стал вспоминать, что обещалось.

Мысли, чередуясь, снова вернулись к детям: «Как найти? Как заботиться, оставаясь в скафандре? Как будут смотреть люди? Как отнесётся полиция? Ищут ли? Не опасно ли всё это для детей?»

– Найти бы Бога и спросить его, что делать, – пришёл к новому решению Кузя, но снова осёкся: – Как найти, если Он ведёт скромную жизнь?

Вспоминалось, что растит пшеницу и детей… Да мало ли таких?!

«В далёких горах», – пришло на ум.

«Да будь хоть в ближних, то всё равно не обойти!»

Рассвело. Кузе надоело лежать, и он решил размяться. Поднимаясь, удивился: на нём был рваный, истерзанный полицаями спортивный костюм, а скафандр исчез, хотя ощущения остались прежними.

«Значит, он виден только ночью!» – догадался Кузя, вспомнив, как исчезла перчатка.

«И только мне», – словно добавил кто-то.

Движение доставляло удовольствие.

Сначала – бег на месте. Потом – упражнения, заученные в армии. Отжимания тоже удивили: не чувствовалось никакого напряжения мышц, но прыжки на месте удивили ещё больше: скафандр подпрыгивал всё выше и выше. При этом Кузя заметил ещё одно: в полёте время замедлялось, позволяя вовремя отбиваться от разлапистых веток.

Решив пробежаться, Кузя снова обнаружил массу возможностей. Сначала он увеличивал длину каждого шага, а потом уже перепрыгивал в беге отдельно стоящие деревца, всякий раз зрительно поднимая планку. Так, с тренировками, обнаруживались всё новые и новые возможности скафандра. Деревце, сломавшееся от случайного удара, напомнило о стекавших мозгах. Кузя заволновался, не придётся ли снова провести год в реке, но вспомнившаяся фраза «здоровым встанешь» успокоила. Ведь, встав здоровым, уже не навредишь себе до такой степени, как было.

Пролетая над очередным деревом, Кузя заметил вдалеке дым костра.

«Идти к ним или нет? – размышлял он, приземлившись. – Что они могут рассказать кроме даты? А что, если податься сразу к президенту, чтобы помочь навести порядок в стране?.. А разве он сам не знает о произволе чиновников?!»

«Нашлёт полицаев, с которыми снова придётся драться, – сделал вывод Кузя, – да ещё найдут детей и прилюдно растерзают!»

И всё же отмёл гнетущие мысли и пошёл к костру.

 
                                                    * * *
 

У костра на берегу никого не было. Да и костра не было: дымила куча елового лапника, возле которой грелись дымом болотные сапоги, надетые на колья. Поодаль, у видавшей виды палатки сидел обросший мужик и чистил рыбу.

Приближаясь, Кузя заметил, что под ногами ничто не хрустит, не шуршит, на что посторонний мог бы обратить внимание, а кроме того, показалось, что эту кучу с сапогами он когда-то уже видел. Он попытался вспомнить такое в бригаде – костры там, в самом деле, жгли, но обувь всегда сушили в вагончиках… Однако мнилось, что сапоги он видел в костре… Так и не вспомнив, остановился.

– Как улов? – огласил Кузя издалека.

Мужик оглянулся… посмотрел пристальней и, приглашая жестом, ответил:

– Хромай.

Кузя подошёл и присел рядом на корточки.

– Хватит на двоих, – буркнул мужик, продолжая чистить, выдав голосом, что не настолько он и стар.

Кузе хотелось задать массу вопросов, но, не зная с чего начать, молчал, разглядывая то ландшафт, то палатку, то дымящую кучу, то мужика. Бросился в глаза синий нос, наглядно говоривший о пристрастии.

– Заморился небось! – наконец выказал заботу Синий.

– Да есть немного, – соврал Кузя, удивляясь отсутствию голода.

– Ничё, братан! На мою феню рыба буром прёт! Я с братаном завсегда поделюсь!

– А ты один, что ли?

– Кривой в город подался: на шальную спереть что-нибудь. А я здесь шухерую на якоре. Он вечером подвалит, так что можешь похавать и покемарить в палатке, а вечером у – — -й, а то п – — – й навесит.

– А тебя как звать?

– Ты вишь руки в чехуе?! – показал мужик. – Почищу, тогда и покорефанимся. Иди пока лапника подбрось! А то загорится – сапогам п – — ц!

Кузя подбросил лапника, повернул сапоги другой стороной – да так и остался у дымящей кучи, чтобы сапоги не сгорели, как мнилось.

Почистив рыбу, Синий завернул её в лопуховые листья, затем, помыв руки в реке, обтёр травой.

Положив возле дымящей кучи лопуховые свёртки, он представился, подав руку:

– Мурзиком меня, а тя как?

Кузя пожал руку, неприятно влажную и слегка расслабленную, и замешкался, не зная, как представиться: то ли своим именем, то ли кличкой Упёртый, которая в детстве была во дворе.

– Кузя, – наконец выдавил он.

– Да х – с тобой! Кузя так Кузя, – согласился Мурзик, заметивший замешательство. – Меня тоже Максифимычем погоняли в прошлой житухе.

– Я… просто не привык… – пояснил Кузя.

– Ты не из наших, чё ли? С виду нормальный… свой чел, – Мурзик помедлил и вдавил: – Так ты кто?!

– Да работал раньше, а теперь… так получилось…

– А где в – — – л? – перебил Мурзик.

– На металлобазе, – честно ответил Кузя.

– Это котора на выезде?

– Ну да, там где-то…

– Это где баба заправлят?

– Раньше мужик был… – Кузя силился вспомнить имя, но никак не мог.

– А Самовара знашь?.. А Кастета?

– А ты Серого знаешь? – вспомнил Кузя. – Мочилу?

– Это который бабу шинканул?

– Ну да!

– Замочили его.

– Замочили?! Кто?

– Красные… Когда наши в их малине всех з – — – -и, все дёру дали, а те посля стали везде шнырить – многих замочили.

– А тебя не тронули?

– А я тогда не при делах был. Но как трезвон прошёл, так сразу ноги сделал! Они всю зиму всех подряд гребли, а мы с Кривым – на дачах. А ты откель его?

– Он мне большое дело сделал! – признался Кузя. – Он меня, может, разбудил вовремя…

– Под кайфом, чё ли?

– Под кайфом?.. Да такого кайфа дай Бог никому не словить!.. Кстати!!! Что у меня на роже?

– Да ничего нет! – ответил Мурзик, приглядевшись. А ты про чё?

– Ну синяки-шрамы?

– Да нет н – -я… А кто?

– Да красные! – ответил Кузя и вдруг не только почувствовал, но осознал, что у него все зубы во рту, а, коснувшись лица, обнаружил усы и бородку!

– Давно, чё ли? – усомнился Мурзик.

– Давно, похоже! – промямлил Кузя удивлённо.

– В вырубоне, чё ли, был?

– А какое число сегодня?

– А х – его знает! Я чё, их считаю?! Май, да и п – — ц!

За разговором Мурзик убрал лапник, разгрёб золу и, уложив свёртки, засыпал их сверху. А потом, прервав разговор, сходил в палатку и вернулся с пузырёчком спирта и кружкой воды, зачерпнутой в реке. Его грязный ноготь прижался к середине содержимого флакона.

– Ну… За братанов! – выдохнул он и отпил, а затем показал Кузе уровень, совпавший с ногтем.

– Честно говоря, Максим, я не пью… – начал Кузя, но, увидев изумившееся в презрении лицо собеседника, добавил, принимая флакон: – Однако за Серого и за других, кто погиб… братьев… надо выпить.

Кузя выпил причитавшееся под одобрительный взгляд.

– Мы ведь на всю империю прогремели! – похвалился Максим, занюхивая чёрствым хлебом.

– А Яруллина знаешь? – чавкнул Кузя после противного вкуса и запил водой.

– А кто его, п – — – а, не знал?! Он, с – а, столько наших закрыл не за х – , что на него многие зуб имели! Во! Вишь, клешня?! Я лично лапу жал Рыжему, который его замочил! Он щас на нарах, но в почёте – положняк.

– Пусть так! – согласился Кузя и, подав руку, предложил: – Тогда и я тебе лапу пожму, как пожал бы Рыжему.

– А Змея слыхал? – известил Максим, пожимая руку.

– Нет. А кто это?

– Это ещё тот п – -р! Чекист ё – — й! Всю зиму здесь околачивался. Б – -ь! Не нашлось смельчака, чтоб замочить его! Он, с – а, ещё больше наших закрыл! У него, б – -ь, любой повинуху малявил.

– И где он?

– А, как с – — – я, так тишина пошла… Да и некого больше закрывать стало.

– А откуда он?

– Моска-аль.

– Ничего-о! Допрыгается!

Максим, слегка окосевший, пустился рассказывать про братанов и их «подвиги». Кузя сначала слушал, а потом стал пропускать мимо ушей, размышляя о своём: «Спрашивать его о Михалыче, конечно, бессмысленно. Хоть мы и по одну сторону баррикад в отношениях с „красными“, но в отношении к воровству как способу жизни – по разные. Даже жаль, что эти „синие“ не хотят жить честно!..»

Максим прервал размышления:

– Чё затумакался?

– Да дело есть, – ответил Кузя, вставая.

– Если п – — ть, то здесь можешь, а п – — ть в дальняк двигай! – указал Мурзик.

– Как скажешь! – согласился Кузя.

Лесочками Кузя ушёл далеко без намерения возвращаться. Он понял, что спиртное на него бездейственно, и даже противный вкус моментально исчез, и позывы естественных надобностей – лишь в воспоминаниях. Он восстановил в памяти имена: Тихон, Фая-Рая, Потап-Игнат, Алиса и даже Федот.

 
                                                    * * *
 

В деревне Михалыча видимой деятельности на пожарище не обнаружилось. Обугленные брёвна зарастали травой, а на воротах было приколото постановление местной администрации о запрете заходить на территорию. Хотелось разыскать Михалыча, и досадовало, что никогда не бывал у него в квартире, – вот уж кто действительно был по одну сторону баррикад, на кого можно было положиться, кому можно было довериться без опасения предательства. Но адрес можно было узнать только на металлобазе. Однако идти туда было рискованно. Сам Тихон мог сообщить в полицию. Если же вместо него «баба», то тем паче.