Каштановый пирог

Трудно разглядеть в такой каше гибрский кинжал-мельницу. Два лезвия под углом, вроде заметнее некуда, ан – слезятся глаза, брызжут тени, звенит сталь, летит стружка с копейных древок, искры сыплют – побоище, да и только. Криков тоже хватает. На десятерых хватает. Вопят колобки, прыгают, злятся…

Недвижима статуя.

Мечет тени гибрская мельница.

Висит в воздухе гроб.

Все.

– Кхм, – подал голос Бирюк. Подумал, соразмерил свои возможности с царящим у ворот хаосом и повторил уже как надо: – Кхм!!

Порскнули с колокольни голуби. Забрехали собаки, почуяв глас вожака в пустыне одиночества. Вжалась в подворотню запоздалая тень – словно тьма съела кусочек реальности. Колобки раскатились в стороны, опираясь на копья (одно уже никуда не годно, заметил Бирюк с одобрением). Мельница зависла, покачиваясь на ладони статуи – острием вниз. Не остановилась, нет. Готовы продолжать еще очень, очень долго.

Мельнице тоже не хотелось падать.

– Кхм, – озадаченно повторил Бирюк. Ему вдруг пришло в голову, что именно сейчас он совершенно не знает, что делать. Враг? Вот он враг. Иди, бей. Успеешь? Может, и успеешь. В крайнем случае, мельница убивает быстро…

Бирюка останавливал не страх смерти.

Просто ему никогда не хотелось бить статуи.

Женщина – о да! Воплощение древней красоты! И шрам через все лицо, изуродованная маска, жертва вандала… – молчала.

Бирюк вздохнул. Двинулся вперед – кинжал не дрогнул на ладони – и замер, устремив взгляд в проулок.

Из проулка Трех Сапогов в горку взбирался герой.

– Как раз вовремя, – с облегчением пробормотал Кай Бирюк, чувствуя, как поганое ощущение неправильности происходящего рвется в клочья, словно туман под копьем рассвета. – Уж этот разберется… Не мое это дело, и вообще…

Как раз в этот момент герой увидел во всех деталях «сцену у ворот», и радостный крик заполнил Утрант от края до края, вспугнув остатки голубей и заставив собак орать и возмущаться в десять раз громче, чем было до того.

Ошеломленный, пораженный до глубины своего большого сердца, Кай Бирюк в безмолвии наблюдал, как герой Утранта Альсигл, пьяница и дебошир, любимец народа и неофициальный рерия, обнимается и чуть ли не целуется (ага, «чуть» уже можно опустить и прогнать на все четыре стороны) со статуей, не обращая внимания на танцующий у левого уха кинжал, троицу копейных колобков и его, Кая Бирюка, тридцати шести от роду, две медали, хорошее жалованье и донельзя странная судьба.

Чем не странность – созерцать, как рерия от народа целуется с некромантом?

Тем временем статуя наконец-то решила ожить. Кинжал взвился в воздух (сейчас оно все и решится, отстраненно подумал Кай) и указал нижним острием на глаз Альсигла. Женщина сделала шаг назад – и Бирюк забыл обо всем. Это был совершенный, прекрасный в исполнении шаг. Там мог бы двигаться ангел. Так, наверное, движется судьба. И уж конечно, так не мог бы шагнуть какой-то презренный подниматель трупов.

– Софочка, – укоризненно произнес первосвященник. – Я к тебе со всей душой, а ты в меня кинжалом. Ну куда это годится? Я ж тебе не этот…

Он неопределенно взмахнул рукой, и поверженные стражники, соблюдая тишину, насколько это позволяло их состояние, исчезли в том самом проулке, из которого явилось спасение Утранта.

– Ты воняешь, – прогремело над вратами. – Гадкий Аль, ты так и не научился снимать этот проклятый запах! Сивушная помойка! Воистину, ты был нашим худшим учеником! Да куда вообще смотрел Газдрех, мир его праху?! Ничтожество, бесталанный прожигатель жизни, сожри тебя вошь!

Бирюк попытался закрыть рот – тщетно. Тело отказалось повиноваться. Тихо таял дым блаженства над островом из белого камня: богиня? Как ты могла, ты же совершенство, ты…

– Мелкий за…

– Софочка, – Альсигл вдруг шагнул вперед – у Бирюка вновь распахнулись глаза: как?! И он?! – и положил ладонь на губы женщины. – Софа, все хорошо. Я жив… видишь – я в самом деле жив. Что с тобой стряслось? Ты же знаешь, у нас не любят смертомагов, зачем гроб, зачем все это?

И стало тихо.

Даже собаки заткнулись.

– У меня дело к Утранту, – прозвучало в тишине. – Хорошее дело, братец. Как раз по моему профилю. Будем оживлять мертвых.

… Возвращаясь в таверну, Кай Бирюк почему-то не мог заставить себя думать о трех подлецах в ней (которые, должно быть, уже давно дали деру). У легконогого стражника не шли из головы слова статуи, произнесенные на прощание. Бирюк не увидел ее движения: просто женщина оказалась рядом с ним, и ее глаза выстрелили в него.

Ранен? Куда там… Убит.

Теперь только воскрешать.

– Ты сможешь, – сказала статуя. – Пройдет две луны – кукушка позовет тебя. Иди на зов, не сворачивай… да ты и не сможешь. Придешь – поговорим. Такой талант… в таком юном возрасте…

Почему-то слова о возрасте пугали и жгли душу сильнее всего.

Солнце в этот день, судя по всему, решило разделить тщеты и переживания ночной стражи. Куталось в свинцово-серые одеяла, закрывалось в облачном мешке на все застежки – чтоб ни искорки, ни полоски на горизонте. Спать, всем спать! И внизу, на бренной земле, кутались в свои собственные пуховые облака истинные сыны и дочери дневного светила: спать, спать, еще немного, не сгорят эти клятые кувшины, не протухнет рыба, не убегут, отрастив ноги, серебряные кольца. Клиенты? В такую погоду и такое время? Ну вас с вашими шуточками, дайте поспать хорошему человеку…

По площади Сонного Стража (не промахнулись с названием!) промелькнула унылая тень. Дернулся широкий серый капюшон, на миг подставив заскорузлое лицо ранней пташки под противную серую морось: мерцание, незаметное для обычных глаз, вспыхнуло и тут же погасло у дверей бакалейной лавки. Если бы тень не спешила, можно было бы пустьться в размышления: чем приглянулась колдовскому сполоху запертая лавка и почему вокруг входа словно бы вздут прозрачный пузырь, сквозь который крайне неохотно просачивается небесная мокреть. Но тень спешила – а может, была слишком осторожной, чтобы соваться в дела волшебников.