Множество практических и теоретических трудностей возникало на пути новатора. Шломо потребовались годы, чтобы преодолеть их и вплотную подойти к воплощению мечты. Но вот беда, незаметно для себя самого Шломо в том уподобился несчастному предтече своему Виктору Франкенштейну, что не дерзал предвидеть, как смелое изобретение отзовется на жизни людей.

Глава 9 Чего ужасался – постигло меня

Хасид Шломо порой задумывался над сущностью такого распространенного явления как предчувствие. Кто знает, может быть, предвидение будущего есть свойство незаурядной проницательности правильно толковать прошлое? Он принимал во внимание известное мнение о том, что вера в предчувствие есть проявление мистического свойства ума. “Предположим, такая точка зрения верна, – рассуждал Шломо, – тогда возникает вопрос: каждый ли ум обладает склонностью к мистике, или сие достоинство (или, быть может, несовершенство) проявляется только у отдельных индивидов?”

"Мы знаем из опыта, – размышлял Шломо, – что существуют горячие сторонники веры в предчувствие. Другие, как известно, делают над собою усилия, порой немалые, чтобы изгнать из сердца интуитивные ожидания бед (или радостей), полагая мистику недостойной рационального ума. Скорее всего, среди людей не найти таких, которые совершенно глухи к невнятному внутреннему голосу, предрекающему будущее. Такой серьезный факт дает основание сначала выдвинуть гипотезу, а, затем произвести её научную проверку – не является ли предчувствие не просто прихотью растревоженной души, но диктуется реальностью жизни”.

Так уж устроен наш герой – он не может не размышлять о вещах фундаментальных, причем сразу о нескольких. Даже в те мятежные годы, когда Шломо, казалось бы, целиком был погружен в изучение проблем необратимости и воздаяния и одновременно обдумывал пути сотворение Гоэля, он, утомившись, переводил дух, направляя усилия своего разума на иные предметы. Разве отдых не есть переключение ума с одной материи на другую? Бездействие – не путь к отдохновению, а характер отдыха – это оттиск характера человека.

Заметим, что сам Шломо, хоть и был закоренелым рационалистом и решительным противником мистики, тем не менее, всерьез относился к предчувствию. Обладая нравом пессимистическим, он неизменно прислушивался к голосу проворной интуиции, особенно, когда та сеяла мрак в душе. Познав на чужих примерах бедственную сторону жизни грешников, которые истинно раскаялись, но не имели надежд освободиться из капкана необратимости, Шломо невольно представлял себя на месте несчастных. В нем зародилось и крепло ощущение катастрофы, надвигающейся на его собственную семью, предчувствие неизбежного грозного часа и вечной разлуки.

Преуспевающий Иов, когда постигли его беды, изрек: “То, чего опасался я, пришло ко мне”. Иными словами, он хоть и слыл человеком благополучным, но дурное предчувствие довлело над ним. В этом заключалось сходство Шломо с его древним предтечей. Но судьба была благосклоннее к Иову, нежели к нашему хасиду, ибо горе первого оказалось обратимым, а второго душила трагедия необратимости.

Для читателей, которым не посчастливилось прочесть историю о том, как Шломо совершил прорыв в науке, обнаружив способность камней к мыслительной деятельности, мы вкратце представим некоторые важные моменты сего открытия. Сделаем это здесь и сейчас, ибо разработанная Шломо теория включала в себя в форме аллегории описание постигшего его и Рут необратимого несчастья. Язык не поворачивался у Шломо называть беду по имени, поэтому и мы не станем действовать вопреки его чувствам. Иносказание – отличное средство выражения реальности.

Пришедшее в дом Шломо и Рут горе оглушило обоих. Рут замкнулась в себе, только плакала, полагала свою жизнь оконченной и все твердила, мол, сердце никак не поймет, невозможно поверить. Согласный с ней Шломо, тем не менее, искал прибежища от гнета безысходности в размышлениях на отвлеченные темы. Так была развита им упомянутая выше идея думающих камней. Далее приведены ее фрагменты, необходимые для настоящего повествования.

Камни обмениваются мыслями, которые посылают друг другу в виде неких сигналов. Камни живут семьями из нескольких поколений. Дети – это малые части большого камня, отколовшиеся от него по каким-либо внешним причинам. В качестве родителя выступает большой камень.

Шломо рассказал раби Якову, Голде и Шмулику печальнейшую историю одной такой каменной семьи.

– Некий камень воспитывал чадо, – сказал Шломо, – и весьма гордился плодами своих умственных трудов. Дитя училось у него. Быстро и успешно. Вместе обсуждали мысли друг друга. Все больше схожими становились думы малого и большого, и последний был счастлив и обожал осколок. И так продолжалось долго, и радость полнила обоих. Можно ли это назвать любовью, Голда?

– Не знаю пока, – со смутной тревогой ответила Голда, – продолжай.

– Увы, расстроилось дело, наступило охлаждение. Родитель и дитя перестали мыслить в унисон. Они по-прежнему находились на своих обычных местах, но понимать друг друга стали плохо, словно отдалились в пространстве, или сила мыслей их ослабла. И в один ужасный день чадо прекратило посылать свои и принимать чужие сигналы.

– Умер ребенок! – вскрикнула Голда.

– Камни не умирают, но ребенок был потерян. Родитель терзался, свою вину подозревая. Начал думать, мол, небрежением отвечал мыслям дитяти, не разглядел, что оно на особицу! – с горечью промолвил Шломо.

– Но ведь камни живут вечно, значит, была надежда! – спохватилась Голда.

– Конечно, надежда была! Ведь в мире бессмертия не случается необратимое, как среди нас, смертных! – проговорил Шломо, и лицо его помрачнело, и глаза увлажнились, и голова поникла, и борода легла на грудь.

– Мы знаем о горе твоем и Рут и муках ваших знаем, – осторожно промолвил раби Яков и сжал рукою своею руку Шломо, – скорбим с вами заодно.

– Спасибо, учитель. Да только проку от скорби – ничуть…

– Выпей-ка, затумань душу, – воскликнула Голда и поднесла Шломо большую чарку водки и кус хлеба.

Шломо одним духом опорожнил посудину, откусил от ломтя. Все молчали.

– Голда, – заговорил Шломо, – ты когда-то спрашивала, откуда я добываю мои небылицы, а я пообещал ответить и вот я готов…

– Молчи, Шломо, я все поняла сама: ты фантазер и только.

– Не хочу спорить, Голда. Но я учреждаю мир лучше нашего, в котором меньше зла, а несчастье обратимо. Вот и всё.

– Э-э-э, а я-то думал… – разочарованно протянул Шмулик.

Положение нашего героя в точности походило на обстоятельства Давида, Ахазьи и Яэль. С одной стороны существовал реальный, а, возможно, и мнимый грех, следствием коего стало раскаяние, а с другой – необратимость и убитая надежда на воздаяние за муки угрызений совести.

К тому времени работа над созданием Гоэля была близка к завершению. Шломо терзался горем, средство от которого он изобретал. Он принял решение в самый короткий срок закончить создание Гоэля и с его помощью начать спасать себя, Рут и остальных страдальцев.

Глава 10 Лиха беда – конец

Семейная трагедия в доме Шломо и Рут катализировала сотворение Гоэля. Как уже известно читателю, приступая к исполнению взятой на себя миссии, Шломо принял решение опираться на собственные силы, не прибегая к помощи Сатана. На протяжении нескольких лет он взращивал в своей душе спасителя посредством сеансов интенсивного внушения, или, возможно, самовнушения. Усилиями разума и воли хасид вселял в сознание зародившегося нематериального существа цели и задачи последнего. Дело продвигалось вполне успешно, годы напряженного труда приносили плоды. Весьма вероятно, что, внедряя в бестелесного Гоэля идеи, Шломо использовал ранее изученный им опыт камней, умеющих передавать мысли.

Коли уж зашла речь о камнях, то, надо заметить, что краеугольным камнем первого этапа предприятия, то есть этапа творения, являлось отделение Гоэля от души Шломо. Если бы сей факт не случился, и новорожденный, покидая утробу своего создателя, унес бы с собой его душу, то рухнула бы вся затея, и бедная Рут осталась бы вдовой.

Но не зря Шломо крепко верил в безошибочность своих расчетов, и не напрасно он ежедневно и еженощно молил Господа о благорасположении. Хоть и смертельно опасный, но, тем не менее, научный риск оправдал ожидания новатора. То был справедливо заслуженный итог, ибо дар начинателя есть высшая способность человека. Зрелый, готовый к деятельности Гоэль выпорхнул на свободу. Душа Шломо, слава Богу, осталась при нем.

Естественным поползновением Шломо было намерение воспользоваться приоритетом создателя и вместе с Рут стать первыми спасенными от бедствия необратимости. Но для этого Шломо должен был, прежде всего, посвятить жену в свой замысел и его результат, то бишь рассказать о создании Гоэля.

Нелегкий разговор предстоял Шломо. Горький плач об утрате стал для Рут привычным способом существования. В часы труда и во время досуга мысли о несчастье не оставляли ее, она беспощадно корила себя, находила все новые подтверждения своей вины и плакала, плакала, плакала. По существу, Шломо чувствовал так же, как и Рут, и то же, что она, только слезы не стояли в глазах его.

Поначалу жена слушала рассказ мужа рассеянно, полагая, будто тот всего-навсего привычно пытается отвлечь ее и себя от тяжких дум. Но вскоре она поняла, что Шломо говорит дело, а не фантазирует. Затея показалась Рут опасной: велик риск отдаться на милость некоего сомнительного спасителя. Разве Гоэль доказал свою полезность, а равно и безвредность? Однако у захлебывающегося бедой страх новой потери притуплен, и неодолимо манит соблазн отряхнуться от горя и вернуть сердечный мир.

Рут решительно воспротивилась намерению Шломо настаивать перед Гоэлем на своем приоритете создателя и стать вместе с мужем первыми спасенными, а, по существу, испытуемыми. “Бездольных много, вот, скажем, та же Яэль, – возразила Рут, – пусть-ка твой Гоэль покажет и подтвердит свое искусство сперва на ком-нибудь другом, а там и до нас черед дойдет”. К счастью, Шломо послушался жены. “Женщина, она сердцем видит” – подумал он.

Итак, Гоэль покинул душу своего создателя и, выученный им, пустился, если можно так сказать, в свободное плавание. Хотя бесплотная пуповина, соединявшая новорожденного с нутром породителя, более не существовала, тем не менее, Гоэль воспринял мысленное пожелание Шломо начать спасительную деятельность не с его семьи, а с других нуждающихся. Шломо и Рут стали дожидаться желанных вестей.

В соседнем с Божином городе Доброве многие знали Давида, его историю и его беду. Торговцы вразнос, самые надежные доставители правдивых сведений обо всех и обо всем, раньше прочих проведывали новости и первыми делились ими. Пришедши из Доброва в Божин, они раструбили известие о неожиданных отрадных переменах в семье Давида. По обыкновению мрачный и суровый лик домохозяина смягчился, в глазах засветился огонек, улыбка нет-нет да и стала появляться на устах. Он принялся мечтать вслух, как бы поправить дела, вернуть богатство и былой вес среди горожан, и даже собрался стать хасидом, о чем уведомил раби Меира-Ицхака. “Поглядика-ка, милая, какие чудеса с твоим отцом происходят, – говорила Батшева дочери, – ох, не сглазить бы!”

Изумлены были божинские хасиды, столь много наслышанные о Давиде, и только Шломо, да еще и Рут, не удивлялись, ибо догадывались о причине перемен. Радовалось сердце Шломо. “Это мой Гоэль несет избавление Давиду, – думал Шломо. “Ох, не сглазить бы!” – говорила Рут словами Батшевы.

Шломо стал замечать в Ахазье перемены к лучшему. Когда они встречались в синагоге, инвалид после молитвы охотно вступал в разговор с нашим хасидом. Без конца благодарил за чудесный подарок: металлические перья куда как лучше гусиных – и кляксы не садят, и служат долго. Однажды он задорно подмигнул Шломо и пригласил к себе на холостяцкий ужин. Ахазья перестал чураться и других хасидов, не торопился домой как прежде, и, кажется, даже хромал теперь меньше.

Раби Яков спрашивал Шломо, не желает ли Ахазья вступить в хасидское братство? Шломо же, радуясь переменам, но, не открывая цадику их причину, отвечал, мол, не стоит торопить события, пусть-де Ахазья совершенно отряхнется от окаменелого своего бытия. Шломо, как знаток Запада, пояснил учителю, что обращение в хасидское правоверие есть шаг весьма трудный для бывшего просвещенца и хасидоборца.

Рут по-прежнему видалась с Яэль: когда в синагоге, когда в лавке, когда на улице. Болтали о том о сем. В последнее время приятно изменилось настроение у старшей подруги. Яэль охотно сшила одежду себе и своим старикам из подаренной Рут ткани. Супруги навещали дом Яэль, как-то принесли из своего сада ведерко малины. Яэль сварила варенье, а потом впятером пили чай, набирая из блюдечек душистое лакомство.

Мать и отец Яэль не так радовались обновкам и сладостям, как свежему настрою дочки. И Рут, и Шломо торжествовали, догадываясь, откуда ветер дует. Однажды Яэль сообщила подруге по секрету, будто ей стало известно, что нашелся Барак, возлюбленный молодости ее. Он скоро вернется в Божин и женится на ней. “Я его люблю, я все простила!” – вымолвила Яэль, и сладкие рыдания вырвались из болящей души ее. Смутное подозрение шевельнулось в сердце Рут.

“Не пора ли нам призвать Гоэля? – нетерпеливо спросил супругу Шломо, – не пришла ли и наша очередь обрести воздаяние и покончить с необратимостью?” Рут задумалась, опустила долу неизменно красные от слез глаза: “Я не убеждена пока. Еще подождем”.

Минуло несколько месяцев. Добровский цадик раби Меир-Ицхак вновь гостил у своего друга раби Якова. Как всегда, на исходе субботы божинские хасиды собрались за столом учителя и слушали, и рассказывали сказки. Первое слово, конечно, было предоставлено гостю. Когда раби Меир-Ицхак окончил одну из своих историй, кто-то из хасидов спросил, как сложилась судьба Давида.

Лицо Меира-Ицхака опечалилось. “Плохо, очень плохо!” – мрачно сказал цадик, – но нельзя держать истину под спудом, дабы не народились лживые слухи!” Он поведал слушателям, что Давид стал разговаривать с давно погибшим Урией. Городской портной рассказал, как Давид явился к нему и попросил выбрать фасон подвенечного платья для дочери, у которой даже жениха-то нет. Кто дела с ним прежде вел, а таких оставалось немного, отступились от него. Давид совершенно обнищал. Его самого, Батшеву и дочь их община взяла на попечение и поместила всех троих в богоугодное заведение для голодающих.

С болью в сердце выслушал Шломо прискорбную историю. “Что происходит? – спросил он себя, – что думать мне теперь? Змея подозрения обвила мою душу и глядит в нее лукавыми глазами!”

Невольно Шломо стал пристальнее следить за Ахазьей. Впечатления от первых отрадных наблюдений таяли, и их место занимала тревога, а затем и страх. Шломо принял приглашение Ахазьи. На сей раз, на столе стоял не штофик, а большой четырехгранный штоф водки. Хозяин заметил гостю, что сей напиток оказывает самое благотворное действие на него, и в ходе беседы многократно доказывал свое благорасположение к содержимому сосуда.

Ахазья заявил, что его отец жив, а корабль, им построенный, цел, прочно стоит на якоре в одной из бухт на Днепре. В самом скором времени они вдвоем с отцом отправятся в плавание в дальние страны, закупят заморские пряности и ткани, с прибылью продадут товар и разбогатеют. Ахазья добавил, что нынче он нуждается в деньгах больше, чем прежде, ибо, по непонятной причине, просвещенцы из Европы перестали приезжать к нему и привозить заказы, которыми он кормился.

Говорят, дом сперва постепенно ветшает, а потом гибнет. Прошло еще немного времени, и опустившегося на дно жизни Ахазью стали видеть просящим подаяние у синагоги или у крыльца божинской корчмы. Городской нищий молил о вспомоществовании на чужеземных языках, и хоть никто не понимал темных слов его, все же гроши или куски хлеба летели в лежавшую на земле шапку. В эти дни не было в Божине человека несчастнее Шломо.

Как-то раз, когда Шломо и Рут сидели за ужином, раздался робкий стук в дверь. Шломо открыл.

На пороге стояли мать и отец Яаэль. До крайности встревоженные их лица выдавали страх. “Не знаете ли, где наша дочь, уж два дня, как пропала из дома, не случилась ли что?”– прозвучали дрожащие голоса. Ни Шломо, ни Рут нечего было ответить бедным старикам. Шломо побледнел, в глазах Рут появились привычные слезы.