Гостиница тринадцати повешенных

Глава VII
О влюбленной женщине, которая требовала от своего возлюбленного не любви, но кое-чего другого

В тот же день, когда происходило вышеописанное происшествие на дороге, часов около девяти вечера, Анри, граф де Шале, о котором уже так много упоминалось в предыдущих главах, явился в особняк своей возлюбленной, герцогини де Шеврез.

Эта герцогиня де Шеврез – весьма примечательная в истории личность. Ее жизнь побуждала взяться за перо многих романистов и драматургов. Один талантливый писатель в нескольких строках очертил ее портрет таким образом: «Выйдя первый раз за коннетабля де Люиня, она украсила этот брак тысячью измен, которые, впрочем, ускользали от рассеянного внимания сего государственного мужа, занятого более своим богатством, нежели своей честью. Сделавшись герцогиней де Шеврез, она не более стала уважать супружеские права знаменитого семейства Гизов, и, к счастью, второй ее муж оказался еще рассеяннее прежнего. Герцог де Шеврез был весь поглощен честолюбием, которое делало его беспечным ко всем прочим интригам на свете».

Верен ли этот портрет? Во-первых, что до честолюбия, то мы полагаем, что герцогиня де Шеврез ни в чем не уступала своему второму мужу, хотя, надо сказать правду, сердце у нее всегда преобладало над головой. Она обожала королеву Анну Австрийскую, свою королеву, как она называла ее в дружеских излияниях, и неоднократно доказывала ей свою преданность самым блистательным образом. Что же до ее ветрености… увы! Будучи столь красивой, остроумной и вместе с тем столь высокопоставленной, она, конечно, в одних возбуждала зависть, в других – ненависть, вследствие чего и судили ее, может быть, слишком строго, преувеличивая ее недостатки.

Конечно, мы не намерены выставлять герцогиню де Шеврез образцом невинности и добродетели. Но даже если на лилии и появляются некоторые повреждения после бури, она тем не менее не перестает оставаться лилией, то есть очаровательным цветком.

Итак, читатель, с вашего позволения мы забудем недостатки Марии де Шеврез и станем припоминать только ее достоинства.

* * *

Анри де Шале ввели в очаровательный будуар герцогини, уставленный растениями и цветами, украшенный гербами и девизами, что соответствовало требованиями моды того времени. Мария сидела в кресле, подперев свою очаровательную головку рукой.

Она пребывала в такой глубокой задумчивости, что не слышала входящего с докладом слуги и даже графа заметила не ранее, как тот совсем уже подошел к ней.

– А, это вы, Анри! – вскричала она с очаровательной улыбкой.

– Вы витали в облаках, – сказал он, поцеловав ее руку. – Я заставил вас спуститься на землю!

Она посмотрела на него с нежностью.

– Вы отлично знаете, – произнесла она, – что мои мысли всегда с вами. Стало быть, если я и витала в облаках, то вы были со мной.

Он опустился на стул с той бесцеремонностью, которая ясно свидетельствовала о том, что он и тут чувствует себя, как дома.

– Уф! – вздохнул он. – Как я устал!

– Что же вы такое делали, что так устали?

– Э! Почем мне знать? Начнем с того, что утром я фехтовал с королем.

– Ах! Так вы сегодня видели короля?

– Всего лишь несколько минут. Он был в несноснейшем расположении духа из-за того, что никак не мог затвердить на своей трубе нового марша, который принес ему Басомпьер… поэтому, как только представился случай, я сразу же улизнул… Его высочество ожидали меня с графом де Рошфором и маркизом де Пюилораном; мы позавтракали все вместе, а затем верхом отправились в Венсенский лес. Да, скажу, между прочим, со мной случилось там происшествие, которое ужасно насмешило его высочество.

– Полноте! И что же это за происшествие?

– Да в нем нет ничего такого уж занимательного! Представьте себе: у дверей кабака, у которого мы остановились выпить прохладительного…

– Прохладительного, в такой-то холод?

– О, мы так хорошо позавтракали, что нам не было холодно… Напротив!

– Понимаю! Вы были немножко пьяны – его высочество, эти господа и вы.

– О, Мария! Фи! Какие выражения вы употребляете! Мы были немного… немного веселы, не более того. Полноте! Мы ведь дворяне, а не мужланы какие-то, чтобы напиваться!

– Однако продолжайте, господин главный гардеробмейстер его величества. Что же с вами приключилось у дверей кабака?

Ирония, сдерживаемая в словах, проглядывавшая в тоне, поразила бы и самого недогадливого. Анри де Шале закусил губу и, устремив на свою возлюбленную огорченный взор, не без досады произнес:

– Что ни говорите, Мария, а мне не следовало прерывать ваших мечтаний, если вы меня так жестоко наказываете за это.

Герцогиня сделалась серьезной.

– Я вас наказываю! А позвольте узнать, господин граф, каким это образом? – возразила она.

– Но насмехаясь надо мной…

– Ах! Я насмехаюсь над вами потому, что, заботясь о вашем достоинстве… о котором вы сами так часто забываете, скорее огорчаюсь, чем смеюсь над вашими геройствами в кабаках! Я насмехаюсь над вами потому, что, готовясь услышать какой-нибудь вульгарный рассказ, в котором вы играли главную роль, начинаю думать, что вы являетесь одним из первых, после короля, вельмож во Франции, а следовательно, и одним из тех, которые должны подавать собой пример.

Граф пожал плечами.

– Всему свое время, – сказал он. – При случае и я докажу, что мне не жалко своей крови. А пока…

– А пока вы довольствуетесь тем, что проявляете себя в обществе бездельников, которыми его высочеству нравится окружать себя, превосходя в безумии всех прочих безумцев. Фаворит короля, вы вправе всего желать, всего добиваться… и все получить, а вы ограничиваетесь тем, что являетесь чем-то вроде игрушки, которой забавляется его величество, зная, что эта пустая игрушка никогда не сможет преобразиться в оружие.

– Мария!

– Впрочем, вы, может быть, и правы! В интересах наших удовольствий – а ведь это главная цель вашей жизни – продолжайте ваши безобразия! При таком образе жизни вам нечего будет бояться поражения. Вы никого собой не затмеваете!.. Смейтесь же, пойте, пейте!.. Бейте прислугу по трактирам… сбивайте по ночам вывески… срывайте плащи с прохожих на Новом мосту… и чем недостойнее вы будете своего имени и звания, тем более станет вас ласкать, вам аплодировать тот, от кого все мы – увы! – зависим! Но если вам так нравится быть паяцем этого человека, то знайте, что для меня вовсе не лестно, чтобы этим шутом был человек, которого я люблю!

– Мария!

– Ах, Анри! Давно уже эти мысли терзают меня и не дают покоя! Сегодня чаша эта переполнилась… и я решила ее излить. Я люблю вас… да, люблю всеми силами моего естества… Но если даже моя любовь не в состоянии будет пробудить ваши благородные чувства из того оцепенения, в которое они начинают погружаться… я выплачу все свои слезы, мой друг… но…

– Но?

Мария де Шеврез молчала.

– Но, – дрогнувшим голосом продолжил за нее молодой человек, – вы станете искать в другой любви того, чего не нашли в моей. Пособника вашим революционным и честолюбивым замыслам, разделяющего как ваши страсти, так и ваши ненависти.

Герцогиня приняла вид вызывающий и гордый.

– Пособника! – повторила она. – Но это эпитет, который применим только к преступным замыслам, дурным делам! А разве, по-вашему, это дурное дело, господин граф, желать падения ненавистного, отвратительного врага?

Анри встал и в задумчивости прошелся по будуару. Герцогиня следила за ним украдкой.

– Боже мой! – произнес он наконец. – Разумеется, я люблю господина де Ришелье не больше вашего, милая Мария… этого гонителя королевы…

– Гонителя всех тех, кто осмеливается ему воспротивиться! Разве не засадил он пару дней назад в тюрьму одного из маршалов Франции, д'Орнано, только за то, что тот позволил себе отговаривать его высочество жениться на мадемуазель де Комбале?

– Так и есть! Бедный д'Орнано! Теперь в Венсенской башне он раздумывает о том, как опасно выражать мнение. Но таково ведь всеобщее мнение. Я сам вместе с Гастоном^[7] смеялся над этим странным проектом первого министра – выдать свою племянницу за принца крови.

– Вы смеялись! Ого! Берегитесь! В Венсенской башне еще достаточно пустых комнат!

– Полноте! Разве Ришелье осмелится напасть на меня?

– Осмелится ли он!..

Губы герцогини растянулись в насмешливой улыбке.

– Однако, – продолжал Шале, горячась от этой нарастающей иронии, как пришпоренный конь, – однако чего же вы хотите, герцогиня? Опять-таки повторю вам, что я не питаю никакой симпатии к этому человеку, который самовольно сделался тираном дворянства… и не желаю ничего лучшего, как при случае доказать ему это…

– При случае? Это значит, что вы… может быть… воспользовались бы… представившимся случаем низвергнуть господина де Ришелье, но ничем бы не рискнули, чтобы самому устроить этот случай?

Легкий румянец окрасил лицо графа.

– Решительно, Мария, – сказал он, – вы считаете меня какой-то марионеткой! Должен вам, однако, заметить, герцогиня, что я ношу шпагу, которую способен обнажить за правое дело без посторонней помощи! Испытайте!

Мадам де Шеврез с живостью схватила своего любовника за руки.

– Это правда, – вскричала она, – это правда, Анри, что стоит мне только сказать, и вы, не колеблясь, возьметесь защищать самое правое и благороднейшее дело?! Это униженное дворянство, удаленных от трона принцев крови, угнетенную королеву… даже самого короля, подчиняющегося этому тягостному деспотизму?

Граф де Шале с восторгом смотрел на свою возлюбленную, в воодушевленном взоре которой горел такой огонь надежды, любви, горячей мольбы и самых нежных обещаний.

– Испытайте, Мария, повторяю вам, – отвечал он.

Герцогиня поднялась на ноги.

– Довольно, – сказала она. – Я ловлю вас на слове, господин граф.

Она позвонила. Вошла доверенная горничная.

– Мариетта, приведите сюда человека, который ждет в моей библиотеке, – приказала герцогиня де Шеврез.

– Ого! – воскликнул Анри с улыбкой, но с такой улыбкой, которая плохо скрывала удивление, смешанное с некоторым беспокойством. – Похоже, эта маленькая ссора по поводу моей ветрености была подготовлена заранее. Что же это за человек, которого вы намерены мне представить, милая герцогиня? Вероятно, предводитель какой-нибудь шайки заговорщиков?

Графиня де Шеврез приняла серьезный вид.

– Уж не жалеете ли вы о том, что вспомнили про свою шпагу, господин граф? – спросила она.

Он вздрогнул.

– Даже сложив голову, Мария, – возразил он, – я не пожалел бы ни о чем в жизни, за исключением того часа, когда бы вы мне сказали: «Я не люблю вас более!»

– Ах! – вскричала герцогиня. – Значит, вы ни о чем не будете жалеть, умирая, мой друг, потому что я буду любить вас вечно! Теперь слушайте: под началом человека, которого вы сейчас увидите, действительно находятся двенадцать его товарищей, таких же решительных, как и он сам. Он составил самый смелый, но вместе с тем и такой верный план, какой только можно вообразить.

– И что же это за план?

– В свое время вам его объяснят. В настоящую же минуту этот человек, жертвующий на это предприятие свое состояние и свою кровь, не требует от нас ничего, кроме одного слова… одного только слова одобрения и поощрения.

– Какое же это слово?

– Вот оно: «Действуйте!»

На какую-то долю секунды на физиономии графа де Шале вновь отобразилась нерешительность, но выражение это исчезло так быстро, что герцогиня его и не заметила. Да и мог ли он отступить теперь, после всего, что произошло?

– Хорошо, – сказал он. – Могу я узнать, кто этот человек?

– Один дворянин из Ла-Рошели.

– Как! Дворянин из города, который из ненависти к королю открыл свои ворота англичанам…

– Вы хотите сказать – из ненависти к Ришелье?

– Ну да, конечно. Где же и искать врагов после такого, как не там, где они уже пустили ростки? И как же зовут этого дворянина?

– Темпус^[8].

– Странное имя!

– Псевдоним, как и у всех его товарищей. Опасаясь, как бы малейшая тень не скомпрометировала их дело, эти тринадцать заговорщиков окружили себя невероятной таинственностью. Как время управляет месяцами, так и Темпус будет начальствовать над Януариусом, Фебруариусом, Марсом, Априлисом…

– Ну-ну… все месяцы по-латыни! Избавьте меня от этого перечисления, милая Мария, да и свои губки пощадите! Ха-ха-ха! Что за забавная идея – облечь себя…

– Не смейтесь, Анри! Что может быть забавного в людях, которые жертвуют для нас своей жизнью?

Граф, подчиняясь возлюбленной, погасил свою неуместную веселость. К тому же в будуар, сопровождаемый Мариеттой, уже входил господин Темпус. Это был мужчина высокого роста, средних лет, с резкими и строгими чертами лица. Войдя, Темпус медленно прошел до половины будуара, после чего, низко поклонившись сперва герцогине, потом графу, твердым голосом произнес:

– На что изволили решиться ваши милости?

– Действуйте! – отвечал граф де Шале.

– Действуйте! – повторила герцогиня де Шеврез.

– Будет исполнено! – заключил Темпус.

И не произнеся более ни одного слова, он отвесил новый поклон, развернулся и тем же медленным шагом направился к двери…

Но в эту самую минуту по ту сторону дверей раздались спорящие голоса: один – горничной, Мариетты, другой – юношеский и задорный.

– Позвольте мне доложить о вас, маркиз! – говорила Мариетта.

– К чему это? Разве обо мне нужно докладывать? – возражал другой голос.

– Жуан! – прошептала Мария де Шеврез, задрожав.

– Что за беда! – отвечал столь же тихо Анри де Шале. – Чего бояться этого дитя?

Жуан де Сагрера, внук и наследник маркиза де Монгла, кузен Анри де Шале, был одним из любимейших пажей кардинала де Ришелье.

Понятно после этого, почему встреча Жуана с человеком, которого только что уполномочили предпринять враждебные действия против первого министра, произвела на герцогиню столь неприятный эффект.

Но это впечатление длилось недолго; знаком удержав Темпуса на месте, мадам де Шеврез бросилась к двери, которую защищала от слишком нетерпеливого посетителя ее камеристка, и распахнула эту дверь настежь.

– Что это? – вскричала она весело. – Как, Мариетта, ты не позволяешь нашему юному маркизу входить ко мне, когда ему это угодно?

– Ах! – вскричал Жуан с торжеством. – Слышишь, Мариетта, ты была неправа!.. Я могу свободно входить сюда в любое время! Добрый вечер, дорогая герцогиня, добрый вечер, Анри!

И, вроде как не обращая особого внимания на незнакомца, которому он лишь мимоходом кивнул, Жуан поспешно бросился целовать протянутую ему герцогиней ручку.

Однако тот, кто наблюдал бы за этим молодым человеком, которому тогда было восемнадцать лет, заметил бы, что, целуя руку, он украдкой рассматривал Темпуса.

Но сей последний уже неспешно удалялся, сопровождаемый Мариеттой, которую госпожа успокоила о последствиях данного инцидента выразительным взглядом.

– Однако, – произнес молодой человек, опустившись в кресло, – похоже, я помешал вам!.. Вы, кажется, были заняты каким-то делом?

– Отнюдь! – возразила герцогиня де Шеврез. – Граф де Шале говорил мне, что хочет переменить лошадей, так я рекомендовала ему одного барышника…

– Ах! Жаль, что вы мне не сказали об этом раньше, Мария! Мне тоже нужны лошади. Вы мне пришлете на днях этого барышника, не правда ли? Только утром… по вечерам я не люблю заниматься делами. Фи! Вечера созданы для удовольствий, игр и смеха!

– Для игр и для смеха… когда ты свободен. Следовательно, сегодня вечером вы свободны, Жуан? – спросил его Анри де Шале.

– Да, его преосвященство изволили отправиться в Лувр, к королю.

– А, так у короля сегодня совещание с кардиналом? – живо поинтересовалась мадам де Шеврез. – И по какому же поводу?

– Вы же знаете, что, за исключением моих обязанностей в Люксембурге^[9], меня нисколько не интересует остальное! Ну, так как же мы проведем вечер? Не сыграете ли вы нам, Мария, на лютне? Не споете ли нам одну из этих вилланелл, что у вас так хорошо выходят? А вы, Анри. Нет ли у вас в запасе какой-нибудь забавной истории?

Граф и герцогиня слушали пажа рассеянно, но занимали их совершенно разные мысли. Мария де Шеврез спрашивала себя – и уже не в первый раз, – не были ли притворными те беспечность, веселость и невнимание ко всему серьезному, которыми отличался Жуан де Сагрера; Анри же, видя, что его разговору с глазу на глаз с герцогиней пришел конец, уже помышлял об уходе. Таких влюбленных, как Анри де Шале, не счесть. Их девиз: все или ничего. Раз он не мог в тот вечер любить, то намеревался играть и смеяться.

– Сожалею, что не могу угодить вам, мой дорогой Жуан, – сказал он, потянувшись за шляпой, – но я зашел сегодня к герцогине лишь на несколько минут. Сейчас половина десятого… меня ждут его высочество… и я отправляюсь к ним.

Жуан де Сагрера с досадой махнул рукой, и жест этот не ускользнул от Марии де Шеврез. Очевидно, паж не ожидал такой развязки.

– Как! – воскликнул он. – Вы уже уходите, Анри? И вы отпустите его, герцогиня?

– Долг прежде всего! – отвечала та с хитрой улыбкой – она рассчитывала извлечь из этого ухода пользу.

– Но в таком случае, – произнес паж, вставая…

– Но в таком случае, – прервала его госпожа де Шеврез и мягко вынудила вновь присесть, – если только это вас не пугает, мой милый Жуан, вы останетесь, составив мне компанию. Моя лютня настроена, и я готова спеть вам столько вилланелл, сколько вы пожелаете.

– Неужели, герцогиня! Но это такое счастье, на которое я и не надеялся! Что ж, прощайте, кузен, до завтра.

– До завтра, Жуан.

Герцогиня проводила графа до дверей будуара, шепнув ему несколько слов при прощании, после чего вернулась к пажу, который, смотря на нее, бормотал себе под нос:

– Как же, как же, понимаю! Тебе очень хочется заставить меня болтать, голубушка, но я больше не болтаю! Теперь у меня есть причины не болтать больше!

Молодой человек заключил свои мысли с радостной улыбкой:

«Паскаль Симеони приехал! Мой храбрый Паскаль Симеони! Ох! Теперь мне нет больше нужды опасаться за Анри!»

Глава VIII
Последний поцелуй любви

Стало быть, Жуан де Сагрера, один из пажей кардинала де Ришелье, уже виделся с Паскалем Симеони. Похоже на то. Но где? Об этом мы сообщим в свое время, а теперь последуем за Анри де Шале в хитросплетения авантюры, от которой он, возможно, воздержался бы, если б так не спешил покинуть особняк своей любовницы.

Сев на носилки, ожидавшие его во дворе этого дома, стоявшего на улице Сент-Оноре, он велел нести себя в Лувр.

Один из слуг захлопнул дверцу, и носилки отправились в путь.

Разумеется, Париж семнадцатого века не был похож на Париж 1866 года. Пересечь весь город или хотя бы часть его было тогда сродни настоящему путешествию, сопряженному с целым рядом неудобств и опасностей, особенно в ночное время. Темнота и дурное содержание улиц, с одной стороны, бесчисленное множество негодяев, которые с закатом солнца считали город ареной для своих подвигов, – со стороны другой, заставляли запоздавших парижан принимать самые тщательные предосторожности.

Конечно, для людей богатых эти предосторожности не представляли никакой сложности. Помимо вооруженных носильщиков, сеньора и хозяина всегда сопровождали трое-четверо слуг, либо конных, либо пеших – в зависимости от типа транспортного средства, с факелами и пистолетами в руках.

Что до простых мещан и ремесленников, то у них все обстояло иначе. Эти, не имея возможности освещать себе путь и содержать охрану, вынуждены были полагаться лишь на собственную зоркость и храбрость, дабы уберечь себя от огромных луж, бесчисленных куч мусора… и воров!

Чего только не случалось по ночам в этой славной столице! Сколько происходило в ней грабежей и убийств!

Конечно, в городе имелись ночные патрули: королевская стража и помимо них еще так называемая ремесленная; первая состояла из сержантов, обязанных обходить город по всем направлениям, вторая – из мещан и ремесленников, всегда готовых прийти на помощь страже королевской. Но когда подумаешь, что при Людовике XIV охранительная стража формировалась лишь из сотни – сотни! – стрелков, то невольно проникнешься жалостью к парижанам, жившим при Людовике XIII: если даже во времена великого короля их была только сотня, то сколько же их было при короле слабом? – с дюжину, не более.

* * *

Как бы, в сущности, человек ни был беспечен или влюблен, но если образу его жизни суждено вдруг измениться от одного слова, он непременно над этим задумается.

Именно в таком расположении духа пребывал по выходе из особняка герцогини де Шеврез граф де Шале. Он видел, что от одного слова, произнесенного им скорее из угождения своей возлюбленной, он вдруг оказался втянут в заговор против кардинала-министра! Он, который час тому назад был свободен от всяких серьезных забот, теперь вынужден будет ежеминутно тревожиться и заботиться о ходе этого предприятия! Хорошо еще, если заговор увенчается успехом, так как, в сущности, граф не любил Ришелье, да и никто при дворе его не любил начиная с самого короля. Но что, если заговорщиков разоблачат и поймают? Да и кто вообще эти люди? Герцогиня говорила о них весьма неопределенно. Каковы их планы, средства – об этом она умолчала. Однако, черт возьми, если в игре рискуешь головой, то не мешало бы хоть заглянуть в карты, если сам не держишь их в руках!

По правде сказать, Анри де Шале вовсе не сожалел о том, что он повиновался мадам де Шеврез и впутался в интригу, в которой, судя по всему, герцогиня играла одну из главных ролей. Он искренне любил эту женщину и действительно был храбр; вот две причины, которые не довели бы его до раскаяния, даже если бы ему пришлось пожертвовать своей жизнью. Но в этот час, не находясь под влиянием своей сирены, он рассуждал так:

«Но что намереваются делать этот господин Темпус и его двенадцать аколитов? 12 плюс 1, если я правильно считаю, равняется 13. Надо же, какое роковое число! Каков же их план?»

И, не находя ответа на этот вопрос, он продолжал с упорством погружаться в мечты, не замечая, что носильщики уже довольно долго мчат его с необыкновенной быстротой, несмотря на то что от улицы Сент-Оноре до Лувра было рукой подать.

Дело же было в том, что, вопреки приказу хозяина, слуги несли его не в Лувр, находившийся, собственно, в городе, а в предместье.

Внезапная остановка заставила графа спуститься с небес на землю. Носилки находились у особняка, перистиль которого не имел ничего общего с колоннадой королевского дворца. При свете факелов Анри заметил незнакомые фигуры вооруженных людей, прислуги.

– Что все это значит? – вскричал он. – Куда вы меня принесли, тупицы?!

Сей окрик относился к носильщикам, которых граф считал своими людьми. Но его людей там не оказалось! Как носильщики, так и сопровождавшее носилки лакеи были облачены в его ливреи, но все они были ему незнакомы.

Граф де Шале нахмурил брови. Все же он был слишком значительным вельможей, чтобы опускаться до расспросов подчиненных.

– Кто-нибудь соблаговолит мне объяснить, что здесь происходит? – произнес он вслух. – Я жду.

– Соблаговолите подняться на несколько ступеней, господин граф, и вы тотчас же получите объяснение этой загадки.

Слова эти произнесла молоденькая и хорошенькая девушка в русской одежде, стоявшая на верхней площадке лестницы, по которой предлагалось подняться графу.

При виде этой юной прелестницы холодный и сдержанный гнев Анри де Шале превратился в гнев насмешливый.

– Катя! – вскричал он и, заметив, что носилки с явной целью отрезать ему путь к отступлению окружили вооруженные люди, продолжал уже тише: – Ах, так это западня! Мои слуги подкуплены!.. Какой же я глупец, раз ничего не заметил! Отлично разыграно, Татьяна!

Какое-то время он стоял в нерешительности, сжимая лихорадочной рукой эфес шпаги.

– Что ж, – проговорил он наконец, – так и быть! Раз уж она пожелала вновь меня видеть, она меня увидит.

И он начал подниматься по лестнице.

Катя, с беспокойством следившая за всеми его движениями, поспешила вперед, освещая дорогу двумя розового воска свечами в роскошных подсвечниках.

– Эй! – произнес граф, останавливая горничную за платье. – Подожди-ка немного, дай на тебя посмотреть! Знаешь ли, ты стала еще краше за тот год, что я тебя не видел.

– Ваше сиятельство слишком добры к несчастной крепостной девушке, – прошептала Катя, покраснев до ушей.

– Черт возьми! Такая крепостная, как ты, может затмить любую княгиню! Кстати, во Франции нет крепостных, моя милая… Все крепостные, ступившие на нашу землю, становятся свободными. Хочешь, Катя, я тебе это докажу? Докажу сейчас же? Ты мне нравишься… да… Давай руку и пойдем со мной. Клянусь честью, тебя никто здесь не посмеет удержать!

– Вы ошибаетесь, господин граф. Окажись Катя, моя крепостная… слышите, моя крепостная… так безумна, что прельстилась бы вашими любезными обещаниями, то клянусь вам: если бы мне пришлось убить ее, дабы удержать, я бы не колебалась ни минуты, ни секунды – я бы ее убила!

В дверях, ожидая графа, стояла Татьяна.

Анри де Шале посмотрел на нее с иронической улыбкой и, нежно потрепав Катю по зардевшейся щечке, сказал:

– А ведь она действительно на это способна, твоя добрая госпожа, так что оставайся лучше с ней, бедняжечка!

Затем, резко переменив тон, он обратился к Татьяне:

– Итак, сударыня, вы желали меня видеть? Позвольте, однако, заметить вам, что вы используете странные способы для достижения своих целей! Но, в конце концов, хитрость была довольно изощренной и достаточно ловко приведена в исполнение, так что я готов уделить вам немного внимания. Я вас слушаю; чего вы хотите?

Говоря это, Шале вошел в гостиную, которая была убрана с такой ослепительной роскошью, что граф, привыкший к богатой обстановке, не удержался от жеста восхищения.

Под его ногами – ярких цветов персидский ковер, вокруг, формируя диван, – огромные подушки из темно-красного шелка; на стенах – гобелены из восхитительных тканей, тонкость которых ни в чем не уступала тонкости нюансов самих гобеленов; вся мебель – эбенового дерева, повсюду – дорогие вазы, картины известных мастеров, редкие цветы.

– Как здесь великолепно! – промолвил граф, решив, что отрицать красоту убранства этой комнаты было бы ребячеством.

– Если вы действительно так считаете, я очень рада, – живо отвечала Татьяна, – потому что все это принадлежит вам.

– Что? – проговорил Анри де Шале презрительно. – Мне?

– Разумеется! Раз уж я принадлежу вам, то не принадлежит ли вам и все то, чем я располагаю?

Настала минута молчания. Интонация настоящей любви, искренней страсти всегда способна повлиять даже на самое безразличное сердце. Стоя напротив этой женщины – невероятно красивой, – которая любила его и так ясно давала ему это понять, пусть он этого и не желал слышать, граф чувствовал, что ему не хочется ни обижать ее, ни насмехаться над ней.

Они сели рядышком, но она – чуть ниже, чтобы позволить физически доминировать над ней тому, кто так сильно доминировал над ней морально. И в этом положении она смотрела на него… о, отнюдь не дерзко! Казалось, для этого совершенно восторженного взгляда она, напротив, смягчила пылавший в ее зрачках огонь. То была уже не покинутая и разгневанная любовница, глаза которой говорят неблагодарному: «Почему ты меня больше не любишь?», а женщина, которая вдоволь настрадалась, а в качестве упрека за этот разрыв использует нежность, украдкой пряча ее за слезой.

Увы! Анри не любил больше Татьяну; а мужчина, который не любит, становится безжалостным. Первый же подходящий предлог позволяет ему вновь войти в ту роль, от которой отстранило его непредвиденное обстоятельство.

Губы его растянулись в сардонической усмешке и, вытянув палец в сторону лица Татьяны, он промолвил:

– А ваша клятва? Ваша торжественная клятва оставаться в маске все время нашей разлуки, она что, уже забыта?

Татьяна задрожала.

– Меня вынудили ее нарушить! – вскричала она.

– Полноте! Вынудили! Да неужели? Гм! Сознайтесь лучше, что вам надоело беспрестанно носить эту маску!

– Я вам повторяю: меня вынудили ее снять.

– Он хоть хорош собой – тот, кто принудил вас это сделать?

– Мне не известно, хорош ли он собой, но одно я знаю точно: до тех пор пока я ему не отомщу – не успокоюсь!

– Вот так так! Еще один неверный любовник, приговоренный вами к адским мукам! Поистине, моя бедная Татьяна, это ужасно, что вы так еще ничего и не поняли! Любовь, дорогая моя, это не то чувство, которому можно приказывать, как вашим мужикам — вы ведь именно так у себя, в России, называете крестьян?.. Она приходит – ты говоришь ей «здравствуй», уходит – говоришь «прощай». И ее не преследуют и не подвергают гонениям за это.

– Стало быть, если Мария де Шеврез скажет вам завтра, что она вас больше не любит, вы о ней тотчас же забудете?

Граф встрепенулся.

– Здесь не место упоминать о госпоже герцогине де Шеврез, – сказал он сухо. – Да и сам бы я очень хотел знать, с какой стати вы завлекли меня в ваш дом? Покончим с этим скорее, прошу вас. Меня ждут в Лувре; и вы должны понимать, что подобная шутка не может продолжаться вечно. Как мило с вашей стороны было подкупить моих слуг! Ах! Полагаю, это вам порядочно стоило, так как эти негодяи должны были понимать, что я не оставлю их у себя после такого! Надеюсь, вы не думали, что меня тоже можно купить? Итак, повторяю: что вам от меня нужно?

Она сидела молча, следя за графом глазами – глазами, на которых высыхали слезы, – в то время как тот говорил, расхаживая по комнате.

– А что, если вы ошибаетесь! – произнесла она наконец глухим голосом. – Вы сейчас у меня. Что, если я вас не выпущу?

Он пожал плечами.

– Игра принимает другой оборот, – сказал он. – Только что вы пытались прельстить меня своим богатством. Теперь же вы хотите запугать меня, угрожая заключением в вашем доме. Но предупреждаю вас, моя милая, что ваше второе средство не лучше первого. Ни за какие блага в мире я не сделаюсь снова вашим любовником, во-первых, потому, что Шале никогда не продают своей любви… во-вторых… во-вторых, потому, что я вас больше не люблю. Я любил вас месяц… целый месяц! Скажу, не хвалясь: многие прехорошенькие женщины… двора… о таком могут только мечтать! Но вы были иностранкой… очень красивой! И к тому же в вас было нечто странное, дикое, что меня пленяло. Это нечто вскоре исчезло. Ваши же беспрестанные заверения в любви мне прискучили, и в конце концов я увидел, что вы одна из тех обыкновенных и скучных женщин, с которыми, как только наступает пресыщение, следует расставаться немедленно, потому я и сказал вам: «Прощайте!» Теперь, что касается вашей угрозы оставить меня у себя в плену… раз уж я здесь… я вам покажу, Татьяна, что такого человека, как я, удержать невозможно, а если и возможно, то только мертвого. Ах! Если вы решили приказать своим слугам убить меня здесь, в четырех стенах… что ж, так тому и быть! Таким образом, вы, возможно, сумеете меня удержать. Возможно, так как, клянусь честью дворянина, легко им меня убить не удастся! Прежде чем пасть, лев растерзает еще не одну собаку!