Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира

Понятно ли? – она принадлежала и не принадлежала ему.

Нужно было иметь двадцать пять лет, чтобы платить такой постыдной подчиненностью за несколько часов не полного блаженства.

Андроник имел эту смелость и эту силу три месяца кряду. Галлы были крепкие люди!

Между тем львёнок, как называла Клеопатра своего брата и мужа,– все с большим и большим нетерпением переносил удаление своей сестры и супруги в Антирод.

Однажды, во время упражнений египетских солдат, прибежавшие невольники объявили царице о прибытии короля.

Она, – вся грация – вышла ему на встречу.

Он хотел присутствовать при новых маневрах; они были нарочно для него начаты. В то время, когда их исполняли, Клеопатра заметила, что он не спускал глаз с Андроника.

Спустя несколько времени царь и царица были одни в отдаленной комнате.

– Клеопатра, – без вступления сказал Менней,– я ненавижу Андроника, одного из тех галльских стрелков, которых дал тебе Цезарь.

– А! – холодно сказала она. – Почему ты его ненавидишь!

– Потому, что ты его любишь..

Она пожала плечами.

– Разве Клеопатра может любить солдата! – воскликнула она.

– И так, чтоб доказать, что я ошибаюсь, возразил царь, – отдай мне этого человека.

– Возьми его! – отвечала Клеопатра. – Возьми уж и его товарищей. Они мне более бесполезны; мои египтяне стреляют теперь не хуже их.

– Хорошо. Я беру. Благодарю.

Десять стрелков сопровождали Птоломея в Александрию.

На другой день, обвиненные и осужденные за воображаемый заговор, они без дальнейших церемоний, были все десять распяты на площади в одном из самых многолюдных кварталов города. По особенной милости маленького государя осужденные прежде, чем быть распятыми, были удавлены.

Узнав о происшествии, Клеопатра даже не поморщилась.

Если все прочие галльские стрелки были ей бесполезны, как наставники ее солдат, то Андроник, в частности, перестал ей нравиться как любовник; ее прихоть прошла.

Но она находила дурным, что Птолемей позволил себе, без ее одобрения, умертвить этих десять человек. Один Андроник еще куда ни шло, царь, понятное дело,  его ненавидел; но всех, – это слишком!

Нужно было сдержать львенка; у него были слишком явные деспотические наклонности.

Клеопатра явилась в Александрию. Она не сделала ни одного упрека своему мужу и брату по поводу умерщвления стрелков.

Но через месяц после этого, возвращаясь с прогулки, маленький царь выпил стакан Литуса, который подал ему преданный невольник, и почувствовал жестокие колики. Через час он, не смотря на всю помощь медиков, умер в страшных страданиях.

Клеопатра стала обладательницей трона.

Вскоре мы увидим, как она правила государством.

Юлия Цезаря более не существовало; его умертвили. Ему недостаточно было быть императором; он хотел стать царем. Составился заговор, под руководством Kaccия, Марка и Брута. Он пал в Сенате у подножия статуи Помпея, пронзенный двадцатью тремя кинжалами. «И ты, Брут», – проговорил он, падая.

Тело диктатора некоторое времени лежало на земле; наконец трое невольников положили его на носилки и отнесли во дворец. Из стольких ран только одна была смертельна, которую он получил в сердце.

Не один из убийц не пережил его тремя годами и не умер естественной смертью. Все они погибли от различных несчастий, одни утонули, другие погибли на поле битвы; некоторые убили себя теми же кинжалами, под ударами которых пал Цезарь.

Пророчество Kaccия сбылось: за смертью Юлия Цезаря последовало жестокое смятение; гражданская война перевернула верх дном всю Италию. Изменив своей старинной дружбе к императору, консул Марк Антоний был побежден Октавием, названным потом Августом,– которого Цицерон противопоставил ему вместо Цезаря, и он был побежден им при Модене. По совету одного из своих военачальников Антоний согласился соединиться с Октавием и тогда-то составился знаменитый триумвират из Лепида, Октавия и Антония, который ознаменовался долгим рядом подлостей и грабительства.

Триумвиры, скрепив свое могущество кровью самых знаменитых граждан, с Цицероном во главе, решили преследовать Брута и Kaccия, убийц Цезаря. Антоний настиг их при Филиппах и разбил их. После этой победы Октавий и Антоний без церемоний разделили империю и обделили своего сотоварища под предлогом измены. Антоний, накануне своего отправления на войну против парфян, послал посольство Клеопатре, сомневаясь, чтобы она не оказала помощи Бруту и Kaccию, – с приказанием явиться в Сицилию, чтобы объяснить свое поведение.

Имела ли на самом деле Клеопатра связь с убийцами её любовника? Это невероятно. Как бы то ни было, подчиняясь повелению Антония, египетская царица была несколько испугана. В эту эпоху ей было всего двадцать пять лет; она была во всем блеске своей красоты, чего она могла бояться?..

Когда она пристала к Тарсе, столице Сицилии все жители столпились на берегу. Антоний, занятый регулированием будущности народов и царей, один оставался с своими ликторами в трибунале. Восхищенная армия кричала: «Венера явилась к Бахусу. Это сравнение не было неприятно Антонию – извиняясь затруднениями высадки на берег, Венера вместо того, чтоб отправиться к Бахусу, пригласила его к себе на галеру. Бахус принял приглашение.

Во время десерта на этом пиру, который стоил около миллиона, Клеопатра, приказав принести чашу с уксусом, бросила в нее, чтоб распустилась, жемчужину из своих серег, стоившую около двух миллионов сестерций и проглотила… То была гастрономическая любезность, стоившая Клеопатре серьёзного расстройства в желудке.

Но Антоний был изумлен. Женщина проглатывающая по миллиону – клянусь Юпитером! В политических способностях этой женщины нельзя сомневаться! И триумвир более не сомневался. Он ни слова не спросила об ее поведении; нет, он потребовал от нее другой вещи, которая тотчас же была ему дана. Уверенная в своих прелестях, Клеопатра не страшилась отдаться слишком скоро. В тот же вечер, тогда как лиры и флейты оглашали берега Сиднуса, триумвир и царица Египта тысячью поцелуями скрепляли любовный и военный брак, который могла разрушить только смерть.

Подобный Цезарю, но не имевший его гения, чтоб избавиться от заблуждения чувств, Антоний совершенно отдался очаровательнице. Вначале, он намеревался, покинув Сицилию, идти войной против парфян, но начиналась зима. Зимою, проходить по диким странам, тогда как в Александрии, где царствует вечное лето, любовь хранила ему все наслаждения… Он может сражаться с парфянами, позже. Антоний сопровождал свою обожаемую любовницу в Египет; в течение двух лет он ни на минуту покидал ее…

Помня, однако, что она царица, а Антоний правил Востоком, Клеопатра краснела за то унижение, которому она подвергла своего раба. Уже несколько раз в своих интимных разговорах, под сенью дерев острова Роз, она старалась пробудить уснувшую душу триумвира.

Наконец Марк Антоний рассудил, что глава империи может употреблять свое время полезнее, чем на ловлю рыбы. Он оставил армию, и сказав «до свиданья» Клеопатре, возвратился в Италию.

Пришла пора. Его брат и супруга Фульвия подняли оружие против Октавия. Прежде чем начать еще одну битву, триумвиры были вынуждены примириться вследствие нерасположения их армий, отставших от этих братоубийц. Антонию был отдан весь Восток, и в удостоверение безопасности, он женился на прекрасной и добродетельной Октавии, сестре Августа. Вслед за тем, он отправился против парфян; но экспедиция не удалась.

«Время года было позднее; Антонию советовали побыть в Армении, где царствовал Артабаз, сын Тиграна, и вступить в Лидию весною. Но страсть его к Клеопатре, оживленная долгой разлукой, не давала ему покоя. Нетерпеливо желая явиться победителем в Египет, он пошел против столицы Лидийского царя и дабы раньше ее достигнуть оставил на дороге свои военные машины под охраной двух легионов.

Почти тотчас же его легионы были разбиты в пух и прах царем Парфянским и за этим несчастьем последовало отпадение Артабаза.»

В этом затруднительном положении Антоний чувствовал, что каждый час колебания сделает отступление всё более и более затруднительным; он оставил осаду и прошел сто миль, постоянно преследуемый парфянами, против которых он выдержал восемнадцать битв. Он потерял 24 000 человек в этой компании, но привязанность, выказанная ему в этом случае солдатами, утешила его в таком несчастье.»

Между тем его безумная любовь увлекала его к другим потерям; вместо того чтоб стать на зимние квартиры в Apмении, он спешил в Cирию, и во время похода, посреди снега и льда, потерял еще восемь тысяч человек. Ему, однако, нужен был успех, чтоб уничтожить следы своей неудачи, и он наказал Артабаза за отпадение, отняв у него его царство.

Антоний с триумфом вошел в Александрию, ведя, Артабаза прикованным к своей колеснице и представил его Клеопатре. На одном из народных праздников, на котором он председательствовал с своей любовницей, Антоний, сидя на золотом троне, провозгласил Цезариона, сына Цезаря, царем Египта и Кипра, и двух детей, которых он от нее имел – царями царей.

И это еще не все. Через некоторое время, он приказал Октавии, своей жене, предлагавшей ему приехать в Азию, не удаляться из Рима и в присутствии всех чинов Египта поклялся, что Клеопатра его законная супруга.

Это было уже безумием.

Столько оскорблений не могли остаться безнаказанными.

В ожидании справедливого наказания, ожидая смерти за Клеопатру, Антоний более, чем когда либо опьяненный любовью, жил только для Клеопатры.

Да, он безумно любил ее! Он любил ее до преступления, до низости.

Два факта могут служить тому доказательством.

У Клеопатры была сестра Арсиноя, моложе ее двумя годами, которая, когда старшая сестра, по воле Юлия Цезаря, получила царский скипетр, не побоялась попробовать вырвать этот скипетр из ее рук, напав во главе громады невольников, пиратов, беглецов из Сирии и Сицилии, на легионы диктатора.

Побежденная в первой же битве и взятая в плен, Арсиноя, несмотря на свои мольбы и слезы, должна была следовать за Цезарем в Рим, где он имел жестокость отдать ее во время триумфа на народное поругание. Вслед за тем, обосновавшись в одном из самых отдаленных городов Азии, Эфесе, она жила в нем в бедности, забытая и печальная…

Но она жила, а Клеопатра не прощала.

Однажды, встав поутру, царица Египта, предстала перед триумвиром с лицом искаженным синеватой бледностью.

– Что с тобой, моя милая? – спросил с беспокойством Антоний.

Она молчала.

– Что же с тобой? – повторил он.– Быть может, дурной сон, воспоминание о котором тебя тревожит?

– Да, – ответила Клеопатра, – я видела страшный, ужасный сон!.. Сон, который предвещает мне ужасную катастрофу.

И прижавшись к груди своего возлюбленная, Клеопатра продолжала со всеми признаками ужаса:

– О! спаси, спаси меня! Умоляю тебя Антоний! Она убьет меня! Она убьет моих детей!.. твоих детей!..

– Кто?..

– Арсиноя, сестра моя, которая уже намеревалась похитить мою корону.

– Но она ведь далеко, далеко отсюда, в Ефесе.

– Разве для ненависти существуешь расстояние! Говорю тебе, она убьет меня. Она растерзает всех, кто мне дорог. Сны не лгут. Я видела сегодня ночью; она проникла сюда и ногами топтала безжизненные трупы Цезариона, Птолемея и Александра,– моих сыновей, и приставив к моему горлу кинжал, она мне крикнула: «Я хочу царствовать. Я буду царствовать! Умри!..»

– Полно, – сказал, улыбаясь, Антоний, – ты однако не умерла. Цезарион и Александр тоже живы. Успокойся, моя царица. Сон – ложь.

Клеопатра подняла свое бледное лицо, в чертах которого выражение гнева сменило ужас.

– Так-так! – воскликнула она. – Ты говоришь, что любишь меня, а когда я прошу твоей помощи и покровительства, – у тебя одни только насмешки.

– Я не смеюсь, душа моя! Но чего же ты хочешь?

– Арсиноя хотела меня убить; я хочу, чтоб она умерла.

– Она хотела убить тебя… во сне…

– Довольно! это слишком! Если ты не веришь снам, – я им верю. При том, ее прошедшее не убеждает ли в ее будущем? Нет, нет не без цели боги потрясли мой сон этим могильным видением. Кто знает, что в эту минуту Арсиноя не замышляет погубить меня!

– Можно убедиться в этом, послав в Ефес взвод солдат.

– Я только этого и прошу! Пошли в Ефес взвод Сагонтинцев, под начальством Энобарба. Он мне предан; он не захочет, чтобы царице Египта, жене его полководца, угрожала гордость соперницы…

– Угрожала? – весело повторил Антоний, который ни как не мог принять всерьез боязнь Клеопатры, по поводу сна.

Но она снова сдвинула брови. Опять сделавшись важным, Антоний поспешил ее успокоить. Энобарб был призван, и ему дано было поручение. В тот же день, со взводом Сагонтинцев, он отправился в ионический город.

Клеопатра была права, сказав, что Энобарб был ей предан – он был так предан, что убил Арсиною, хотя ему и не было это положительно приказано.

Несчастная сестра царицы, пораженная зловещим пред– чувствием, при виде солдат любовника Клеопатры, спаслась в храм Дианы, как неприкосновенное убежище. Энобарб последовал за ней и умертвил на самом алтаре богини.

Когда он возвратился в Александрю:

– Ну что? – спросили у него Антоний и Клеопатра.

– Я ее убил, отвечал он.

– Так она составляла заговор? – спросил Антоний

– Конечно! – вскричала Клеопатра, – ведь он же убил ее! Я тебе говорила, что сны не лгут.

Другая черта постыдного падения Антония еще более характерна.

Между женщин, находившихся в услужении у Клеопатры была одна девушка, из Кассалы, в верхней Нубии, по имени Жевра, – редкой красоты, хотя ее кожа была бронзового цвета. Для Антония цвет кожи не значил ничего, если ему нравилась форма. Жевра ему понравилась. Однажды утром, во дворце Антирода, предполагая, что Клеопатра в саду, Антоний ощутил желание изменить мрамору ради бронзы.

Но Клеопатра была не в саду. Она находилась в соседней комнате и появилась в ту самую минуту, когда, увеченный страстью Антоний принимал, за царицу простую невольницу.

За кратковременную любовь к ней цезаря Жерва заплатила жизнью. Клеопатра потребовала, чтоб Антоний своими руками подал чашу со смертоносным ядом той, с которой только что наслаждался. И Антоний раболепно исполнил это бесчеловечное требование, и когда несчастная, испустив два или три стона, упала у ног Клеопатры, сидевшей па троне с своим любовником без– страстно смотревшим на предсмертные конвульсии.

– Я люблю тебя! – произнесла Клеопатра. И их уста слились в поцелуе.

Клеопатра умерла тридцати девяти лет, процарствовав двадцать два года, из которых четырнадцать с Антонием.

Она умерла добровольно от укуса ядовитой змеи, после того как Антоний был разбит на голову Октавием.

За отсутствием живой Клеопатры Октавий во время своего триумфа велел нести ее изображение.

Но, исполняя ее желание, выраженное в ее завещании, он повелел похоронить египетскую царицу в одной гробнице с Марком Антонием.

В том же завещании мать препоручала своих детей властителю вселенной.

Но властитель мира был гуманен только до тех пор, пока полагал, что его гуманность не повредить его интересам.

Он призвал в Италию Александра и Птолемея, двух сыновей любви Клеопатры и Марка Антония и дочь, названную по имени матери Клеопатрой.

Принятые доброй и благородной Октавией после триумфа Августа, Птолемей, Александр и Клеопатра были воспитаны ею, как ее собственные дети.

Но что касается Цезариона, сына Цезаря, он был умерщвлен в Египте.

То был, как говорит философ Apий, один из его царедворцев, которого Октавиан заставил совершить эту жестокость, сказав ему, что два Цезаря смутят мир и что одного совершенно достаточно…

Для царедворца было недурно сказано.

ГРЕЦИЯ

Религиозная проституция в Греции, существовала с того самого времени, как появились боги и храмы.

Она восходит к началу греческого теогонизма.

Эта теогония, которую создало поэтическое воображение эллинов за восемнадцать веков до нашей эры, была аллегорической поэмой любовных наслаждений во Вселенной.

Все религии имели одну и ту же колыбель; повсюду женская природа, распускалась и рождала при плодотворном прикосновении мужской природы.

Повсюду обоготворяли мужчину и женщину в наиболее выразительных их половых отличиях.

Греция заимствовала из Азии культ Венеры и Адониса, а так как двух этих влюбленных божеств было недостаточно, то Греция умножила их под множеством различных имен, так что в ней было почти столько же Венер, сколько храмов и статуй.

Жрецы и поэты, бравшиеся общим хором за изобретение и описание подвигов богов, развивали одну только тему: чувственное наслаждение.

В этой остроумной и прелестной мифологии поминутно является любовь под самыми разнообразными формами, и жизнь каждого божества есть ничто иное как сладострастный гимн во славу чувствований.

Понятно без всякого труда, что проституция, которая является в «Одиссее», под самыми различными формами метаморфоз богов и богинь должна была быть отражением греческих нравов во времена Инаха ^[3].

Нация, религиозные верования которой были только громадой постыдных легенд, могла ли быть целомудренной?

Греция, с самых героических времен, приняла культ женщины и мужчины, который Вавилон и Тир установили в Кипре.

Культ этот вышел с острова, специально ему посвященного, и распространился по всем островам Архипелага, откуда перешел в Коринф, Афины и во все ионические города.

По мере того, как Венера и Адонис получали право гражданства в страна Орфея и Гесиода, они теряли некоторые отличительные черты своего халдейского и финикийского происхождения.

Венера и Адонис были более прикрыты, чем в малой Азии.

Но под этим прикрытием существовала изысканность и утонченность, которой, быть может, не было известно в священных местностях Милиты и таинственных лесах Бельфегора^[4].

Самая древняя Венера, приводимая Сократом и Платоном была Венера Пандемос или народная, та самая, которую Тезей поставил в рождавшихся Афинах, и которая была обоготворяема маленьким народонаселением. В нескольких шагах от Венеры стояла совершенно независимо статуя Пито.

Если совершенно неизвестно в какой позе была представлена мать любви, то тем не менее можно предполагать, что эта поза была выразительна.

В самое короткое время это место стало столь посещаемо, что позже, Солон, желая употребить на постройку храма деньги афинян,– воздвиг его как раз напротив Венеры Пандемос.

Этот храм под призванием проституции стал доходным, так как в четвертый день каждого месяца празднества в честь богини привлекали большое число куртизанок.

В этот день существенная добыча от их ремесла под видом жертвы обогащала алтарь их дорогой богини.

Независимо от афинского храма, народная Венера была обоготворяема и в других местностях Греции.

В Фивах она существовала с основания города при Кадме.

Предание даже говорит, что статуя, которой был украшен храм, была сделана из той бронзы, которой были обиты корабли Кадма, снятой после его высадки в Беотии.

Мегаполис обладал тремя различными статуями богини.

В Елисе была также статуя, сделанная скульптором Сотасом, и представлявшая Венеру лежащей на спине козла с золотыми рогами.

Обыкновенно богиня была обожаема куртизанками и их любовниками, под именем Гетеры или блудницы, – была легендарная Венера, происхождение которой восходить к баснословным временам Греции.

Когда Абидос был порабощен иноземцами и страдал от своей неволи, однажды ночью солдаты уснули среди оргии, дававшейся куртизанками. Одна из них, увлекаемая любовью к отечеству, воспользовалась обстоятельствами, чтоб похитить ключи от города и, перейдя через ограды, они разбудили побежденных, храбрость которых сделала остальное.

Когда настало утро, часовые были задушены, враг изгнан со стыдом и страна освободилась.

В воспоминание этого замечательного случая, жители, почти чудесным образом избавленные от постыдного ига, воздвигли храм во имя Венеры-Гетеры.

На мысе Самосском храм богини имел также свою историю, быть может менее героическую, но за то более поэтичную.

Он был построен одной куртизанкой, которая на берегу Эвксинского Понта молила Венеру послать в ее жилище большее количество посетителей.

В Самосе Венера-блудница, которую звали то богиней тростников, то богиней болот, имела храм, вполне посвященный проституции, поскольку гетеры, сопровождавшие войско Перикла на осаду Самоса доставили необходимую для его постройки сумму.

Другая Венера – Венера Перибазия, – которой Дедал, тот самый, что сделал план Критского лабиринта,– поставил статую из чистого серебра, у Римлян стала похотливой Венерой.

Приносимые этой богине жертвы были в большинстве случаев внушаемы качеством приносивших эти жертвы женщин.

Золотые, серебряные фаллусы, фаллусы из слоновой кости, дорогие безделушки, зеркала из полированного серебра, носившие описания обстоятельств, были приносимы в жертвоприношения, которые также состояли из постоянных принадлежностей куртизанок.

Многоразличная в своих видоизменениях, Венера сохраняла свою мифологию и была то Мушеей или богиней вертепов, то Кастинией или богиней постыдного совокупления; то Скотией или богиней мрака, то Дорцето или потаскушкой, наконец Каллипигой и Механитис.

Под именем Дерцето скрывается следующая легенда. Венера, упавшая с Олимпа в самое глубокое море, была принесена гигантской рыбой на берега Сирии.

В благодарность она поставила своего спасителя в число звезд.

Под именем Механитис или механической она была представлена с деревянными ногами и в мраморной каске.

Вследствие остроумного механизма, статуя могла принимать какие угодно позы.

«Эта богиня, говорит Дюфур, была без сомнения, под различными видами богиней красоты; но красота, которую она собой олицетворяла была не красотой лица, а красотой тела.

И греки, более привязанные к скульптуре, чем к живописи, отдавали предпочтение форме, а не цвету. «Красота лица придавалась почти безразлично всем богиням греческого пантеона, тогда, как красота тела была одной из божественных принадлежностей Венеры.»

Когда троянский пастух Парис, отдал яблоко одной из богинь-соперниц, он сделал выбор только после того, как увидел их без всякой одежды.

Таким образом, Венера представляла не духовную красоту женщины, но красоту материальную, телесную.

«Поэты и артисты давали ей очень маленькую голову с узким и низким лбом и взамен этого длинные, гибкие, полные члены. Совершенство красоты у богини начиналось, особенно, с чресл.

Греки были первыми в мире знатоками этого рода красоты.

Но однако не Греция, а Сицилия воздвигла храм Венере Каллипиге.

Храм этот обязан своим происхождением приговору, не имевшему такой знаменитости как суд Париса, ибо судившиеся стороны не были богинями.

Две сестры в окрестностях Сиракуз, купаясь однажды, заспорили о своей красоте.

Молодой сиракузец, проходивший мимо и видевший споривших, не будучи видим ими, преклонил колена, как будто пред Венерой, и вскричал что старшая победила.

Девушки убежали полураздетыми.

Молодой человек возвратился в Сиракузы и, еще взволнованный от восторга, рассказал, что видел.

Его брат, приведенный в восторг рассказом, объявил себя в пользу младшей.

Наконец, они собрали все свои драгоценности и отправились к двум сестрам, предлагая себя в зятья.

Младшая заболела от мысли, что побеждена; она согласилась на пересмотр приговора, и оба брата объявили, что они обе достойны быть победительницами, так как судья видел одну справа а другую– слева.

Обе сестры вышли замуж и принесли в Сиракузы славу о своей красоте.

Их осыпали подарками, и они приобрели такое богатство, что имели возможность воздвигнуть храм богине, бывшей источником этого состояния.

Статуя, которой восхищались в этом храме, соединяла в себе сокровенные прелести обеих сестер, и это соединение двух моделей в одной почти произвело тип совершенной красоты.

Эту красоту обессмертил поэт Керпидас из Мегалополиса, никогда не видевший оригиналов.»

Атеней нередает тот же анекдот, который под прозрачным покровом скрывает историю двух сиракузских куртизанок.

Куртизанки не довольствовались построенным храмом Венере, они принимали также деятельное участие в посвященных ей церемониях.

К храму который богиня имела в Коринфе, по свидетельству Страбона принадлежала тысяча посвященных проституток, услуги которых увеличивали доходы жрецов и алтаря богини.

Чтоб сделать Венеру благосклонной, в Греции был обычай посвящать ей известное число молодых девушек для частных услуг. Коринф более других городов имел эту привилегию.

Всякое ходатайство перед богиней совершалось куртизанками, которые первые входили в храм и последними из него уходили.

В важных обстоятельствах видали даже странные процессии, состоявшие из этих созданий, проходивших по городу в костюмах своего ремесла.

Вне этих, так сказать, легальных жертвоприношений женщины, упавшие до разряда проституток, специально отправляли известные праздники у себя дома за запертыми дверями.

Таковы были афродизические и алоенские.

Последние бывали после сбора винограда, находились под покровительством Цереры и Бахуса и собирали большое количество куртизанок.

Сидя со своими любовниками, вокруг уставленного кушаньями стола, они проводили многие дни и ночи в разврате, оглашая эти ночи смехом и песнями, и обливая вином.

Исключая храмы Венеры, где куртизанки были как дома, все другие были для них строго заперты, ибо они были оплеваны честными женщинами, которые бежали от них, как от чумы, и не могли глядеть не краснея.

Однако в Элевсисе они сохранили для себя залу в храме Цереры. Они могли собираться в ней без жрецов, одни заменяя последних, другие в качестве присутствующих, сохраняя целомудрие, которое не всегда было в их привычках.

Но уроки добродетели заменялись со стороны старух, так сказать, практическим курсом посвящения в таинства Венеры.

Таким образом, культ Венеры был культом чувственной любви, полового разврата, и главными его поклонницами были проститутки.

За 638 лет до P. X. родился второй из семи греческих мудрецов, афинский законодатель Солон.

В эту эпоху гостеприимная проституция давно уже исчезла с эллинской почвы и брак был даже уважаем.

Но следы религиозной проституции были еще столь явными, она приносила такие громадные доходы храмам и жрецам, что законодатель был поражен этим.

Тогда он задумал регламентировать проституцию не только для того, чтоб обратить в пользу государства те громадные суммы, который доставались в частные руки, но также в видах улучшения распущенных нравов своего народа.

Дело шло о том, чтоб удержать афинских юношей в границах, за которые они переступили, и остановить разлитие разврата, долженствующего переродить расу.

Кроме того, следовало обеспечить скромность честных женщин, ставших целью преследований со стороны молодых развратников и старых прелюбодеев.

Эти-то различные мотивы заставили его основать учреждение, которое он населил невольницами всех наций.

Женщинами, приобретенными на деньги государства, содержавшимися на его счет и служившими пороку, удовлетворяя его без захвата чужой собственности.

И чтоб придать этому учреждению уважаемый характер, чтоб отнять у него чисто пагубную сторону, во главе его Солон поставил важного чиновника; по крайней мере так было вначале.

Сверх того, эти несчастные были, так сказать, отделены от остального народонаселения.

Секвестрованные в местности, где они занимались своим постыдным ремеслом, они не могли являться ни на общественных праздниках, ни в религиозных процессиях.

Если, отказываясь от чрезмерной суровости, власть дозволяла им являться вне своих жилищ, то они были: обязаны носить одежду, форма и цвет которой объясняли народу кто они.

Однако редкая терпимость, позволявшая им выходить, строго запрещала посещать местности города, где их появление могло бы произвести скандал.

Их качество иностранок совершенно лишало их общих преимуществ, в такой мере, что достаточно было афинской женщине отдаться проституции, чтобы утратить права рождения.

Но эта благоразумная предусмотрительность не была сохраняема; по смерти Солона проституция проникла всюду, во все классы общества, и даже на Форуме они сталкивались с честными женщинами.

Гиппий и Гиппарх, сыновья Пизистрата, сделались покровителями этих созданий.

За столом, но поводу смерти их отца, матроны и куртизанки сидели рядом, как позорный вызов, брошенный общественному приличию.

За этими пирами, превращавшимися в оргии, по словам Идоменея, происходили крайние безобразия; они оканчивались в полях, виноградниках и садах, открытых по приказу.

Хотели, чтоб в публичном разврате каждый принимал участие, не скрывая даже своего стыда в заведении, основанном Солоном.

Нравы никогда не очищались до добродетели, но но крайней мере это учреждение заставляло уважать домашний очаг.

Если мужья не боялись посещать Пирей, населенный куртизанками, в обществе своих друзей, и посвящать Венере-Пандемос своих жен, то они были уверены что дом их гарантирован от нечистого прикосновения проституции.

Спартанки и коринфские женщины не имели ни характера, ни силы своих сестер афинянок.

Они тихо погружались в колею проституции, столь глубоко проведенную еще до них, и даже находили в этом известное удовольствие.

В Коринф еще непрестанно приезжали иностранцы ради торговли, повсюду оставляя следы своего великодушия – такое положение дел не было странно.

Но в Спарте, хваставшейся строгими добродетелями, бывшей типом суровой республики, роль публичной женщины менее понятна.

Правда, что Ликург в своем законодательстве мало заботился о женщинах.

Когда он был призван спартанцами дать им законы, женщины уже давно жили в разврате, который только увеличивался от их мужского воспитания.

Они разделяли, будучи полуодетыми, все мужские упражнения, боролись с ними, сражались рядом с ними, или упражнялись в беге.

Между тем, нравы Спартанцев с отвращением отвергали любовь, которая не была в естественных условиях, удаляясь таким образом от Афинян, которых пылкость увлекала к постыдным поступкам.

У них дружба двух мужчин не могла быть заподозрена ни в какой пошлости, потому что ее единственным двигателем было братство по оружию.

Но к обладании женщиной они не примешивали ни ревности, ни удовлетворенного самолюбия.

Они смотрели на них, как на бродящий скот, которым каждый мог завладеть и оставить себе на потеху.

По этому женщины и девушки всего чаще отдавались без вознаграждения, каждому кто их желал, ни мало не стыдясь поступка, который оставлял по себе совершенное равнодушие.

Поэтому, обращаясь к истокам древнегреческого распутства, мы вынуждены прибегнуть к героине столько древней, сколь и легендарной – к образу Елены Прекрасной или Троянской, имени ставшему нарицательным при обозначении  женщины в высшей степени свободной нравом и столь же независимого вкуса.