– Ха-ха, если это тебя немного утешит и порадует, то мы нашли свое идеальное место! И прошли его – я говорю о ясной поляне. У нас же был с тобой рай в шалаше! Но такова уж, видно, твоя суперслабость – проходить мимо всего прекрасного и даже не подмечать этого!

– Но, постой-ка, ты ведь сама предложила идти дальше, я только следовал твоему совету, разве не так?

– Это моя прямая профессиональная обязанность – я отвечаю за развитие сюжета! А соглашаться или нет – исключительно твой выбор был, понимаешь? Ты согласился, хотя я и отговаривала, прямо-таки умоляла вернуться на поляну! Но ты был непреклонен в своем стремлении дойти до конца. И вот конец. А ты знаешь, что такое «Я Упрашивала»? Да такое раз в тысячу лет бывает!

– Что тут скажешь… Видимо, я слеп совершенно во всех смыслах этого слова. Все уничтожил своими ногами, так выходит? И почему я вдруг стал тем, кого ты встречаешь раз в тысячу лет? Не слишком ли лестно? Ты, небось, каждому встречному-поперечному это говоришь! Почему я должен тебе верить?

– Ты такой… забавный и уморительный, и даже сейчас, когда ты ослеп и по сюжету мне надлежит тебе сопереживать и сочувствовать, мне по-настоящему весело с тобой! Это многое значит для меня, не сомневайся! А то ведь… ты не поймешь, конечно, но куда чаще меня рисуют в образе какой-то старухи с косой… Вечно всего боятся, дрожат от каждого треска сухой ветки в лесу – скука смертная! Но твое воображение и непоколебимая вера в вымышленность происходящего с тобой – сыграли с тобой добрую шутку. А так… ничего ты не уничтожал, просто такова сила твоего безотчетного стремления вернуться домой, что даже я оказалась бессильна!

– Да, но… что есть дом? Что мне там делать… без тебя?

– Пойми, я всегда была, есть и буду рядом с тобой. Как шмель. Просто обычно ты меня не замечаешь и принимаешь решение идти дальше, как в случае с поляной. Таково свойство всех идеалистов, и ты, безусловно, таков – вечно искать что-то лучшее и ничего такого не находить.

– Постой, так значит ли это, что наш Первоград – не просто авторский вымысел, а возможен, реален?

– Не менее реален, чем все, что ты знал и еще узнаешь. Для этого тебе и стоит сейчас съездить домой и собраться с мыслями, чтобы лишний раз убедиться, что твой настоящий дом – здесь, а там – ты просто заехал в гости к троюродной тетушке к черту на кулички, чтобы справиться о ее здоровье и похлопотать о ненужном наследстве. Как жаль, что ты забудешь все, когда будешь там, когда снова будешь маяться от бесцельности и бессмысленности всего окружающего, и зачем-то жалеть себя! Ведь это твоя обычная аллергическая реакция на второградские задворки, не так ли?

– Послушай, я тут подумал, а ты точно не хочешь пойти со мной? Разве это невозможно? Но почему?

– Куда? Во Второград? – расхохоталась Свитани. – Да ни за какие сокровища мира! Чего я в этой дыре не видала? Я – светлая сущность – в заведомой оппозиции к тьме Второграда. Да и работу ведь не оставишь – ответственная, – грустно прибавила она.

– Так неужели и на поляну уже никак не вернуться? Я передумал, я снова хочу! – попытался было переломить ситуацию Якобы.

– Слишком поздно, дорогой. Ты же сам правильные вещи говорил, что слова – это завуалированная полуправда, что только мысли – чисты, полны и истинны. Конечно, ты почерпнул это знание из книги, подложенной тебе в библиотеке, но распорядился ты этим знанием, прямо скажем, достаточно посредственно и безвольно. Тогда как тебе достаточно было просто угадать мои мысли, прочитать их в глазах – и все было бы совсем иначе! Но ты сам наступил на старые грабли, утверждая, что мое желание, слово – закон. Вот только разве желание и слово – одно и то же? Ты пойми наконец, я сама подустала от своих полномочий, говоря понятным тебе языком, судебного пристава, исполняя не мною принятые решения, а ты такой чудной, что, будь моя воля, я бы с удовольствием передохнула с тобой пару-тройку тысячелетий! А то, повторюсь, такие субъекты в основном в делах попадаются – матерятся как сапожники, куда-то все сбежать пытаются, взятки предлагают, мамой клянутся, что больше так не будут… Думают, что их ведут в ад, что отчасти так и есть, а главное, каким-то чудовищем меня вечно воображают… А ведь я прекрасна, и ты увидел это! Вот только сделал такой же, как и все они, выбор – прыгнуть в пропасть, стать свободным, так, кажется, ты это формулировал? А на деле – свободным от всего, что ты любишь и ценишь, свободным от простоты и красоты мира, и взамен этого погрязшим в страстях, ненависти и бесконечной путанице, потому как пропасть ведет в ложный мир, вот что ты не учел в своих расчетах перед прыжком…

– Да уж, не учел… это драма! Но меня больше заинтересовало, что ты вот так запросто мыслишь тысячелетиями… сколько же тебе лет, стеснюсь спросить? Выглядишь, на мой взгляд, замечательно, насколько твой облик сохранился у меня в памяти…

– Ничего удивительного! Выглядела я ровно так, как нарисовало твое сознание, а все для того, чтобы ты пошел за мной куда угодно, хоть в адское пекло. Да и весь характер моего поведения, заметь, все как ты любишь: взбалмошная и порывистая, нуждающаяся в эмоциональной поддержке и спасении, нарочито уступающая тебе в интеллекте, чтобы дать почувствовать тебе свое превосходство и показать потребность в опеке. Ничего не напоминает? Но если бы тебе так больше нравилось, я вполне могла бы быть и пухленькой дурнушкой в потрескавшихся очках, засаленном свитере и с промежутками в зубах, что компенсировалось бы целым букетом благородных духовных свойств, но ты же не повелся бы на такую приманку, не так ли? Поэтому все это время я была такой, чтобы ты клюнул, чтобы в итоге мы оказались там, где мы есть сейчас. Хотя обычно, после грехопадения, меня почти сразу проклинают, наделяют самыми отталкивающими качествами и представляют, например, в виде чертовой матери, потому что ненавидят! И вот тогда я предстаю уже в совсем ином, соответствующем образе… Но ты отчего-то ни секунды не ненавидел меня, даже когда мы ссорились, и поэтому я оставалась для тебя все той же, какой тебе хотелось бы, и, знаешь что – мне это нравилось! А почему, как ты думаешь, мы брели до границы целую вечность, а я, как могла, оттягивала расставание… Как правило, дойти до стенки – это быстрая и формальная процедура, как завернуть за угол.

– Чудны дела твои, Господи! Как же я раньше этого не видел, когда был зрячим, а теперь, ослепнув, прозрел! Теперь-то все складывается в какую-то более-менее понятную композицию, кирпичик за кирпичиком. И все-таки остается у меня еще одна неясность: ведь это Патамушта внушил мне мысль про нашу нереальность. Вернее, про вымышленность всего на свете. Неужели все они заранее знали и участвовали в этом розыгрыше?

– Мы и сейчас знаем! Мы здесь, с тобой, – вдруг раздался в непосредственной близости голос Патамушты.

– Что? И вы здесь, как? – встрепенулся Якобы и собрался было встать, но не смог, к тому же чья-то рука на плече остановила этот порыв.

– Давайте уже скажем ему все как есть, – сжалился Квази-мен, – Свитани, давай-ка ты, в твоих устах это прозвучит приятнее всего, что ли…

– Объясните мне что!? Есть еще что-то, чего я не понимаю? Только я, вроде как, начинаю складывать эту мозаику, как тут опять… да вы издеваетесь! Как вы оказались здесь, у стены, вы шли за нами по пятам, так что ли? – разразился вопросами Якобы.

– Говорила я ему, не налегай на зелье, – чуть слышно прошептала Виэкли.

– Видишь ли, Якобы, на самом деле никакой стены и нет, – издалека начала объяснение Свитани. – Как не было и никакого возвращения в Первоград. Мы по-прежнему здесь, в Бабилонске, под звездным небом, а все, что тебе привиделось после приема зелья, – Всемирная Библиотека Познания, наше с тобой изгнание через символику сада, стена с лучом света – это уже чистый полет мысли, вызванный действием зелья… Ты, понимаешь ли, немного перебрал… и вот… Ну и я немного подыграла тебе… Но солировал однозначно ты! – выдохнула она, после чего все дружно рассмеялись, включая и самого Якобы, представившего, как это было, однако реальность настигшей его слепоты быстро сбила веселье.

– Видимо, это какая-то проекция твоего сознания на то, что было бы, когда мы вернемся в Первоград, как оно могло бы быть! – более точно выразился Патамушта. – Однако вся загвоздка в том, что, как и предвидел О0Х0О, не все из нас вернутся из Бабилонска… Мы не можем вернуться все, таковы правила Игры. И… ты не вернешься, нам всем очень жаль.

– Но куда-то ведь я вернусь? Я же не останусь один в этой унылой пустыне собственного рассудка? – протрезвляющимся голосом заговорил Якобы.

– Ты – необходимая жертва на алтарь развязки книги. Как нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц, так и закончить книгу никак нельзя, не оставив кого-нибудь в Бабилонске. Ты не волнуйся, до конца осталось совсем недолго… – высказался по этому вопросу Квази-мен.

– Так я что-то вроде жертвоприношения, получается?

– Да ты не расстраивайся так! Такова участь всех главных героев! Никому еще не удавалось перехитрить систему – это называется… художественный замысел, – немного утешил его Патамушта. – Такова уж доля главных героев – собирать все шишки и удары судьбы. В этом смысле, как я всегда и утверждал, куда полезнее быть персонажем второстепенным, у них-то как-то нормально все обычно складывается, Автор упускает их из виду и не слишком изощряется в придумывании испытаний, а то и вовсе отпускает с миром.

– Что же, раз уж мне не суждено вернуться в Первоград, то те картины, которые нарисовал мой разум, что могло бы быть при возвращении, меня вполне устраивают. Наверное, я бы с великим удовольствием повторил бы все это опять и опять, вот только… когда-нибудь выбрал бы полянку. И что теперь? Что дальше?

– Знаешь, я советую тебе сосредоточиться на хороших мыслях в такую минуту, ты уже совсем слаб, едва держишься в сознании, – самым мягким голосом, на какой была способна, советовала Свитани.

– Это еще как понимать? Обычно так говорят, когда кто-то умирает. Я что… умираю? – растерялся Якобы от подкрадывающейся перспективки.

– В некоторых культурах это называется именно так, хотя, на мой взгляд, корректней говорить о перекодировке в иную систему ценностей, культурную среду, – начал было Патамушта. – Тут, правда, принципиальный момент, что считать культурной средой, поскольку многие культуры, как известно, вообще самоустранились в этом отношении. Я это к тому, что культурные коды утрачивают свою самобытность и трансформируются в культурную моду слепого подражательства и…

– Да помолчи ты! Ты можешь хоть сейчас перестать рассуждать о культурах? Мы снова теряем его… – раздосадовано одернула его Свитани и, взяв Якобы за руку, уже в других интонациях обратилась к нему, – очень прошу тебя, вспоминай только лучшее, например, как мы проснулись вместе в белой комнате! Ты обещаешь, что будешь помнить белую комнату до конца? Пусть это будет последней твоей мыслью!

– Белая комната… – с ностальгией повторил он, – да это лучшее, что случалось со мной за все времена, как я могу забыть? Я буду помнить каждый сантиметр белой комнаты! Будь что было! Будем! – таким было последнее слово, сказанное Якобы своим друзьям.

После чего Якобы вдруг совсем размяк, ослаб и отпустил сознание в свободное падение в пропасть, а вернувшийся в тот же миг из Бабилонска О0Х0О по этому прискорбному случаю предложил склонить головы и почтить память Якобы минутой молчания, а затем торопливо указал на яму, которую под видом раскопок они копали всю последнюю неделю пребывания в Бабилонске, велев исполнить авторскую волю по всем положенным ритуалам.

– Вот это, друзья мои, и называется – «докопаться до истины». Никто не знает, где и когда он роет яму сам себе, на какой полянке нужно вовремя остановиться, потому что даже если сейчас это как бы не по-настоящему – это станет настоящим, мы сами проецируем и провоцируем дальнейший ход событий своими материализующимися мыслями, – быстренько выдал я, пользуясь правами Автора, наспех состряпанную мораль, потому как в ту минуту в каюту заглянула миловидная ассистентка режиссера с сообщением, что все готово к съемкам последнего эпизода с моим участием, ну а потом всех членов съемочной группы ждет еще и праздничный фуршет по случаю завершения съемок.

Голова 99. И все тут

Когда я якобы умер, то продолжал оставаться самим собой – Якобы, хотя не было уже ни стены, ни Свитани, ни пустыни, ни Квази, ни зги, ни Виэкли, ни головы, ни макушки, ни Патамушты, ни рук, ни ног, ни времени с пространством, а только абсолютная, бездонная и вселенская тишь да гладь. Когда пустота начала белеть и густеть, сквозь нее послышался стук методично разбивающихся капель: так, капля за каплей, контурами и углами воскресала белая комната, та самая, в которой с легкостью умещалась вся моя жизнь, на мечтах о возвращении в которую я был сосредоточен безраздельно и всецело. И вот уже комната наполнялась мною как смыслом книги, ее белизна нарастала как снежный ком до тех пор, пока я не материализовался и не оказался внутри.

Вот только это была уже какая-то не моя белая комната. Первое же, что я увидел, – потолок, разрезанный трещинками и покрытый желтоватыми пятнами, свидетельствовал о грубой подмене; за окном вместо зелени и прекрасной перспективы куражился мокрый снег, о подоконник стучались быстрые капли, вместо напоенного ароматами цветов и духов воздуха пахло бесплатной медициной и, кажется, кислыми щами, да и белый диван по показаниям ощущений больше походил на дрянную койку. От таких разительных перемен у меня сразу расшумелась голова, к горлу подступил соленый ком, отчего я раскашлялся, привлекая тем самым внимание мужичка с газеткой, лежавшего на соседней койке возле окна, по левую от меня руку.

Так, к своему неописуемому возмущению, я обнаружил, что в моей белой комнате есть кто-то еще. Помимо странного типа у окна, почитывающего вчерашнюю газету, вдоль стены по правую руку обозначилось еще несколько коек с мирно похрапывающими на разные лады телами, а также две какие-то стоящие совсем неподалеку незнакомые женщины. Одна, постарше, лет пятидесяти на вид, с короткой стрижкой жидких волос, другая, помоложе, лет тридцати с хвостиком, с выкрашенными в ядовито-оранжевый цвет патлами, сплетенными в мелкие косички. Совершенно разных на вид женщин связывало только одно – одинаковые белые платья. Хотя, пожалуй, все лица в белой комнате объединяло и еще кое-что: они были мне совершенно неизвестны. Женщина, что постарше, в тот момент как раз обращалась к молодой: «Свитани и Оохо приехали», что заставило меня оживиться и подать признаки своего присутствия:

– Что вы здесь делаете, кто дал вам право, мерзавцы? – хотел было выкрикнуть я посторонним, вероломно захватившим белую комнату и превратившим ее в столь удручающее зрелище, но вместо яростного крика из горла вырвался лишь какой-то неубедительный хрип.

– О, прочухался, болезный, – небрежно бросив на меня холодный, наметанный и профессиональный взгляд, констатировала зрелая женщина.

– Где они? – тяжело выдохнув, спросил я, на сей раз ясно расслышав свой голос и оставляя без внимания эту вольность и фамильярность незнакомки.

– Кто? – явно не поняла вопроса женщина.

– Вы же сами только что сказали, что они здесь. Свитани и Оохо приехали! Так где же они? Пригласите! – разрешил я.

– Что-что? Ничего подобного я не говорила! – рассмеялась женщина в ответ. После чего, повспоминав последнюю свою фразу, продолжила, – я, кажется, спрашивала: «Свет, а Леха за тобой сегодня заедет?» Леха – это мужик ейный, – указывая на младшую подругу, разъяснила она, добавив: – Смена у нее заканчивается, а я вот заступаю.

– Бред какой-то! – отреагировал я на глупый розыгрыш со стороны своих друзей. – Кончайте уже комедию ломать, зовите их сюда!

Этот разговор привлек внимание по-модному небритого мужчины с крайней койки у окна, отложившего газетку в сторонку.

– А ты сам-то, по-твоему, кто? – бесцеремонно вторгся он в беседу.

– Я? Я – Якобы, Якобы Графомен! – с достоинством представился я. – А вы, простите, кто таков?

– Да меня-то в различных кругах по-разному величают, где-то Виктором, а где-то и Виктором Корнеевичем, – откликнулся мужчина. – Но для тебя я просто Витя, раз мы в одном положении сейчас.

– А вы, мужчина, не вмешивайтесь, – оборвала его младшая из женщин, – а то вламываетесь посреди ночи, тут вам не гостиница!

– Да вы объясните хоть человеку, что и как! – рассердился в ответку Витя. – А то он все утро тут бормочет про какие-то сады Петрограда, пустыни и стены, Свитани вот эту все звал, про которую у вас спрашивал… Вот я и подумал, может, псих какой… может, не место таким в общей палате, не нужно ли привести пациента в чувства?

– Так-так, проверим, что за зверь такой, – заинтересовалась историей болезни заступившая на смену старшая по имени Тамара, заглядывая в карточку. – Никита Никольский, значит. Как ваше самочувствие? – проницательно и хитро прищуриваясь, спрашивала она меня.

– В смысле? – недопонял я, догадываясь уже, впрочем, что все может оказаться не так уж однозначно, как представлялось еще мгновения тому назад, заслышав знакомое имя.

– Да в каком еще смысле? В самом обычном! – казенным голосом уточнила свой вопрос Тамара.

– Да башня чего-то трещит, слабость какая-то, а что? – признавал я нездоровье. – Так после Бабилонска это в порядке вещей! К тому я же вчера с зельем малость перебрал, а потому знаменитой башни так и не видал!

– Хватит уже придуриваться, Никита, и без того тошно! А то ишь… граф тут выискался! Знаем мы таких… – с предубеждением взглянула на меня Тамара и картинно пригрозила угрожающего размера кулаком, поморщившись, точно у нее самой разболелась от меня голова.

После маловразумительного обмена фразами, неодобрительно покачивая головами, женщины отвернулись от нас и, отойдя немного поодаль, принялись о чем-то доверительно перешептываться.

– Ты только близко к сердцу все это не принимай, Свет! Ты у нас тут новенькая пока, попривыкнуть еще надо, что каждую смену у нас тут графы всякие, принцы, еще черти кто! Чего только забулдыги эти не выдумают, лишь бы выписали поскорее! Похмелье, видимо, зовет! Этого только послушай: с зельем он малость перебрал! Я вон сколько лет уже этим алкашам поражаюсь: из окон прыгают, кирпичи на них падают, машины сбивают – и хоть бы хны, ничего им не делается, все как с гуся вода! Вон на графа этого новоявленного вчера вечером козырек обрушился, говоришь? И… ничего – целехонек. Я уже ничему тут не удивляюсь! Отлежится пару деньков и домой потопает… дальше пить.

– Везучий, сукин кот – прямо у стены, как я поняла, стоял, а то бы вообще без вариантов, а так – отделался ушибами, ссадинами и легким испугом, – поддакнула Света видавшей виды коллеге.

– Так если бы испуг еще был! – вознегодовала Тамара. – С того света вытащили, и никакой благодарности. Ну, это как всегда у нас!

– Да не алкаш я никакой, – попытался я поколебать их убежденность в моей склонности к употреблению алкоголя, а также уверенность, что не слышу их полушепот. – День вчера не задался просто, да и не только вчерашний, вроде как.

– Тссс, – характерно приставив палец ко рту, зашипела на меня Тамара. – Перебудишь мне всех сейчас!

– А можно вас кое о чем попросить: дайте мне ручку и бумажку, пожалуйста! – понизив голос, обратился я к высшим существам в халатах. – Мне тут кое-что записать хотелось бы, мне сон важный был, зафиксировать все надо, пока не позабыл!

– Не положено, – злобно шикнула на меня молодая медсестра, словно бы пытаясь показать свое превосходство и еще остающуюся в ее руках власть, несмотря даже на то, что вот-вот за ней заедет Леха и увезет отсюда далеко-далеко.

– Ну, пожалуйста – это ведь по-прежнему волшебное слово, правда? – принялся я умолять их, как будто это мое последнее желание.

– Да дайте вы человеку бумажку! Жалко вам, что ли? – вступился за меня пациент, представившийся Витей.

– А вы, гражданин, лежите спокойно! Вам и так не положено тут находиться! – укоризненно посмотрела на него Света, после чего зашептала Тамаре: – Вот еще супчик выискался нам на голову… Бродяга какой-то с виду, но с пачкой денег, как годовая зарплата у нас, а то и не одна, отслюнявил как ни в чем не бывало, хотел почему-то именно в эту палату попасть, говорит, присмотреть тут за кем-то надо, чтобы нормально все было… Пришлось даже лежачего одного в соседнюю палату посреди ночи переводить… Ты с ним поосторожней, подозрительный он какой-то, хоть и при лаве!

– Ну чего вы там ломаетесь? Может быть, он нам Библию новую напишет, молиться еще на парня будем! – продолжал Витя. – А может, чистосердечное что-нибудь, кто знает, что у него там в башне? Хотя я лично считаю, что все приличные идеи при себе держать надо, до поры, чтобы потом внезапно воплощать!.. – высказался он, отчего-то подмигнув мне.

– Уверен, что вы почерпнули эту мысль не из вчерашних газет! – кивнул я ему в ответ, в благодарность за поддержку моей скромной просьбы.

Вот так вот примерно я раздобыл тем утром ручку с бумажкой и с самым таинственным видом принялся набрасывать и записывать то, что удалось восстановить из крайне удивительного сна, бывшего мне в ночь после падения козырька. Характерно, что именно сон, точнее сны, катастрофичные и комичные, и легли в начало Якобы книги, по традиции став основным источником энтузиазма, сырьем для дальнейшей переработки и обогащением подробностями. Вот как-то так неторопливо завертелась работа над так называемой книгой, которую судебным распоряжением мне предписано было сочинить в течение одного календарного года, что, к слову, к настоящему моменту и исполнено. Тем самым я собственноручно и добровольно расписался в том, что я всего-навсего Никита Никольский из обыкновенного и открытого всем мира, а Якобы – это как бы персонаж и последний герой последней части последней, к счастью, книги за моим авторством. Что, признаться, вовсе не мешает мне уповать на то, что в следующий раз Якобы будет внимательней к деталям и останется на полянке, где построит свой рай в шалаше и положит начало новому человечеству, а еще лучше – не станет злоупотреблять зельем в Бабилонске и вернется в ставший родным Первоград. Что Никита – это так, временное пристанище и бледная тень Якобы, заброшенного в своем путешествии в дикий нравами и скудный на радости Второград. По крайней мере, ничто не мешает мне верить, что Якобы – это тот тонкий слой и незаметная обратная сторона Никиты, что продолжает поиски правильного пути и по-прежнему прокладывает прямую дорогу в город солнца и света, в края прекрасных помыслов и ясных смыслов.