Избранное

Карнавальный палач

Детектив

В Дюссельдорфе в феврале, как это обычно повторяется из года в год, во время карнавальных празднеств наступает настоящая зима. Порой мороз доходит до минус двадцати. А потом вместе с карнавальной шумихой уходят и холода, словно кому-то не по нраву недельные кривлянья и гримасы пестро разодетых людей. И тогда наказание морозами сменяется грязновато-благодушной оттепелью.

В прошедшие субботу и воскресенье был пик карнавальных гуляний и самые холодные дни. Из-за сильного ветра, который пронизывал насквозь, людям казалось, что на улице не минус девять, а все двадцать девять. Но затем, в понедельник, минусовая температура с утра еще держалась, но потом резко пошла на убыль.

То ли крутая смена холода и тепла, то ли внезапный переход в жизни города от карнавальной фантасмагории к повседневности, внезапно принесли Вильфриду Штоку жуткую головную боль. Мигренью он страдал давно, с юности, боялся и ненавидел эти приступы боли, которые на несколько часов, а то и дней, выбивали его из колеи. Он так толком и не знал никогда, по какой причине они накатываются. И старался как можно быстрее забыть о приступах, как только боль исчезала… В полиции не существует выходных или праздничных дней в обычном понимании, как у большинства, – полиция должна быть в любой момент начеку, – и Штоку, главному комиссару одного из отделов криминальной полиции Дюссельдорфа, как всегда нужно было немедленно включаться в разбор новых неотложных дел.

Его внешность, как ни странно, не сочеталась с обычными представлениями о шефе полиции, и те, кто видел его впервые, разочарованно удивлялись про себя: «Как этот старик-добряк, (хотя ему не было и пятидесяти), попал в полицию…?» И действительно, среднего роста, лысеющий, круглолицый, голубоглазый, с мечтательно отстраненным взглядом, казавшийся даже полноватым, Шток мог навести, на какое угодно предположение о его профессии, только – не полицейского. В полицию всегда отбирают высоких крепких ребят, и над юным Штоком поначалу посмеивались, но… скоро насмешки и снисходительные взгляды коллег исчезли, молодой человек проявил незаурядные аналитические способности, и именно ему все чаще удавалось решать наиболее сложные криминалистические головоломки. Поэтому через некоторое время он прослыл лучшим в округе следователем.

Его помощник, Вибке, был полной противоположностью ему: высокий, спортивного вида, с шевелюрой «ежиком», с невыразительными чертами лица, тем не менее, привлекающий внимание каким-то острым пронизывающим взглядом. Он и Шток давно работали вместе и хорошо понимали друг друга.

Шток иногда позволял себе из-за приступов мигрени являться на работу немного позже. В понедельник пятнадцатого февраля в свой кабинет он попал около одиннадцати (после того, как дома принял таблетки от головной боли и заставил себя застыть в неподвижной позе в огромном, с откидывающейся спинкой, старом кресле, оставаясь в таком положении около двух часов). Но едва он вошел в кабинет, как тут же постучали, и на пороге появился инспектор Вибке – с ним Шток созвонился утром и уже знал о случившемся. Вибке, не откладывая дела в долгий ящик, начал рапорт:

– Ранним утром поступил сигнал, что в общей мусорной свалке за городом обнаружен труп молодого человека, засунутого сначала в пластиковый, а потом в матерчатый мешок. Шофер одного из мусоровозов, подъезжая к свалке и собираясь сбросить свой очередной груз, заметил высовывающиеся из-под мусора приличные, как ему показалось, туфли. Хотел их взять, потянул, и… вытащил труп с пластиковым мешком на голове. Он тут же позвонил нам. Я с бригадой экспертов сразу выехал на свалку, но… Убит-то парень не там. Очевидно, кто-то, зная, что после карнавала в понедельник весь мусор будет тщательно убираться, а мусорные контейнеры освобождаться, понадеялся, что попавший на свалку труп найдут не скоро, а значит – и следы будут затеряны. Ни шофер, ни мусорщик, по-видимому, при загрузке-разгрузке ничего не заметили. Позже будет готова медэкспертиза. Все мусорщики, работающие в это утро, будут опрошены. Вот так закончился карнавал, – мрачно добавил Вибке.

– Убитый был в карнавальном костюме?

– Нет.

– Надо дать его данные по радио, показать фото по телевидению. В общем, как обычно в таких случаях. Возможно, кто-то его знает, откликнется, – сказал Шток.

– Я уже дал сообщение в средства массовой информации, но не доложил раньше, не хотел… беспокоить. Приступ прошел? – участливо спросил Вибке, который знал, что у его шефа приступы головной боли хотя и бывают не так уж часто, но проходят тяжело.

– Почти, – недовольно поморщился Шток, он не любил говорить о своей болезни. – Ладно, зайдешь, когда будут известны результаты экспертизы и опроса мусорщиков.

Вибке вышел.

* * *

Шток тоскливо уставился в окно. Головная боль прошла не совсем. Пульсация в левом виске уменьшилась, но еще осталось некоторое ощущение давления на левый глаз.

– Ну почему людям нет покоя на этой земле? Ну почему надо обязательно убивать друг друга? Даже – в самый веселый праздник – карнавал! – И сам себе усмехнулся… И такие вопросы задает он, старый полицейский волк…

Потом он предположил, что, вполне вероятно, новое дело окажется не таким уж сложным, если найдутся люди, знавшие убитого. Ему хотелось в это верить. Самым тяжелым и ненавистным было для него, когда преступление оставалось нераскрытым, а дело приходилось закрывать за истечением срока. Шток решил не давать ходу мрачным мыслям. И подумал, что надо опять немного посидеть неподвижно. Иногда это помогало полностью избавиться от боли. «Мигрень требует полного покоя», – нередко повторял ему врач.

После обеда Вибке принес первые результаты экспертизы и опроса. Убили парня тринадцатого февраля. Сначала он был оглушен тяжелым предметом по голове, второй удар его добил. Ни на теле, ни на голове убитого не осталось ни ран, ни кровоподтеков, только огромная гематома на задней части головы. Не было ни оторванных пуговиц, ни рукавов, значит, по всей вероятности, не было и драки. Удар, как сообщили эксперты, был для потерпевшего неожиданным. Молодой человек был убит, сидя на корточках, потом от удара он упал на колени, и в таком положении оставался много часов, пока труп не остыл. Отпечатки пальцев преступник не оставил. У парня, уже мертвого, были сломаны позвонки на шее и спине от вдавливания тела в мусорный контейнер. Труп был замечен на свалке в восемь часов сорок минут. До этого там разгрузили только две мусорные машины. Обе они были задействованы на территории восточной части города, в районе Хольцхайма.

Двое рабочих и оба шофера первых в это утро машин заявили, что ничего при разгрузке не заметили, в контейнеры не заглядывали, надобности в этом нет. Машина снабжена автороботом, к нему подводится на роликах контейнер, робот поднимает его, затем опрокидывает, мусор высыпается, контейнер ставится на место. Вся процедура занимает две-три минуты. Какой мусор поступает в машину, они тоже не смотрят. Когда машина была наполнена, ее отвезли на свалку и выгрузили, тут же поехали обратно в город и продолжили работу. Шток молча выслушал донесения Вибке.

– Есть какие-то сигналы? Кто-то опознал парня? – после небольшой паузы спросил он.

– Нет. Пока никто.

– Вот что, в вечерние сообщения по радио и телевидению дай уточнение, что преступление, по всей видимости, было совершено в восточном районе, в пределах таких-то улиц. Если кто-то заметил что-то подозрительное тринадцатого-четырнадцатого или в ночь на пятнадцатое февраля, пусть позвонит в полицию. Если к утру никто не позвонит, сообщение повторять по радио и телевидению через каждые три часа.

* * *

До утра шестнадцатого февраля полицию никто не беспокоил. А утром позвонил один старик и заявил, что в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое его собака вела себя очень беспокойно. Она тоскливо и глухо выла, обычно собаки так воют, когда чуют покойников. И еще: он вроде бы видел тринадцатого февраля похожего парня во дворе соседнего старого дома-дачи. Как будто это он. Но кто этот парень – старик не знает. Он назвал свое имя и сообщил адрес.

Позже поступило еще несколько звонков от молодых людей, двух девушек и трех парней. Все они отказались назвать себя, но заявили, что знали этого парня. Он – студент университета, назвали его имя.

* * *

Старый Вебер вел замкнутую, спокойную и размеренную жизнь. Из дома выходил только за покупками и всегда вместе с собакой, хотя места для прогулок ей было достаточно и в их запустелом саду. Детей у него не было, жена умерла три года назад, и он до сих пор не мог смириться с этой утратой. Большим усилием воли заставлял себя двигаться и поддерживать тот режим, который был организован в доме еще его супругой. Одиночество его скрашивала только овчарка Джессика. Иногда он играл в шахматы сам с собой, но чаще по вечерам занимался рассматриванием многочисленных старых альбомов с фотографиями. И он, и жена очень любили путешествовать, поэтому большинство фото были сделаны во время поездок в разные страны. Вебер не любил зиму, она казалась ему каким-то замершим, почти омертвевшим временем года. Но особенно он не терпел слякоть и дождь. Ему представлялось, что и его овчарка ненавидит дожди. В такие дни выражение тоски не сходило с ее морды. Хозяин понимал, что его состояние передавалось и верному псу. В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое февраля Вебер проснулся, услышав, как глухо воет собака. На ночь она всегда оставалась во дворе, в своей будке. Он поднялся и посмотрел в окно, но ничего не заметил, было темно. Он едва различил Джесси. Собака вышла из своего домика и, улегшись на лапы, выла протяжно и жалобно, временами поднимая кверху морду, словно поглядывая, слышит ли ее хозяин, потом на время замолкала. В одну из таких пауз Вебер опять уснул. Проснулся он, когда рассвело, и почти тотчас опять услышал вой собаки. Как ему показалось, ее вытье было особенно тоскливо, словно она кого-то оплакивала. Старику стало не по себе. Он вспомнил, что она точно так же выла, когда умерла его жена. У него разнылось сердце, и он вынужден был принять сердечные капли. Курт Вебер знал, что собака никогда не будет выть просто так. Значит, что-то произошло. Он выглянул в окно: мусорщики переходили от дома к дому, опустошая контейнеры. Через несколько минут собака перестала выть, хотя и вела себя еще беспокойно. Вебер решил, что надо выгулять собаку, оделся, запер двери, взял на поводок Джесси, и они вышли за ворота. Настроение пса улучшилось. Вебер знал, что Джесси любит гулять, встречаться с другими собаками, и она никогда не рычала на своих соплеменников, только дружелюбно повиливала хвостом, будто приветствовала их.

* * *

Когда Вибке в очередной раз вошел в кабинет Штока семнадцатого февраля, Шток сразу же по его лицу понял, что инспектор не удовлетворен теми данными, которые они получили, устанавливая личность убитого.

– Какая-то чехарда, – недовольным тоном заметил он. – В действительности, якобы, живет и здравствует студент университета экономического факультета Марк Гринберг. Его мать сказала, что беседовала с ним полчаса назад по телефону. Вчера он с друзьями уехал в Италию. Решил отдохнуть на каникулах. Она видела по телевизору фотографию убитого парня. Он похож на ее сына, да, но ее сын жив, а кто этот парень – она не знает. Заявила, что сын тринадцатого и четырнадцатого встречался с друзьями. Они устроили карнавальное застолье, пятнадцатого был дома, а шестнадцатого решил с группой тех же друзей уехать в Италию. Вернется через неделю-полторы.

– А где было это застолье? – спросил Шток.

– Да там же, где живет и старик, который заявил, что его собака жутко выла, и где он видел тринадцатого февраля парня, похожего на того, чье фото показывали по телевидению.

– Да, замечательная получается история, – пробурчал Шток. – Когда ты встретишься с Вебером?

– Завтра утром навещу старика дома да и осмотрю все, что можно, на месте. Приглашу и фрау Гринберг встретиться со мной.

* * *

– Меня зовут Вибке, – инспектор протянул Веберу свое полицейское удостоверение.

Вебер, едва взглянув на него, жестом предложил ему войти.

– Что можете еще сообщить кроме того, что сказали по телефону? – спросил Вибке, удобно устраиваясь в мягком кресле. – Знаете ли вы этого парня? Кому вообще принадлежит этот дом?

– Я знаю, что раньше он принадлежал старому Иосифу Гринбергу. Вначале его использовали как дачу: с мая и до конца бабьего лета. Но последние десять лет он стоял пустым. Никто даже в летнее время не жил в нем. Почему? Не могу сказать, с Гринбергом не имел тесных отношений. Когда встречались, разговаривали как соседи, но не больше. Последние полтора года во время каких-либо праздников иногда видел молодых людей во дворе дома. Но чаще белокурого парня, приезжавшего, как правило, с девушкой. Я думаю, что это внук или родственник Гринберга. У Гринберга были две дочери, но тогда, когда еще вся семья приезжала на дачу, они были не замужем, а позже я их не видел. Приезжавший белокурый юноша очень похож на того, чье фото я видел по телевидению.

– Когда вы в последний раз видели его?

– Да, в самый пик карнавала, тринадцатого февраля. В тот морозный день было очень холодно из-за ветра, я даже не пошел гулять с Джесси. Где-то после полудня подъехали к дому машины, кажется, их было две. Из них выскочили молодые люди в карнавальных костюмах, некоторые с разрисованными лицами. Сколько их было, точно не помню… семь или восемь человек. Этот белокурый, если не ошибаюсь, был в маске алого цвета и в ярко-красной накидке. Как мне тогда показалось, его одеяние имело сходство с костюмом палача. В компании были две или три девушки. Все они со смехом, шутя и толкаясь, направились к дому. Что происходило внутри, я, конечно, сказать не могу. Все окна были завешены шторами. Когда они уехали, не знаю, я рано иду спать. И вообще, мне из окон моего кабинета виден только двор, вход в дом с другой стороны.

– Вы не слышали ничего подозрительного? Криков, угроз, драки?

– Нет, ничего. По теням на шторах можно было догадаться, что они там танцуют, ходят. Это, наверное, все, ничего более конкретного сообщить не могу.

Вибке, поблагодарив его, сказал, что если понадобится, возможно, придется встретиться еще.

Инспектор решил убить двух зайцев, поговорив еще и с матерью Марка Гринберга. Он рассчитывал, что она покажет ему дом и всё, что в нем. Он ждал недолго. Вскоре к нему подошла миловидная женщина лет пятидесяти. Поздоровавшись, посмотрела его удостоверение. Подошла к воротам, открыла щеколду изнутри, они вошли во двор. Там почти ничего не было, если не считать зеленого цвета большой контейнер. Вибке не преминул заглянуть туда, он был пуст, что показалось немного странным, учитывая прошедшие праздники. Фрау Гринберг открыла дверь в дом и пропустила туда сначала Вибке, потом зашла сама. Коридор был длинный, узкий и полутемный. Из него они сразу попали в большую кухню-гостиную. В ней находились: малогабаритная электрическая плита, большой камин, стояло не то огромное кресло, не то небольшая софа, стол со стульями, музыкальная установка, узкий старомодный буфет и большой холодильник. В камине осталась зола, несколько поленьев лежали рядом. Кругом все было прибрано, никаких следов веселья. Вибке побывал во всех трех небольших комнатках, вход в которые был тут же, из кухни-гостиной. Одна из комнат выглядела как настоящая спальня – с большой кроватью – и была побольше остальных; в других – стояли старая тахта и диван. Все они были убраны. Потом Вибке побывал на чердаке, в погребе, вход в который был со двора. Осмотрев их, он понял, что там давно никто не бывал, кругом лежал толстый слой пыли. Фрау Гринберг не сопровождала инспектора при осмотре дома, оставаясь сидеть в гостиной.

– Есть еще какие-то помещения в доме? – спросил Вибке.

– Вы, наверное, все осмотрели, – как-то неуверенно произнесла фрау Гринберг. – В коридоре есть еще маленькая кладовка. Вы видели ее?

– Нет, не видел. Где она?

– В самом конце коридора. – И Гринберг встала, чтобы показать, где можно включить свет.

Вибке вошел в кладовку и увидел посреди маленькой комнатки колченогий стул, а также груду старых вещей у стены. Внимательно оглядев комнату, Вибке решил, что тут не так давно кто-то был.

– Вы часто заходите сюда?

– Я вообще здесь нечасто бываю. Но после встреч сына с друзьями я заглядываю сюда, чтобы воспользоваться какой-нибудь старой тряпкой и вымыть полы. Но Марк иногда копается в этой груде хлама и вытаскивает что-то интересное для себя. И в этот раз он даже сам везде полы вымыл… и здесь тоже.

– Обычно это делаете вы?

– Не всегда, иногда он… вместе с подружкой.

– В этот раз где вы убирали?

– В спальне я перестлала постель, убрала золу около камина в кухне, навела порядок в других комнатах, вытерла пыль везде.

– Вы можете припомнить, может, что-то было как-то по-другому? Не в той последовательности находились вещи, что-то сдвинуто, что-то не так…?

– Нет, ничто особенное мое внимание не привлекло, хотя, вероятно, где-то что-то уже не лежит так, как раньше. Но мы здесь очень редко бываем, поэтому я не придаю значения… – Она немного замялась, подыскивая нужное слово. – Я не считаю, что здесь нужно поддерживать особый порядок, и я не обращала никогда внимания, все здесь так, как прежде, или уже по-иному.

– Жаль… возможно, следствию это могло бы очень и пригодиться, – назидательно произнес Вибке.

Фрау Гринберг смутилась.

– Когда приезжает ваш сын?

– В воскресенье или понедельник.

– Когда он приедет, пусть сразу позвонит нам, – и Вибке передал ей свой рабочий телефон.

В воскресенье Вибке специально пришел на работу ради звонка. Он прождал до полудня, но Марк Гринберг не позвонил. Вибке не стал звонить ему домой, решил подождать до понедельника.

* * *

– Ма, как хорошо, что ты не поехала меня встречать, как хотела… такой ливень, я весь промок! – улыбаясь, произнес Марк, входя в квартиру. Снятую еще в коридоре куртку он повесил на стоявший в прихожей стул. Обнял мать. – Я такой голодный, ты не представляешь. Прости, но мы все деньги растратили.

– Ну что ж… Пойдем, я приготовила тебе завтрак: твою любимую яичницу с докторской колбасой и салат. – Мать неожиданно на минуту прижала сына к себе. – Боже мой, как я рада, что ты вернулся! – У нее вырвался вздох облегчения.

– Ты что, так волновалась? Я же не на войну уезжал, разве можно так волноваться из-за пустяков? Ты должна себя беречь, ведь мы с тобой остались одни… отец… – с болью начал он, но не договорил и добавил, – но ничего, мы с тобой сильные, да, мамуля?

– Да, конечно, мой родной! Ешь, а я пойду почту посмотрю.

– Какую почту? Сегодня же воскресенье.

– Ах да, действительно, что же это я…

– Ты сегодня какая-то рассеянная, – улыбнулся Марк.

Она ничего не ответила и вышла в другую комнату. Любовь Александровна не хотела, чтобы сын раньше времени заметил, что она встревожена. «Пусть лучше спокойно поест… Потом… Успею рассказать».

Всю прошедшую ночь она не могла сомкнуть глаз. Сначала объявление по телевидению, фото убитого парня, потом звонок Вибке и осмотр дома. Иногда ее начинало трясти от одного только предположения, что этим убитым парнем мог быть ее сын. Но потом она успокаивала себя как могла:

– Не может же быть, чтобы я не узнала голос Марка по телефону! Он такой же, как всегда, говорил с той же интонацией… как обычно, обращался ко мне так, как мог это сделать только он, мой Марк, а не чужой человек… И вот, слава Богу, сын жив, она дождалась его. А все остальное – какое-то недоразумение. Но оно выяснится! – Гринберг закрыла лицо руками и застыла. Любовь Александровна не видела, как в комнату тихо вошел Марк.

– Мама, что ты сидишь здесь? Ты какая-то странная сегодня. Что случилось? Что? – подойдя к матери, присев на корточки и положив ей руки на колени, спросил Марк. Потом пересел на диван рядом с ней.

– Да, Марк, что-то случилось, но я не нахожу всему этому объяснения… – она взглянула на сына и добавила: – Ты должен сегодня, сейчас, позвонить в полицию. Вот телефон.

– Я? В полицию? Зачем? – неприязненная, брезгливая и одновременно чуть испуганная гримаса исказила его лицо.

– Сначала мне позвонили из полиции и спросили, где ты. А потом попросили встретиться возле дачи и показать дом… что я и сделала. Много раз по телевидению показывали фото парня, найденного на мусорной свалке. Он очень похож на тебя. И если бы ты постоянно не звонил мне, я могла бы подумать, что это, наверное, ты. А так… Я ничего не понимаю… Что это за ужасное недоразумение и почему его связывают с тобой?

Она полувопросительно взглянула на сына. Он сидел, сцепив руки, глядя в пол, слушая. От нее не укрылось, что он, по-видимому, испуган, сцепленные кисти рук от чрезмерного сжатия побелели. «Что с ним… или… он просто неприятно поражен…»

– Полицейский просил немедленно позвонить, как только ты приедешь. Я думаю, он хочет просто убедиться, что это не ты был убит.

– Мне позвонить? Но ведь сегодня воскресенье. Там никого нет, я уверен. Я позвоню завтра. А то если его самого сегодня не будет, придется рассказывать всю эту нелепую историю кому-то другому. А передавать через кого-то – хуже нет. Давай так сделаем, – словно успокаивая себя и мать, и вновь обретая уверенность, сказал Марк. – Я сегодня после дороги отдохну, а завтра спокойно позвоню. Да, мама? – от его испуга и беспокойства не осталось и следа.

– Марк, скажи мне, все действительно в порядке? Сколько вас там веселилось? – все еще встревоженно спросила мать.

– Да, все в порядке. Нас было восемь: пятеро ребят и три девушки. Все, слава Богу, живы, здоровы. Я думаю, что это… это не имеет к нам никакого отношения. Вот что: я сейчас пойду к себе в комнату, посплю пару часов, потом просмотрю план занятий на этот семестр, может, немного позанимаюсь, а ты не переживай зря. Вечером мы переговорим с тобой обо всем, о завтрашнем звонке также. Вот увидишь, сегодня нам звонить никто не будет. Они все тоже хотят отдохнуть в выходной.

Мать боялась признаться себе, что какое-то десятое чувство подсказывало ей: Марк что-то утаивает.

* * *

Любовь Александровна никогда не говорила на эту тему с сыном. Она не хотела его расстраивать, до сих пор умело скрывала, что очень тоскует по Москве, по России. Особенно остро она почувствовала бессмысленность своего пребывания в Германии после смерти мужа. Он погиб в результате автокатастрофы, виновником которой был сам: не смог справиться с управлением автомобиля в гололедицу… Невольно она перенеслась в их уютную московскую квартиру на Кропоткинской, в старом центре Москвы. Как все там было хорошо…

…Люба некоторое время колебалась, не отвечала на предложение Марка (мужа также звали Марк), раздумывала, выходить за него или нет. Мать говорила: «Не вздумай ради бога! Откажи, вдруг захочет уехать, что тогда? Умрешь с тоски там». И вот ее пророчество сбылось, изнывает она потихоньку от тоски здесь, в Германии. Но какая разница – Америка, или Германия, или какая-то другая страна – Родина-то далеко. Да… Мать решительно ей советовала тогда отказать, а подружки наоборот: «Ой, Люб, и что ты думаешь еще! Марк такой видный, красивый, умный. Такого типа люди – замечательные семьянины. Все в дом, к тому же не пьет, не курит». Сама же Люба маялась оттого, что нравился ей Марк, очень нравился, влюблена была. Но… и пугал ее одновременно. Чувствовала, что он парень не промах, но его оборотистость и энергичность не столько радовали ее, по натуре робкую и застенчивую, сколько настораживали. Ей представлялось, что уж очень беспокойной будет жизнь с ним. Но поначалу вышло все наоборот. Он настолько ее любил, что только все и делал, чтобы исполнить все ее желания, только бы ей было уютно, удобно и хорошо, хотя она ни о чем особенном его и не просила. По этой же причине, чтобы не волновалась излишне, и в школу не пустил работать. Так она, будучи учительницей английского языка, превратилась в домохозяйку. А потом появился сын, и все внимание было отдано ему.

Люба не считала себя необыкновенно красивой и какой-то особенной, и сама не понимала, почему ей выпало такое счастье. Со всех сторон она только и слышала о разводах, изменах, ссорах. И благодарила Бога, что у нее спокойная, счастливая жизнь. И чем больше старался угодить ей муж, тем больше чувства благодарности и нежности переполняли ее. Марку Люба казалась Мадонной, сошедшей с картин старых мастеров. Раз увидев ее, не мог забыть. Навсегда пленила Марка необычайная чистота ее светлого лика: огромных голубых глаз, нежного овала в обрамлении пшеничного цвета волос. Угадал сердцем Марк, а позже год от года уверялся, что не изменит жену ни время, ни появившаяся роскошь, которой он окружил ее. Многие ее ровесницы теряли себя со временем, превращаясь в суетных алчных фурий… Все было хорошо до той поры, пока Марку не пришла мысль уехать в Германию. Для него были тесны рамки законов в России, незаконно же делать бизнес он не хотел. Ему долго пришлось уговаривать жену, и она вынуждена была согласиться, так как не представляла себя больше без него.

Восемь лет назад, когда они переехали в Германию, сыну было пятнадцать. Мальчику все здесь нравилось. Он быстро освоил язык, нашел друзей. Учился он легко и поступил в университет. Не без помощи отца выбрал специальность экономиста. Ей же пришлось вспомнить немецкий, который она в институте изучала как второй язык. Это ей очень пригодилось в новых условиях, Люба и мужу помогала в освоении языка.

* * *

У Марка нашелся родственник, который приходился ему по какой-то дальней отцовской линии не то троюродным дядей, не то еще кем-то. У Иосифа Гринберга были две незамужние уже в годах дочери, и он очень тепло отнесся к их сыну, который, чем-то приглянулся ему. Гринберг обещал составить дарственную на старый дом-дачу в пригороде. Правда, с дарственной все-таки медлил, однако ключи от нее передал Марку-младшему Сначала их сын безразлично отнесся к такому подарку, но потом смекнул, что там неплохо встречаться с друзьями в праздничные дни. Мебель в старом доме стояла изрядно потертая, но для краткого времяпрепровождения была пригодна. Марку очень понравилось наличие камина. Он говорил, что это романтизирует обстановку. На дачу завезли холодильник, посуду, белье, пылесос, дрова для камина там были. Убрать дом с помощью пылесоса не составляло труда. Комнат было четыре, но кроме кухни-гостиной все небольшие. Марк всегда располагался с друзьями в гостиной, а так же иногда в прилегающих к ней комнатках. На чердак, в погреб и в маленькую кладовку в конце коридора почти не заглядывал. Со временем Марку все больше импонировала мысль, что он станет владельцем этого дома. И он даже строил планы, как и что он переоборудует там. Но в первую очередь, ему хотелось превратить во что-то другое кладовку и избавиться от хлама, который в ней был свален. Ему было стыдно перед друзьями за это старье, хотя сам он иногда вытаскивал оттуда любопытные старинные вещички. Все дни рождения и праздники Марк с друзьями стал проводить на даче.

Марк-старший примкнул к одной торговой немецко-русской фирме, а потом начал подготовку к организации собственного предприятия. Но… автокатастрофа оборвала все его планы.

* * *

В понедельник утром в кабинетах Вибке и Штока одновременно раздался телефонный звонок, который они оба ждали. Шток не стал спрашивать Марка Гринберга, почему тот не позвонил сразу, когда приехал. Он пригласил Марка явиться к нему через полчаса. А пока до прихода Марка еще оставалось время, решил посмотреть данные медэкспертизы и фотографии убитого.

Когда в кабинет вошел Марк, Шток был ошеломлен, он все-таки не ожидал, что парень окажется как две капли воды похож на убитого. Марк держался спокойно и казался уверенным в себе.

– Пожалуйста, я слушаю вас, задавайте вопросы.

– Нет, я хочу послушать тебя, ты должен рассказать, что произошло тринадцатого февраля на даче. Все подробности.

– Произошло? – на лице Марка отразилось недоумение. – Но… ничего не произошло. Мы просто веселились.

– Давай, давай, по порядку, – повторил комиссар, насмешливо-выжидательно глядя в упор на Марка.

Шток неизвестно каким образом чувствовал, что парень делает над собой усилие, чтобы держаться как можно спокойнее и увереннее.

Марк, стараясь выглядеть невозмутимым, начал рассказывать: четверо его приятелей – Люка, Томас, Франк и Вилли, а также Мелани, Соня и Инга – решили поехать с ним в день карнавала на дачу. В эти дни стояли сильные морозы, и поэтому бродить по улице и глазеть на карнавальное шествие им не хотелось, они желали устроить свой праздник. Шток записал телефоны его друзей и сказал, что пока Марк может быть свободен.

От разговора с Марком у Штока осталось двойственное ощущение. Все, что излагал Марк, казалось вполне убедительным. Но в том-то и дело, что – казалось. Интуиция подсказывала: Марк определенно что-то скрывает. Но он решил ничего не предпринимать, пока не поговорит с другими участниками карнавальной пирушки. При этом у него будет возможность воссоздать полную картину происшедших событий и сопоставить все услышанные версии о том, что было в эти два дня на даче.

* * *

На первые свои встречи с участниками веселой компании Шток решил пригласить девушек. С женщинами ему всегда больше нравилось работать. Соня, Инга и Мелани должны были появиться в его кабинете одна за другой с перерывом в один час.

Когда открылась дверь и в кабинет заглянула порывистая Мелани, он почему-то сразу решил, что с ней проблем у него не будет. Шток жестом пригласил ее сесть, и девушка неуверенно приземлилась на стул, стоящий по другую сторону стола. Потом, немного освоившись, с любопытством огляделась.

– Вы в первый раз в полиции?

– Да, раньше бывать не приходилось… – Как бы в подтверждение этих слов, на ее темно-коричневом лице еще больше округлились большие черные глаза. – Я не совсем поняла, зачем вы меня вызвали. Я не припомню за собой ничего такого, что могло бы заинтересовать полицию.

– А я ведь еще не произнес ни слова… не то чтобы обвинять вас. Меня только интересует, чем вы занимались во время карнавальных праздников.

– Ах, вот как. Но нельзя ли поконкретнее? Празднества длились не один день. Мне нужно все дни описывать?

– Если совсем конкретно, то я хотел бы услышать все о вечеринке на даче Гринбергов. Все, абсолютно все. Меня интересуют любые мелочи.

Мелани, удивленно наморщив лобик, стала лихорадочно вспоминать. Несколько минут она сидела, делая попытки припомнить, очевидно, что-то особенное, но, видно, ей ничего, на ее взгляд, стоящего в памяти не всплывало.