Стоя, с нетерпением, проглатывает Яков первые строки. Но вот брови его ползут вверх, лицо бледнеет, рука ищет опору, он тяжело садится на скамью. Анна пишет, что на дивном острове взволновалась чернь, и попы кажут пальцем на виновников всех бед – евреев, и заодно подстрекают народ к походу на Святую Христову Землю, и многие ушли, и вновь рыцари станут разорять Иерусалим.

Что хуже этого, сообщает Анна, тайна наша с тобой – уж не тайна. Пресвитер уведомил ее, что Генри, пока жив был, донес ему о иудействе хозяина своего Якова, и добавил поп, что в смутное это время не станет покрывать еретика. И есть у него сомнение, не Яков ли убил Генри, и нужен пересуд. Церковник присовокупил злорадно, мол, ты, Анна, в подозрении на связь с дьяволом, и грозит тебе процесс Святой Церкви, а имущество же ваше с мужем отойдет духовенству по праву.

Скверные новости от Эдмунда, пишет Анна. Кабы ты, Яков, бывал дома чаще, не оставался бы Эдмунд под призором попов, и чучела в рясах не отняли бы у нас сына. Ушел Эдмунд в крестовый поход, и с полдороги направил мне гордое послание, мол, доблестное воинство грабит еврейские общины в Германии. Многих единоплеменников твоих жизни лишают. Чем тяжелей кошелек беззащитного, тем легче добыча, а что добудут разбойники веры – то трофей их законный.

Потрясенный Яков сидит в оцепенении, сгорбился, придавлен горем. “Эдмунд, мой Эдмунд…” – повторяет про себя. Время перевалило за полдень. Влажная яффская жара. Капли пота текут по лицу, падают на листы, и расплываются круглые аккуратные буквы, женской рукой писаные. Пустыми глазами глядит Яков в сторону причала.

Вот судно бросило якорь. Люди сходят на берег. Один из них кричит во всю глотку: “Нет ли здесь Якуба, купца левантийского? Письмо у меня к нему. Из Халеба!” Яков подошел к человеку. “Я Якуб…” – глухо выговорил купец.

Ни Марджана, ни Аниса грамоте не обучены, и не обменивался Яков письмами с халебскими женами, и великое восточное терпение заменяло женщинам вести от мужа. Новая тревога сжала сердце.

Яков открыл пакет. Незнакомая рука. Кто это? Пишет ему верный раб-скопец, страж при Анисе. Сообщает, что Марджана из ревности и ненависти к Анисе, мстя мужу, донесла на него новому кади. Пишет, что блюститель закона, не дождавшись возвращения Якуба в Халеб, свершил суд над торговцем, не платившим в казну эмира налогов, коими облагаются купцы-иноверцы. Кади подсчитал недоимку за годы неправедного благоденствия иудея в Земле Пророка, и сумма вышла огромная.

Дома и имущество проданы за долги. Двух дочерей малолетних, ранняя красота коих обещает расцвести пышно, эмир забрал во дворец – пусть живут пока при гареме, подрастают. Анису кади допросил строго, верно ли, что хитрый еврей совращал ее в иудейство, а она уж готова была изменить мусульманской вере. И Аниса убоялась и отреклась. С одобрения эмира жрец правосудия отдал бывших жен Якова главному визирю, и Аниса полюбила нового хозяина. А полнотелую Марджану визирь назначил служанкой при Анисе.

Вечереет. Страшные вести день принес. Яков думает о судьбе своей. По пятам за счастьем ковыляет беда. “Аниса, Аниса моя…” – повторяет про себя Яков. “Еще этот говорит, как приходит другой…” – вспомнилось, и он горько усмехнулся. “Нет, я не Иов, не раздеру одежды свои и голову не остригу!” – подумал.

Надо бы поторопиться в Иерусалим. Не нагрянули ли крестоносцы? Что Оснат, что сыновья? Нет, прежде должно покончить с делами в Яффе, погрузить товары, отправить судно. Нельзя отступиться от прибытка, возможно последнего. Через неделю-две купец оседлал ослика, как в прежние тощие годы, и двинулся в Иерусалим.

Жуткая картина предстала пред очами верного барышу торговца. Три дня в городе свирепствовали рыцари. Дом сожжен, и ни души вокруг. Снова огонь поглатил жилище его. С первым пожаром Яков осиротел, а нынче? Яков уселся на камень – черный от сажи памятник порушенному очагу. “Вот и вся жизнь моя!” – горько вымолвил несчастный. “Кто знает, вся ли? – услышал Яков голос за спиной. Это был Ихиель.

Старый раввин протянул Якову сложенный лист. “Молодой франк потребовал передать тебе это… Не по-нашему написано… Впервые видел, как слезы блестят на глазах крестоносца… Франк вскочил на коня и ускакал…” – сказал Ихиель и оставил Якова одного.

“Опять послание, опять беда!” – пробормотал Яков. “О, горе! Это Эдмунд! Коль здесь он, зачем письмо? Честь и смелость не пишут писем!”

“Отец, я воевал за веру. Иудеев, предателей Христа, я не щадил и не гнушался добычею от них. Я женщину проткнул копьем. Конь затоптал сына старшего ее. Корыстному турку отдал мальца за монету золотую. Лукавый мусульманин умчался, крикнув на прощанье, что огнем спаленный иудейский дом тебе принадлежал, отец, а женщина убитая – жена твоя. Не знал я, что повинен в смерти брата единокровного, а другого – продал. Отец, твое еврейство мне пагуба. Я возвращаюсь в Англию под именем чужим. Я в Яффе сяду на корабль. Навсегда прощай!”

“Он ехал в Яффу, я – из Яффы. Он на коне, я на осле. Мы разминулись… Однако, лучше измена тех, кого любил, чем верность через силу…” – подумал Яков.

Яков открыл мелочную лавку, иногда торговал вразнос. Он не видался теперь с Ихиелем. Не интересен более раввину обедневший отщепенец. А побитый судьбой купец вспоминал порой споры в синагоге и жалел талмудиста: “Пусть неразумен раби, зато благонамерен…”

Как-то донесли Якову, что Анна скрылась от церковного суда. Братья отреклись от нее, родителей уж не было в живых, и потерялся след купеческой жены.

Прошли годы, и Яков узнал судьбу младшего сына от Оснат. Отрок вырос во дворце турецкого султана, явил способности изрядные к наукам, и владыка назначил придворного еврея управлять казной. “Есть в Книге сходное с историей его. Как видно, угадал я, назвав дитя Иосифом!” – усмехнулся старый Яков.

Обложка оформлена автором с использованием стандартных средств Word.